Фомушка пускает в ход свой маневр

 

— Братцы! Не выдайте!.. Дайте доброе дело самому себе устроить! Все деньги, что есть при себе, на водку вам пожертвую, не выдавайте только! Не смейтесь! — шепотом обратился Фомушка-блаженный к окружающим товарищам.

— На што тебе? — осведомились у него некоторые.

— В том все мое спасение; на волю хотца! — объяснил им Фомушка. — Коли сиятельство спрашивать станет, скажите, по-товариству, что точно, мол, Христа ради юродивый.

— А насчет магарыча не надуешь?

— Избейте до смерти, коли покривлю! Избейте — и пальцем не шелохну!.. Человек я верный.

— Ну, ладно, не выдадим, скажем, — согласились некоторые.

— А ты, Касьянушка матушка, — ласкательно обратился он к безногому ежу, — размажь ей по писанию, при эфтом случае, как то-исть нас с тобой за правду божию судии неправедно покарали…

— Смекаю! — шепнул ему старчик, догадливо кивнув головою.

Фомушка самодовольно улыбнулся, хитростно подмигнул окружающим товарищам: глядите, мол, начинаю! — и, выбрав удобный момент, когда перед выходом с дарами замолкла среди всеобщей тишины «Херувимская», грузно бухнулся на колени с глубоко скорбным, тихим стоном и давай отбивать частые земные поклоны, сопровождая их бормотаньем вполголоса различных молитв и такими же вздохами.

Арестанты едва удерживались от фырканий, взирая на эти «занятные» эволюции.

Графиня обратила на него внимание и с удивлением повернула вверх на хоры свою голову.

Фомушка истерически взвизгнул и, бия себя в перси кулачищем, с тихим рыданием простерся ниц, как будто в религиозном экстазе.

Графиня продолжала смотреть. Начальство, заметив это, тотчас же засуетилось и отдало было приказ — немедленно убрать Фомушку из церкви, но благочестивая барыня милостиво остановила это усердное рвение и просила не тревожить столь теплой и глубокой молитвы.

Желание ее, конечно, было исполнено.

Фомушка меж тем до самого конца обедни время от времени продолжал выкидывать подобные коленца, и графиня каждый раз с удивлением обращала на него свои благочестивые взоры…

Бероева же все время стояла, прислонясь к стене, так что снизу ее не было видно. Она вся погрузилась в какую-то унылую думу и, казалось, будто ожидала чего-то.

— Ah, comme il est religieux, ce pauvre prisonnier, comme il pleure, comme il souffre![339] — мыслит графиня. — Надо будет расспросить его, за что он страдает… Надо облегчить участь…

И по окончании обедни она обратилась к начальству:

— За что у вас содержится несчастный, который так тепло молился всю службу?

— По подозрению в краже-с, ваше сиятельство…

— Может ли это быть?.. Я решительно не хочу верить.

— Так аттестован при отсылке к нам. Состоит под следствием вместе с сообщником своим — может быть, ваше сиятельство, изволили приметить — горбун безногий.

— А, как же, как же — приметила!.. Так это, говорите вы, сообщник его… Но может ли это быть? Такая вера, такое умиление! Я желала бы видеть обоих.

— Слушаем-с, ваше сиятельство.

И к графине были приведены оба арестанта.

Фомушка еще в ту самую минуту, как только сделали ему позыв к сердобольной филантропке, умудрился состроить юродственную рожу и предстал перед лицо ее сиятельства с выражением бесконечно глупой улыбки. Касьянчик, напротив того, выдерживал мину многострадательную и всескорбящую.

— Гряди, жено благословленная, гряди, голубице, на чертово пепелище! — забормотал блаженный, улыбаясь и крестясь и в то же время издали крестя графиню.

Последняя никак не ожидала такого пассажа и — не то испугалась, не то смутилась.

— Как тебя зовут? — спрашивала она кротким вопросом.

— Добродетель твоя многая, перед господом великая — царствие славы тебе уготовано, — продолжал крестить себя и ее блаженный, нимало не обратив внимания на вопрос графини.

— Что ты такое говоришь, мой милый, не понимаю я, — заметила она, стараясь вслушаться в Фомушкино бормотанье.

— Да воскреснет бог и расточатся врази его! — юродствовал меж тем блаженный со всевозможными ужимками. — Раба Анастасия — новый Юрусалим, узорешительница милосердия!.. Фомушка-дурак за тебя умолитель, царствия отца тебе упроситель… Живи сто годов, матка! Сто годов жирей, не хирей! Господь с тобою, алилуя ты наша, сиятельство ваше!.. сиятельство!..

— Mais il est fou, ce malhereux![340] — домекнулась графиня и обратилась с вопросом к Касьянчику: — Что он, — юродивый?

— Юродивенький, матушка, Христа ради юродивенький, — жалостно запищал убогий старчик.

Графиня поглядела на Фомушку удивленным взглядом. Она была чересчур уж благочестива, так что злые языки титуловали ее даже «сиятельной ханжой», и очень любила посещать Москву с ее сорока сороками. Каждое такое посещение не обходилось без усердственных визитов к знаменитому Ивану Яковлевичу Корейше. Московский блаженный всегда отличал от прочих свою сиятельную гостью и, как говорят, постоянно давал ей знамения своего благоволения к ее особе: откусывая кусок просфоры, он влагал его в уста графини. Рассказывают также, будто для вящшего изъявления своего благоволения к графине он еще и не такие курьезы проделывал над нею. Чествуя Ивана Яковлевича, она, конечно, чествовала и других юродивых.

— Как тебя зовут, мой милый? — повторила она прежний вопрос.

— Дурачок, дурачок, матка! Дурачком зовут, Фомушкой. А у тебя утробу-то благостью вспучило, благостью, матка, а я за тебя умолитель, душа милосердная: Фомку-дурака любит господь, Фомушка — божий дурак, только в обиде от силы мирстей…

— По господней заповеди, ваше сиятельство, — начал пояснять многострадательный Касьянчик, — яко же апостоли от эллины нечестивии гонения претерпевали, такожде и он, божий человек, за напраслину ныне крест несет на раменах… А только он неповинен: он — Христа ради юродивый, мухи, инже клопа ползучего николи не обидит, а не токмо что от человека татебно уворовать вещию! Ему коли и подаянье-то сотворят во имя спасителево, так он и то, дурачок, возьмет, да тут же на нищую братию разделит, а сам — ни-ни, то-ись ни полушечки себе не оставит…

Фомушка во время этого монолога только улыбался наибессмысленнейшим образом, с беспрестанными поклонами, творил крестные знамения, осеняя таковыми же и графиню.

— За что же вас взяли? За что вы терпите? — спросила Настасья Ильинишна.

— По злобе людстей, вашие сиятельство! Зол человек оговор возвел, — пояснил ей Касьянчик и рассказал историю о том, как приказчик купца Толстопятова, имея на Фомушку злобу за то, что блаженненький уличений в гресех ему многажды творил, мимоходом взял, да и подсунул-де нам толстопятовский бумаженник, а сам туточко же и завопил: «Воры-де вы, хозяина мово обокрали!»

— Тут нас и взяли, — продолжал он рассказывать, — воззрился я только к небеси, на церковку божию, воздыхнул и прегорестно залился слезами: «Господи испытание на веру нашу поселаеши — буди по восхотению твоему!» — И сдали нас в темницу, в темницу, матушка, вашие сиятельство!.. Охо-хошеньки!.. А какие мы воры? Мы в странныем-убогом житии подвизаемся, имя Христово славословим, а нас злоба-то людская вона в кои наряды нарядила.

— Помилуй, матушка, заступись! — слезно взмолился он после короткой паузы, пригибая свою убогую голову к обрубкам ног. — Ты наша защита, аньял небесный ты наш!.. Одна только ты и можешь!.. Божий человек по век свой молитвенник за тебя будет, — продолжал он, указывая на улыбающегося Фомушку, — его молитва юродственная, что тимьян ко престолу взыдет… Защити, огради нас, государыня ты наша милосливая!

Это скорбно-слезное воззвание вконец растрогало графиню: на ее ресницах показались даже слезы.

Вынув из кармана изящную записную книжку, она отметила в ней имена двух арестантов с нумером их дела и приступила-к утешениям.

— Будьте покойны, мои милые, будьте покойны!.. Я употреблю все усилия — сама поеду, стану просить…

— Аньял ты телохранитель наш! — с чувством нагнул Касьянчик свою голову, изображая земной поклон, а Фомушка-блаженный, слегка подпрыгивая, вполголоса завыл: «Величит душа моя!»

— Ваше сиятельство, это ведь выжига-с… одно притворство-с, — рискнул заметить ей кто-то из тюремного начальства.

Графиня с неудовольствием воззрилась на возразившего.

— Пожалуйста, оставьте при себе ваши замечания! — произнесла она явно недовольным тоном. — Я умею понимать людей и очень хорошо различаю правду и искренность.

Начальство опешило и уже не дерзало больше соваться с замечаниями.

— Ступайте теперь, мои милые, ступайте! — с кротким благодушием обратилась она меж тем к арестантам. — Я за вас буду ходатайствовать, надейтесь и молитесь… Прощайте!..

Оба заключенника удалились. Касьянчик знаменовался крестным знамением и воссылал горе сокрушенные вздохи, а Фомушка глупо улыбался и еще глупее подпрыгивал.

— Теперь я хочу к моим пройти: проводите меня, — изъявила желание графиня и направилась в женское отделение.

 

L