Глава девятнадцатая в шесть часов вечера после войны

 

Во время остановки в Лондоне 7 марта они встретились с Мартой: больше не увидятся и отзываться друг о друге будут со смешанным чувством восхищения и неприязни. В Нью-Йорке отца встречал Патрик, рассказавший о тех днях в интервью 1999 года: пробыли в городе неделю, сходили в магазин спортивных товаров, где отец купил подержанный дробовик, «самый уродливый, какой я когда-либо видел, и ужасно дорогой. „Папа, — спросил я, — ты вправду хочешь купить этот ужасный дробовик?“ „Да, — сказал он, — им владел один паршивый фриц. Он умер, а я еще жив“». Встречался с Перкинсом, с демобилизованными офицерами из 22-го пехотного, с Брауном, тренером по боксу — тот проводил отца с сыном на поезд до Пенсильвании, где нужно было забрать Грегори, прежде чем ехать домой. Патрик: «Состояние папы было плачевное, он кашлял кровью из-за хронической бронхиальной инфекции, антибиотиков еще не знали, и единственное лекарство, которое он признавал — выпивка. <…> То была долгая и печальная поездка… Мы говорили мало и спали плохо. Когда мы добрались до Майами, он сказал: „Мышонок, я хочу тебе рассказать о том, как мы взяли Париж, и о замечательной девушке, которую, уверен, ты полюбишь, хотя она старовата для тебя. Но сперва давай найдем место, где можно выпить, чтоб избавиться от этого кашля…“».

Дети пробыли в Финке всего неделю. Одиночество переносилось хуже обычного: тяжко болел, работать не мог, без Мэри не мог, пил, тосковал по войне: по его словам, в Париже он не чувствовал себя виноватым за то, что не пишет, так как был занят более важным делом, но здесь — виноватился. Побывал на приеме в советском посольстве, где стал свидетелем ссоры между двумя своими знакомыми по испанской войне: Роландо Масферрер объявил Хуану Маринельо, что порывает с коммунистами. Гаранин с женой нанес ответный визит 10 апреля и в очередной раз доложил начальству, что от «Арго» проку нет: «Ничего особенного он не рассказал, может быть, потому, что там были другие гости. Его самочувствие плохое: он был ранен, физически ослаблен, к тому же его старший сын находится в плену. „Арго“ сильно переживает за него. Немцы могут убить Джона из-за ненависти к писателю. После небольшого отдыха „Арго“ собирается писать книгу о войне».

Вскоре Гаранина перевели в другую страну, и резидентура НКВД в Гаване фактически прекратила существование. В 1949 году советская резидентура включила «Арго» в список источников, связь с которыми не возобновлялась, в 1950-м Москва предложила возобновить контакт. Возобновление, видимо, опять поручили Джозефу Норту, который завербовал или сделал вид, что завербовал Хемингуэя, так как в ответном донесении из Вашингтона сообщалось, что «Арго» поддерживает отношения с Нортом, но — «По слухам, „Арго“ якобы поддерживает троцкистов и в своих статьях и брошюрах допускал нападки на Советский Союз». Информация шла, вероятно, от того же Норта — никаких «троцкистов» Хемингуэй не поддерживал, разве что помирился с Дос Пассосом, и об СССР давно не писал. На этом контакты с «агентом» прекратились навсегда.

Мэри прибыла в Нью-Йорк 13 апреля, на Кубу не поехала, ей нужно было в Чикаго к родным, позвонила по телефону: муж, по ее словам, жаловался на одиночество и нездоровье, обещал пить поменьше и не с утра. Примерно с этого момента Хосе Луис Эррера стал его лечащим врачом, конфидентом и одним из немногих источников информации о нем. Образчики такой информации из книги Папорова: «Как только Эрнест, уже в Париже, узнал о пленении Джона, он с группой французских партизан, перебравшись через линию фронта, отправился к Монпелье. Получилось так, что он продвигался несколько впереди наступавших американских частей с единственной целью разыскать Джона и отбить его. Эрнесто напал на след. Захваченных им немцев Хемингуэй допрашивал с особым пристрастием. В „Ла Вихии“ хранится боевой нож эсэсовца, которым Эрнесто в те дни, как он любил выражаться, „немного нарушал Женевскую конвенцию“». «Хемингуэй неимоверным усилием воли заставил себя устоять на месте, не броситься на сержанта и не задушить его голыми руками — он это умел делать в былые годы». Простак ли Эррера, верящий байкам пациента, или баснословный лжец, уже не узнать. (Мы не попусту уделяем внимание Эррере: некоторые его рассказы о Хемингуэе носят принципиальный характер, и нужно понимать, какова степень доверия к ним.) Хотя, возможно, это выдумки самого Папорова, так как в книге Сирулеса, тоже основанной на фантазиях Эрреры, Хемингуэй все-таки никого не пытал и не душил.

Теперь о лечении. Пациент жаловался на ухудшение слуха, звон в ушах, боли в печени, повышенное давление, ночные кошмары, бессонницу, замедленность в речи и мыслях, нарушение памяти и приступы «собачьей тоски». Эррера прописал ему гипотензивные препараты. Он также, не будучи психиатром и не поставив диагноз, взял на себя смелость прописывать разнообразные транквилизаторы и антидепрессанты. Он утверждал, что Хемингуэй не был алкоголиком и использовал спиртное «в качестве транквилизатора», и не пытался заставить пациента не пить, а лишь требовал «снизить суточную дозу», хотя уже в те времена медики понимали, что антидепрессанты с выпивкой несовместимы ни в каких дозах. Он говорил Папорову, что «Эрнесто сумел подчинить потребность в алкоголе своим интересам». Но скорее уж «Эрнесто» сумел подчинить врача своей потребности в алкоголе.

Эррера также предписывал писателю хорошо питаться, побольше отдыхать и избегать умственных нагрузок, то есть не работать. Вот образец его рекомендаций (из письма, отправленного Хемингуэю в Италию в 1950 году): «Прогулки, охота, рыбная ловля и любой другой вид спорта, который не требует чрезмерных нагрузок. Отводить по меньшей мере четыре часа ежедневно отдыху, из которых один час должен быть „созерцательным“ — полный умственный отдых: ни читать, ни размышлять над тем, что может вызвать волнения. Спать положенные восемь часов в сутки и в постели, а не в креслах. Если будут продолжаться судороги в икрах, слегка массировать ноги в течение десяти — пятнадцати минут по утрам и перед сном. Не допускать половых излишеств. Режим питания. Обычная разнообразная пища с большим употреблением свежих овощей и фруктов. Рекомендуются продукты моря: устрицы, креветки, лангусты, съедобные ракушки и т. п. Во время еды стремиться избегать каких-либо разговоров, особенно связанных с делами. Употребление спиртного сократить до минимума. По возможности исключить прием джина и перно». Подобные рекомендации при умственном переутомлении — обычное дело. Но состояние Хемингуэя не имело ничего общего с умственным переутомлением — он и так уже четыре года не работал.

Больной отчасти последовал необременительным советам доктора: ходил на пляж, стрелял по голубям, посещал петушиные бои, совершил небольшую прогулку на яхте, играл в теннис. Но уговорить его «пить поменьше», по признанию Эрреры, не получалось: доктор серчал, они ссорились, потом пациент приносил извинения, а добрый доктор соглашался его простить. Мэри приехала 2 мая. Увиденное ее не обрадовало: муж жаловался на потерю слуха и провалы в памяти, был раздражителен, дом и сад запущены, повсюду кошачья шерсть и запах. Но Мэри приняла решение терпеть все и, в отличие от Марты, добивалась своего не в открытой конфронтации, а потихоньку.

Мейерс пишет, что она «хотела стать Софьей Андреевной Толстой», а некоторые «мэриненавистники» утверждают, что она вышла за Хемингуэя лишь потому, что рассчитывала быть его вдовой. Эти утверждения основаны на том, как она вела себя с мужем в его последние годы. Но пока она была безупречна. Обихаживала мужа, поощряла заниматься рыбалкой и сама проявила интерес к ней, училась управлять яхтой, приструнила прислугу, нашла общий язык с кошками и визитерами (Эррера: «Марта относилась к нам снисходительно. Многих его друзей она категорически не принимала. Мэри же отличалась добротой и сдержанностью»), даже петушиные бои полюбила и не требовала, чтобы муж не пил, предпочитая разделять с ним бутылку.

В 1956 году Хемингуэй говорил: «Мэри чудесная жена, она сделана из крепкого, надежного материала. Кроме того, что она чудесная жена, она еще и очаровательная женщина, на нее всегда приятно смотреть. Вдобавок она великолепная пловчиха, хорошая рыбачка, превосходный стрелок, незаурядная повариха, хорошо разбирается в винах и любит заниматься астрономией, что не мешает ей заниматься садоводством. Кроме астрономии, она изучает искусство, политическую экономию, язык суахили, французский и итальянский языки. <…> Когда ее нет, наша Финка пуста, как бутылка, из которой выцедили все до капли и забыли выбросить, и я живу в нашем доме словно в вакууме, одинокий, как лампочка в радиоприемнике, в котором истощились все батареи, а ток подключить некуда…»

Однако окружающие подозревали, что муж скорее пытается убедить окружающих в своем семейном счастье, чем испытывает его, и что женился он от отчаяния, дабы излечить раненное Мартой самолюбие. Эррера рассказывал Папорову, будто бы Хемингуэй сказал: «Настоящий брак возможен только при условии, что муж — самец, производитель. А жена — так себе, влюблена в него и ни у кого не вызывает интереса» и «упорно твердил, что удачный брак — когда муж во всем превосходит жену». Штетмайер: «Женщины в жизни Хемингуэя… играли гораздо большую роль, чем можно себе представить. <…> Начиная с матери, каждая из его жен и многие из тех, кого он встречал на пути, оставляли по себе след, активно влияя на его жизнь, на его труд. Эрнест понимал это, но — таков уж был он — тщательно скрывал — и порою от самого себя — за фасадом мужского бахвальства, напускного „мачизма“, как говорят мексиканцы. После Полины и особенно провала, краха, значительной силы психологического удара, нанесенного ему Мартой, с которой он уже, по всей вероятности, не мог быть полноценным мужчиной, Хемингуэй не функционирует должным образом. Его сверхэстетическая натура становится крайне уязвимой». Но в первое время после приезда Мэри все было хорошо: муж пил меньше, подтянулся, по словам Роберто Эрреры, «посветлел и помолодел».

Мэри станет официальной вдовой Хемингуэя. В книге «Как это было» она расскажет о прожитых с ним годах — приглажен-но и слащаво. По ее словам, муж сразу продекларировал принципы брака (a la Лев Толстой): нужно быть внимательными друг к другу, сражаться за то, что считают справедливым, вырастить хороших детей, которые будут следовать их примеру, стараться сделать мир лучше и т. д. Жизнь в Финке она также описала идиллически, но в общем верно: «На Кубе с ним приходило повидаться много людей, иногда слишком много, и все в одно и то же время, и тогда он жаловался, что ему мешают работать. Бывало, что он жаловался, что приходится встречаться с разными идиотами. Но чаще он бывал рад гостям. Ведь он был очень общительным. Он любил, чтобы вокруг вертелись люди. Часто он собирал своих друзей и вел их с собой в бар „Флоридита“, где любил посидеть с ними за стаканом вина и от души посмеяться». В интервью рассказывала, что муж если не писал, то ловил рыбу или плавал в бассейне, после ужина читал — по пять-шесть книг на разных языках одновременно. Читал он действительно очень много вне зависимости от здоровья (за исключением самых последних лет), Фуэнтес провел исследование в его библиотеке: поля книг испещрены заметками, внимательный читатель хвалил и критиковал коллег, полемизировал с ними.

Мэри сказала, что муж чаще работал, чем не работал: в иные периоды так и было, но не в 1945 году. Единственные его тексты за весну — лето — очерки в гаванской прессе о боксере Мустельере. Переписывался с Лэнхемом, которого произвели в бригадные генералы, — тон был бодрый; Бартону написал о своих подвигах в Рамбуйе, тот ответил, что будет ходатайствовать о награждении его «Бронзовой звездой». Джон, освобожденный из плена (о его местонахождении было известно с мая), в июне прилетел в Гавану, на каникулы приехали младшие братья. Опять инциденты с Грегори — пропало белье Мэри, та уволила горничную, а вещи отыскались в комнате пасынка. Как вообще сыновья отнеслись к новой мачехе? Выносить сор из избы в этой семье не принято, но кое-что стало известно из опубликованной в 2007 году в газете «Нотисиас де Куба» беседы Валери Хемингуэй (последним секретарем писателя и вдовой одного из его сыновей) с кубинским хемингуэеведом Глэдис Родригес Ферреро, работавшей в течение семнадцати лет директором дома-музея в «Ла Вихии».

«Глэдис: Когда я встретила Бамби в 1983-м, в одной из наших бесед он сказал мне, что ненавидел Мэри.

Валери: Я думаю, все дети Хемингуэя ненавидели ее.

Глэдис: И когда Грегори был здесь в 1995-м, он сказал мне, что он ненавидел Мэри, выразившись весьма ясно: „Пожалуйста, не произносите при мне ее имя“.

Валери: Да, верно. В Бостоне, на международном собрании в честь столетия со дня рождения Хемингуэя, в библиотеке Джона Кеннеди, я спросила Патрика — мне хотелось знать, что он о ней думает. Он ответил: „Пожалуйста, не будем говорить об этом“. Они все трое любили Марту. И не потому, что она была женой их отца, она была для них чем-то большим».

Мэри меж тем ожидала развода, которого не одобряли ее родители, принадлежавшие к секте «Церковь христианской науки Мэри Б. Эдди»; отец, Томас Уэлш, присылал будущему зятю религиозные брошюры, тот отвечал кротко: «Во время Первой мировой войны после ранения я был по-настоящему напуган и под конец стал очень набожным. Страх перед смертью. Надежда спасти собственную душу или уцелеть с помощью молитв о защите, обращенных к Деве Марии и прочим святым чуть ли не с неистовством первобытного человека. Во время войны в Испании мне казалось слишком эгоистичным молиться за себя, когда вокруг тебя непосредственно поддерживаемые церковью люди творили такие ужасные вещи по отношению к народу. Правда, порой мне недоставало духовного утешения, как привыкшему выпивать человеку не хватает глотка спиртного, когда он продрог и промок. Во время этой войны я не молился ни разу. Хотя попадал в разные переделки. Думал, что, потеряв всякое право на покровительство, просить о нем, несмотря на страх, было бы нечестно…»

Родителей письмо не убедило — Мэри нужно было снова ехать к ним. 20 июня Хемингуэй повез ее на аэродром, хотя ему не рекомендовали управлять автомобилем, врезался в дерево, разбил лоб о ветровое стекло, сломал несколько ребер и повредил ногу. У Мэри была рассечена щека — по ее воспоминаниям, муж, несмотря на собственные ранения, отнес ее на руках в медпункт и умолял пластического хирурга «спасти ее лицо». Письмо Перкинсу от 23 июля: «На этот раз голова не очень пострадала — рана на лбу довольно глубокая, но трещины в черепе или сотрясения мозга не было. Сильно ударил левое колено, и оно до сих пор беспокоит — плохо сгибается. Грудная клетка уже в порядке… Был первый дождливый день после восьми месяцев засухи, и дорога на холме, по которой возят глину, была такой скользкой, словно ее натерли мылом. Не повезло. Чтобы замять шумиху, я велел прислуге сказать газетчикам, что ничего серьезного не произошло и что я уехал на рыбалку. Но вообще-то мне досталось. Рана на голове от зеркала заднего вида… Рулевую колонку я погнул грудью… Четвертая авария за год. К счастью, в печать просочилось сообщение только о двух из них.

Бамби был здесь, но уже уехал. Славный мальчик. В плену он похудел, но уже немного отошел. Однажды он бежал из лагеря. <…> После первой выброски он провел в тылу у немцев шесть недель — организовывал сопротивление. (Неизвестно, чьи это выдумки — Джона или Эрнеста. — М. Ч.) <…> Прошлый год был очень тяжелым. Все, чему научился, досталось мне нелегко и, честно говоря, Макс, это далеко не то, что прописал бы доктор хорошему писателю 45 (46. — М. Ч.) лет, имеющему дело с таким деликатным инструментом, как голова… Но за прошедший год я узнал много больше, чем за все предшествовавшие годы, и надеюсь со временем написать об этом что-нибудь приличное. Я буду очень стараться».

Он старался — за лето давление снизилось, прекратились провалы в памяти, ограничивал себя в спиртном, пробовал работать, но не смог. Мэри в конце августа уехала в Чикаго и застряла там надолго. Сентябрь без нее прошел скверно, Хемингуэй оживился лишь 22-го, когда приехал погостить Лэнхем с женой. Водил гостей на бокс, хай-алай, петушиные бои, катал на яхте. Лэнхем вспоминал, что вели много серьезных разговоров, в частности о бомбардировке Хиросимы: Хемингуэй высказывал опасения, что Штаты превращаются в «международного палача», ругал покойного Рузвельта, хвалил Советский Союз. Гости его взглядов не разделяли, а миссис Лэнхем обозвала «Чемберленом», имея в виду то, что он так же благодушен к врагу (СССР), как Чемберлен перед войной — к Германии. Жена Лэнхема была похожа на Мэри Уэлш и звали ее тоже Мэри, Хемингуэй к ней привязался, но без взаимности, и, возможно, антипатия, которую она испытывала, повлияла и на чувства ее мужа. По словам Лэнхема, Хемингуэй постоянно говорил о своем детстве, поносил мать, которая «погубила» его отца и пыталась сделать то же с ним, непристойно отзывался о Полине и Марте. Миссис Лэнхем сочла его законченным женоненавистником, сказав мужу, что, видно, Грейс и Марта «взяли верх над Хемингуэем и он им этого простить не мог».

Гости пробыли всего две недели, так как Лэнхем получил назначение на пост начальника отдела информации и образования в военном министерстве. Хемингуэй не выносил психоанализа, но Лэнхемы невольно сыграли роль психоаналитиков: он выговорился, и на душе полегчало. Охлаждения со стороны Лэнхемов он не заметил, после их отъезда был в неплохом настроении, много гулял, плавал, вот только работать не мог. За осень написал лишь предисловие к антологии «Сокровища свободного мира»: «В мирное время обязанность человечества заключается в том, чтобы найти возможность для всех людей жить на земле вместе». Там же высказался об атомной бомбе: «Сейчас мы — самая сильная держава в мире. Важно, чтобы мы не стали самой ненавидимой…» Крохотный текст потребовал таких усилий, что вернувшаяся в октябре Мэри застала его опять в глубоком унынии. Примерно в тот период у него стал развиваться страх, который не отпустит до конца жизни — остаться без средств. Ругал Рузвельта, который «украл» его заработок, говорил, что скоро не сможет содержать усадьбу. В ноябре деньги появились: «Парамаунт» купила права на экранизацию «Фрэнсиса Макомбера», а «Юниверсал» — «Убийц». А в 1947-м продюсер Марк Хеллинджер и адвокат Морис Спейсер составили контракт, предусматривавший постоянный доход от Голливуда. Но он все равно беспокоился.

Сыновья приезжали на зимние каникулы, Джон задержался на три месяца (потом уехал доучиваться в университете). Под Рождество — новое огорчение: Жан Декан был арестован по обвинению в коллаборационизме. Во Франции все обвиняли друг друга в сотрудничестве с немцами, разобраться, кто им служил, а кто с ними воевал, было подчас невозможно, тем более что один и тот же человек мог в разные периоды делать то и другое. Как сообщает Бейкер, Хемингуэй отправил французскому правительству письмо, подтверждающее участие Декана в освобождении Парижа, и просил Лэнхема сделать то же самое. Как отнеслись к этому во Франции, не удается установить: Декан, во всяком случае, оправдан не был. Интересно, вспомнил ли Хемингуэй о том, как тщетно хлопотал за друга Дос Пассос в Испании.

 

* * *

 

Двадцать первого декабря он развелся с Мартой. Она была корреспондентом «Кольерс» на Яве, опубликовала несколько романов, в 1949-м усыновила сироту, жила в Мексике, в 1954-м вышла замуж за коллегу, в 1963-м развелась, 13 лет провела в Кении. Она освещала в прессе вьетнамские войны, арабо-израильский конфликт, перевороты в Центральной Америке, приезжала в СССР; в 81 год она писала об американском вторжении в Панаму. Узнав, что неизлечимо больна, отравилась снотворным в Лондоне в 1998 году. Из романа «За рекой, в тени деревьев»:

«— Она была женщина честолюбивая, а я слишком часто бывал в отъезде.

— Ты хочешь сказать, что она ушла от тебя из честолюбия, а тебя никогда не бывало дома из-за твоего ремесла?

— Вот именно, — сказал полковник, вспоминая прошлое почти без горечи. — Честолюбия у нее было больше, чем у Наполеона, а таланта — как у первого зубрилы в школе.<…>

— Как ты мог жениться на журналистке и позволить ей этим заниматься?

— Я же говорил, что у меня в жизни бывали ошибки, — сказал полковник».

Четвертая и последняя свадьба (гражданская церемония) состоялась 14 марта 1946 года в Гаване. Вечеринка, на которой присутствовали дети и десяток кубинских друзей, едва не закончилась разрывом — молодая жена уже упаковала чемоданы. Но мужу женитьба пошла на пользу: он наконец смог усадить себя за работу. Какую именно — точно не установлено. Он называл ее книгой о войне. Это могли быть фрагменты того, что потом превратится в романы «Острова в океане», «Эдем» и «За рекой, в тени деревьев»: два первых не будут закончены и увидят свет лишь после смерти автора, который до конца не был уверен, что скомпоновал их как должно. Большинство биографов, ссылаясь на Бейкера, успевшего лично пообщаться с Хемингуэем, уверены, что весной 1946 года он писал «Эдем», однако Роз Мэри Бервелл доказывает, что работа над «Эдемом» была начата только в 1948 году, а Рейнольдс — что в 1952-м; кроме того, этот роман — не о войне. В 1946-м Хемингуэй говорил, что пишет-пишет и все еще не «добрался до войны», так что речь могла идти об «Островах», где войне посвящена самая последняя часть, или о «За рекой». Но все это лишь предположительно. Писатель может делать наброски к одному роману, а потом передумать и включить их в другой.

В апреле в Штаты прибыла делегация советских писателей: Константин Симонов, Михаил Галактионов, Илья Эренбург. Хемингуэй и Симонов знакомы не были, но американец слышал о только что вышедшем на английском и получившем прекрасную прессу романе об обороне Сталинграда «Дни и ночи». Хемингуэй узнал о визите русских от знакомого, Томаса Шевлина, и 16 мая отправил Эренбургу и Симонову письма с приглашением в гости: «Я сейчас нахожусь на середине романа и буду счастлив отложить работу на пару дней, чтобы съездить с Вами половить рыбу в Гольфстриме…» Симонов отвечал из Нью-Йорка 20 июня: «Я был очень счастлив получить Ваше письмо.

Я долго не отвечал, потому что все надеялся, что смогу поехать на Кубу. Но только сегодня узнал, что это невозможно». (Хемингуэй не понимал, что советский писатель не может ездить куда ему вздумается; делегацию отправили в Канаду.) Симонов писал, как восхищен книгами коллеги: «Прощай, оружие!» — «не просто книга, а моя жизнь, или, точнее, часть моей жизни», «Белые слоны» вдохновляли на стихи. «Одним словом, мне кажется, что после войны я не только ценю Вас, но и понимаю. Возможно, это звучит слишком самонадеянно, но тем не менее мне так кажется, и я решил писать только правду, потому что иначе бы не имело бы смысла писать. Если Вы верите мне, то понимаете, что я чувствую и почему мне так хотелось увидеть Вас. Мне это нужно не потому, что это интересно, а потому, что необходимо. Вы меня понимаете? Я надеюсь через некоторое время, возможно, через год, снова приехать в Америку…»

Симонов также просил высказаться о «Днях и ночах». Хемингуэй ответил 26 июня: «Огромная радость — получить Ваше письмо и ощущать тесную связь как с братом и хорошим писателем. Но как же жаль, что Вы не приедете! Мы бы чудесно провели время в море и в моем доме. Вашу книгу получил вчера днем. Сегодня читал, и когда закончу, напишу Вам в Москву. Судя по первым 48 страницам, я получу большое удовольствие. Буду счастлив написать об этом. Я давно должен был прочесть ее. Но я только что вернулся с войны и не мог ничего читать о ней. Даже самое лучшее. Я уверен, Вы меня поймете. После моей первой войны я почти 9 лет не мог о ней писать. После войны в Испании я вынужден был писать о ней сразу, потому что знал, что вот-вот начнется новая война и у меня нет времени. <…> В эту войну у меня сильно пострадала голова (три раза), и меня мучили головные боли. Но в конце концов я снова взялся за перо, и дело пошло, но и после 800 страниц рукописи романа я все еще не добрался до войны. Но если со мной ничего не случится, роман охватит и войну. Надеюсь, он мне удастся… я пишу с таким усердием и почти без перерыва, что недели, месяцы проносятся так быстро, что не успеешь оглянуться, как умрешь. <…>

Всю эту войну я надеялся повоевать вместе с войсками Советского Союза и посмотреть, как здорово вы деретесь, но я не считал себя вправе быть военным корреспондентом в ваших рядах, во-первых, потому, что по-русски я знаю лишь четыре слова: „да“, „нет“, „говно“ и „нельзя“, во-вторых, потому, что я считал, что буду полезнее в уничтожении „кочерыжек“ (так мы прозвали немцев) на другой работе. Два года я провел в море на тяжелых заданиях. Потом я уехал в Англию, оттуда вылетел в Нормандию на самолете королевских ВВС, был свидетелем высадки в Нормандии, а после этого до конца войны оставался в 4-й пехотной дивизии. В королевских ВВС провел время хорошо, но бесполезно. А в 4-й дивизии и в 22-м полку старался быть полезным, потому что знаю французский язык и страну, что позволило мне работать связным между нашими передовыми частями и отрядами маки. (Тут следует длинный рассказ о подлеце Мальро. — М. Ч.) <…>

Но, черт возьми, почему же Вы не можете приехать?! Есть ли переводы Ваших стихов и дневников на английский язык? Если есть, пришлите, мне очень хочется их прочесть. Потому что я понимаю Вас, а Вы понимаете меня. Мир наконец дошел до того, что писатели могут понять друг друга. Вокруг много говна (боюсь допустить ошибку в этом слове), но по-прежнему есть немало хороших и умных людей, и если мы поймем друг друга, то не позволим, вопреки всем козням Черчиллей, развязать войну. Простите, что говорю о политике. Я знаю, что когда я начинаю говорить о политике, Вы можете счесть меня дураком. Но я знаю, что ничто не может помешать дружбе между нашими странами, и эта дружба может быть столь же тесной, как у нас с Канадой, а если не будет, то этому не найти потом ни экономического, ни морального оправдания. Так или иначе, берегите себя и пишите. Я знаю, как нас всех затягивает журналистика. Но помните, что это грех против Святого Духа, если не пишешь так, как должно, и это не принесет пользы…»

Под конец Хемингуэй передавал привет Кашкину и спрашивал, переведен ли на русский язык «Колокол». Симонов ответил из Бостона: хотя «Колокол» не издается в СССР, он лично дважды видел рукописные переводы и это одна «из трех-четырех книг», которые ему по-настоящему нравятся, рассказывал о Кашкине, выражал надежду на встречу. Но она так и не состоялась.

Симонова принято называть «советским Хемингуэем» и считать, что он Хемингуэю подражал, но недотянул до образца. В молодости — да, но если сравнить позднего Симонова, автора «Живых и мертвых», с поздним Хемингуэем, да хотя бы с «Колоколом», то это еще вопрос, кто до кого недотянул. У Симонова люди воюют — как живут («война — это очень ускоренная жизнь»), у Хемингуэя живут — как воюют; у Симонова — строят, окапываются, устраиваются, у Хемингуэя — взрывают, разрушают, совершают подвиги. У Симонова герой спасает ребенка, у Хемингуэя — убивает друга, и об убитом Кашкине ему нечего вспомнить, кроме того, что от того «пахло страхом» и хорошо, что он его убил! Попробуем перечесть «Живых и мертвых» и «Колокол» параллельно и ощутим, что они находятся на разных берегах, один из которых называется жизнь, а другой — Голливуд…

 

* * *

 

В июне Мэри сообщила о беременности; надеялись на рождение дочери. Провести осень решили в Кетчуме, где уже жили Патрик и Грегори. 19 августа, когда проезжали город Каспер, жене стало плохо: беременность оказалась внематочной. В больнице не оказалось главного хирурга (он был на рыбалке), молодой врач сказал, что возможен летальный исход. По настоянию мужа (Папоров: «Эрнест схватил лежавший на столе ланцет, приставил его к горлу медика…») сделали переливание крови, дождались нормального врача, женщину спасли, но последняя надежда иметь дочку умерла. Муж неотлучно провел в больнице неделю, как всегда при серьезных событиях, пил мало, вел себя умно, мужественно и деловито; Мэри справедливо сказала, что он — «человек, которого хорошо иметь рядом во время несчастья». Вызвал сыновей, те приехали, вся семья оставалась в Каспере до выписки Мэри. 13 сентября, проводив Грегори в школу (Патрик из-за болезни пропускал семестр), отправились в Кетчум и пробыли там два месяца (жили на сей раз не в отеле «Сан-Вэлли», а в кетчумской гостинице). Приезжал Джон, был Гари Купер с женой, гостил также восторгавшийся Хемингуэем молодой сценарист Питер Виртел, который в войну служил моряком, а потом агентом УСС: кажется, Папа должен такого юношу обожать, но, по рассказам Виртела, его кумир относился к нему насмешливо, зато «взял в дочки» его юную жену Джиги. Состоялась премьера фильма по «Убийцам» с Бертом Ланкастером, автору понравилось. Вообще он был спокоен, приступы раздражительности утихли. Если только все обитатели и гости Кетчума не сговорились лгать, на Хемингуэя тамошняя атмосфера действовала благотворно, чего не скажешь о гаванской: то ли соблазнов меньше, то ли круг общения более подходящий.

Из Кетчума поехали в Нью-Орлеан, где Хемингуэй в первый и последний раз встретился с новыми тестем и тещей (не понравились друг другу), потом в Солт-Лейк-Сити. В декабре три недели провели в Нью-Йорке, встречались с Лэнхемами, с Уинстоном Гестом, вместе охотились в частном имении общих знакомых, Гарднеров. Охота не удалась, Хемингуэй много пил и с людьми вел себя грубо, дружба с Лэнхемом угасала; тот вспоминал, что на фронте его друг был подтянут, здесь ходил в грязной одежде «под индейца», неприятно «опрощался», отказывался принимать ванну. Мэри не обращала на это внимания, Лэнхем якобы заставил друга побриться, надеть галстук и привести себя в божеский вид. По окончании охоты Хемингуэй ходил в редакцию «Дейли уоркер» бить Майка Голда, но не застал. Под Рождество вернулись домой. Там ему стало хуже.

Роберто Эррера о первых месяцах 1947 года: «Папа часами простаивал у пишущей машинки. Мы сидели на веранде и не слышали ее стука. Потом он отходил, брал чистый лист бумаги и карандаш, садился за стол, подолгу теребил правое ухо, ворошил своей огромной пятерней короткие волосы. Лежа на кровати, до обеда перелистывал старые европейские и американские журналы». Менокаль и Вильяреаль свидетельствуют, что хозяин «Ла Вихии» был «сам не свой», жаловался, что не идет роман (какой? Одним говорил, что о войне, другим — о «садах», имея в виду, вероятно, «Сады Эдема»), срывался, доктор Эррера заговорил о Марте — ответил бешеными ругательствами; с Мэри, по словам Вильяреаля, скандалили ежедневно. А в апреле случилось очередное несчастье.

Младшие сыновья прибыли на весенние каникулы, через неделю Грегори уехал в школу, а Патрик остался готовиться к экзаменам в Гарвард. 12-го он в Гаване сдавал экзамен, провалился, но был в нормальном настроении, а утром 14-го впал в беспричинное буйство, была высокая температура, головные боли. Мальчика насильно уложили в постель, около него дежурили братья Эррера, Вильяреаль, Хуан Дунабейтиа, отец в отчаянии телеграфировал Полине (Мэри срочно вызвали в Чикаго — у ее отца был рак). Выяснилось, что неделю назад, когда оба сына гостили у матери, они попали в автомобильную аварию (за рулем был Грегори, хотя по возрасту не имел прав) и Патрик ударился головой. Полина приехала, не ссорились, горе сблизило. Патрик отказывался есть, не узнавал окружающих. Пригласили на консилиум трех местных врачей, один из них, Лавальета, сказал, что мальчик умрет.

«Конец твоего мира приходит не так, как на великом произведении искусства, описанном мистером Бобби. Его приносит с собой местный паренек — рассыльный из почтового отделения, который вручает тебе радиограмму и говорит:

— Распишитесь, пожалуйста, вот здесь, на отрывном корешке. Мы очень сожалеем, мистер Том.

Он дал рассыльному шиллинг. Но рассыльный посмотрел на монету и положил ее на стол.

— Мне чаевых не надо, мистер Том, — сказал он и ушел.

Он прочитал телеграмму. Потом положил ее в карман, вышел на веранду и сел в кресло. Он вынул телеграмму и прочитал ее еще раз.

ВАШИ СЫНОВЬЯ ДЭВИД И ЭНДРЮ ПОГИБЛИ ВМЕСТЕ С МАТЕРЬЮ В АВТОМОБИЛЬНОЙ КАТАСТРОФЕ ПОД БИАРРИЦЕМ. ДО ВАШЕГО ПРИЕЗДА ВСЕ ХЛОПОТЫ БЕРЕМ НА СЕБЯ ПРИМИТЕ НАШЕ ГЛУБОЧАЙШЕЕ СОЧУВСТВИЕ. <…>

Эдди сел рядом с ним и сказал:

— Мать твою. Как такое могло случиться, Том?

— Не знаю, — сказал Томас Хадсон. — Наверно, они на что-нибудь налетели или их кто-нибудь ударил.

— Уж наверно, не Дэви вел машину.

— Наверно, не Дэви. Но теперь это уже не имеет значения.

Томас Хадсон смотрел на плоскую синеву моря и на густо синеющий Гольфстрим. Солнце стояло низко и скоро должно было зайти за облака. <…>

— Как-нибудь справитесь, — сказал Эдди.

— Конечно. А когда я не справлялся?

— Ах, мать твою! — сказал Эдди. — И какого хрена нашего Дэви убило?

— Не надо, Эдди, — сказал Томас Хадсон. — Этого нам не дано знать.

— Да пропади все пропадом! — сказал Эдди и сдвинул шляпу на затылок.

— Как сумеем, так и сыграем, — сказал Томас Хадсон».

Читать этот «мужественный» фрагмент «Островов» неприятно — все-таки речь идет о смерти близких героя, а не щенков, — но Хадсон, герой, лишь притворяется, что не чувствует боли: «Он думал, что на пароходе сумеет прийти к какому-то соглашению со своим горем, еще не зная, что горю никакие соглашения не помогут. Излечить его может только смерть, а все другое лишь притупляет и обезболивает. Говорят, будто излечивает его и время. Но если излечение приносит тебе нечто иное, чем твоя смерть, тогда горе твое, скорее всего, не настоящее».

Патрик не умер, но его состояние ухудшалось. Определили «буйное помешательство», хотели везти в больницу, отец не позволил, стали лечить дома, но лечение, как и диагноз, было неквалифицированным. По рассказам очевидцев, Хемингуэй подтянулся, мало пил, вел дневник о болезни сына (этот дневник не обнаружен), все время проводил рядом с комнатой Патрика. 18 мая вернулась Мэри и, к изумлению мужа, подружилась с Полиной. 1 июня Патрик начал есть — отец на радостях зачем-то выкрасил волосы в рыжий цвет. Дышать в доме стало полегче. Но к сыну отец не входил: как утверждают домашние, Патрик отказывался его видеть. Эррера говорил, что Патрику стало плохо не потому, что он ушиб голову, а «после бурной стычки с отцом». Шофер Лопес косвенно подтверждает эту версию: Патрик «не стеснялся говорить об отце то, что думал». Грегори: «Мой брат Патрик, чудесный ребенок, из которого действительно могло что-то выйти, был абсолютно разрушен моим отцом, не позволившим ему ничего добиться».

Полина несколько раз приезжала и уезжала, появлялись гости. Приехал Грегори, отец обвинил его в болезни брата, потом помирились. Был Лестер — ссора и полный разрыв. Вильяреаль: «Младший брат был совсем не похож на Папу. Ему легко жилось, всегда везло. Он прожигал жизнь, не хотел работать, постоянно что-нибудь клянчил. Мне кажется, стал поучать Папу, как надо жить. Я видел, как Папа его ударил». Потом пошли хорошие гости — Джордж Браун из Нью-Йорка, Тейлор Уильямс из Сан-Вэлли. «Подвешенное» состояние длилось все лето; Патрика не лечили, только стерегли.

Параллельно шли неприятные «разборки» с Фолкнером. Заочные отношения между коллегами складывались неоднозначно. Фолкнер называл Хемингуэя своим любимым американским автором, тот также много раз отзывался о коллеге восторженно и, если верить Сартру, ставил его выше себя, однако в «Смерти после полудня» писал о нем пренебрежительно. Знакомым говорил, что талант Фолкнера огромен («мне бы такой»), но недисциплинирован, его надо «подсушить», взять в рамки. В апреле 1947-го Фолкнер, читая лекцию студенческому кружку в университете Миссисипи, поставил Хемингуэя в ряду современных американских писателей лишь на четвертое место после Дос Пассоса, Эрскина Колдуэлла и Томаса Вулфа; его слова просочились в нью-йоркские газеты.

Русскоязычный читатель с такой иерархией вряд ли согласится: можно не любить Хемингуэя, ставить его гораздо ниже Фицджеральда и Фолкнера, но сказать, что он пишет хуже, чем занудные Колдуэлл или Дос Пассос, при всем уважении к их моральным качествам, мог только американ