Василий Петрович Наливайко. Аннулированный

 

– Проходите, Василий Петрович. Вас ждут…

Секретарша Валечка улыбалась, но смотрела на завлаба такими больными глазами, что Наливайко тотчас понял: неприятности. И, похоже, крупные. На грани трагических. В общем, «Держитесь, Василий Петрович, извините, что не сумела пораньше предупредить».

Наливайко кашлянул, дружески подмигнул девушке и грозно нахмурился, дескать, нас не согнёшь. Валечка попыталась улыбнуться в ответ. Получилось не очень, и вот это уже действительно настораживало.

Года полтора назад, припозднившись на работе, Василий Петрович вышел за проходную под холодный ноябрьский дождь – и вдруг услышал из‑под навеса автобусной остановки плач, показавшийся ему детским. Он заглянул туда и увидел эту самую Валечку, безутешно плакавшую в уголке. В чём была причина её слёз – начальник обидел? жених с другой загулял? дома что‑то случилось?.. – Василий Петрович не стал выяснять. Он просто обнял девчонку за плечики, усадил к себе в машину, отвёз домой и сдал с рук на руки матери. С тех пор Валечка вот уже трижды заблаговременно оповещала его о начальственных телодвижениях. Предупредила бы и теперь, но…

Наливайко вновь ободряюще подмигнул ей: прорвёмся, не переживай!.. Открыл дверь с табличкой: «Академик Д. Б. Ветров» – и переступил порог.

– Гутен морген, Дарий Борисович. Вызывали?

Начальственный кабинет впечатлял. А ещё бы ему не впечатлять! Сколько видел Наливайко отечественных институтов и предприятий, сумевших не опоздать к какой‑нибудь финансовой раздаче, там сразу же затевали ремонт. Да не цехов и лабораторий, – самым нуждающимся в переделке неизменно оказывался административный корпус. А в нём – естественно, директорский кабинет. По личной логике Василия Петровича следовало бы делать наоборот, но, может, именно поэтому сам он в сколько‑нибудь заметные начальники так и не вышел.

Итак, кабинет Дария Борисовича поражал сочетанием современности и традиций. Современность была представлена светлыми стенами, ковролином с ворсом по щиколотку и компьютером на столе. Традиции начинались с фикуса в дубовой кадке, продолжались мощным т‑образным столом и завершались портретами на стенах. Из тяжёлых рам строго смотрел полный набор для школьного кабинета физики (Менделеев, Курчатов, Ферми, Иоффе, Мария Кюри…) плюс Саймон Зильберкройц.

Этого последнего у нас знают меньше, но единственно по той же причине, по которой на фоне Циолковского и Королёва был долго непопулярен Вернер фон Браун. У нас даже константа и уравнения Зильберкройца долго носили имя француза Марешаля, но теперь времена изменились. Бывший нацистский физик умер в Америке весьма небедным человеком. Настолько небедным, что и прямым наследникам хватило на безоблачную жизнь, и ещё немножко осталось на фонд имени Зильберкройца, спонсирующего науку бывших врагов.

Помните, читатель, как в своё время у нас принимались активно двигать то вузовскую, то заводскую науку? Ну и задвинули, в общем, туда, где она ныне и обретается, однако уже после окончания шумных кампаний всё же происходили иногда чудеса, как в сказке про Золушку. Жил‑был, например, у нас в Питере богатый и крепкий завод ЛСЗ – Ленинградский станкостроительный. И при нём бедная падчерица, лаборатория диагностики. Настолько бедная и ничтожная, что во главе её стоял беспартийный [101] Василий Наливайко. Да не просто беспартийный, а, страшно сказать, исключённый из КПСС и откуда‑то выгнанный «за политику». Когда грянула рыночная эпоха, станки по чертежам 1913 года как‑то резко (в самом деле, ну кто бы мог такое предвидеть?) сделались неконкурентоспособны, а на ЛСЗ побывали импортные фирмачи, и заводской Питер долго обсуждал их ехидный совет: а не попробовать ли вам, ребята, делать контейнеры?.. Завод совету гордо не внял, предпочтя пойти на дно под станкостроительным флагом… Зато лаборатория диагностики, вот уж диво дивное, неожиданно расцвела. Оказывается, там не только проверяли качество сварки, но ещё и размышляли над полученными результатами и даже пытались теоретизировать. Вплоть до подкопа под фундаментальные основы и покушения на краеугольные принципы.

Делегация фонда во главе с бароном Макгирсом побывала в лаборатории, ознакомилась с результатами, прослезилась над чудовищной, кустарной, но тем не менее работающей установкой. Пошли всё более деловые разговоры о выделении денег…

Ах, читатель! Надо ли пояснять, что с этого момента унылый производственный роман, кратенько сверкнув сказкой про Золушку, плавно перешёл в стадию детектива?.. Мы не будем перечислять, какая была приобретена движимость и недвижимость, в том числе на острове Кипр. Скажем только, что вместо лаборатории диагностики возник целый НИИСиПо – Институт изучения силовых полей во главе с академиком Ветровым при соответствующем кабинете и служебной «Вольво», а доктор наук Наливайко так и остался завлабом при всё той же, хотя и модернизированной, установке.

– Проходи, Василий Петрович, садись, – сказал ему академик. – Нужно поговорить. Очень, очень серьёзно поговорить…

Про Дария Ветрова любили писать журналисты. На какой такой мёд они к нему слетались, нам доподлинно неизвестно. Знаем только, что в каждой статье непременно наличествовала фраза, будто в подначальном ему институте сотрудники любят называть «своего академика» именем ефремовского героя из «Туманности Андромеды» – Дар Ветер. Прочитав это в самый первый раз, означенные сотрудники весьма удивились, а кто‑то языкастый имел глупость предположить, уж не с Наливайко ли журналист директора перепутал. Народ похохотал и забыл, а секретарша Валечка тайком побежала предупреждать Наливайко о возможной грозе, и только поэтому должность, на которой трудился острослов, удалось отстоять.

В итоге теперь, когда Василий Петрович встречался с директором, ему каждый раз помимо воли казалось, будто «Дар Ветер» всё время сравнивает себя с ним. И, естественно, злится.

Ну вот скажите нам, кто это придумал, будто настоящий ученый муж должен ходить непременно в очках, со сколиозом, с кривым галстуком и на пороге инфаркта? Ему бы Наливайко показать. Вот уж в ком Иван Ефремов, певец гармонии духовного и физического, сразу распознал бы своего персонажа! Двухметровый, могучего сложения, Василий Петрович крестился здоровенной гирей, дружил со штангой и, собрав седую гриву резиночкой на затылке, с азартом волтузил боксерскую грушу. Раньше эта груша висела у него прямо в лаборатории, рядом с недоделанной установкой, и, говорят, немало способствовала прогрессу науки. Теперь, когда в институт зачастили иностранные делегации, грушу пришлось убрать – мало ли, вдруг превратно поймут.

– Слушаю вас, Дарий Борисович. Что случилось?

Академик (которого Наливайко иногда про себя называл «местночтимым», ибо к той главной, где Курчатов и Капица, отношения он не имел) выдвинул ящик стола и извлёк толстый, сугубо импортный научный журнал. На яркой глянцевой обложке, над свежими фотографиями с телескопа «Хаббл», значилось название: «Word Scientific Observer».

– Последний номер, – тоном из серии «случилось страшное!» прокомментировал Ветров и посмотрел на завлаба так, словно тот был непоправимо в чём‑то виновен.

– Как последний? – даже испугался Наливайко. – Они что, закрываются?..

– Последний на данный момент, – ещё безнадёжнее уточнил директор. Раскрыл журнал на одной из заглавных статей, и между страницами мелькнул краешек листка с переводом. Как всегда в таких случаях, Наливайко вспомнил одно давнее интервью, где Дарий Борисович горько сетовал на незнание языков: «В сельской школе не научили…» Между тем академик поправил очки и начал читать: – «…Возможность обнаружения факта существования нескольких альтернативных реальностей, обусловленного явлением резонанса в мировом эфире, то есть одновременностью процесса с одинаковой частотой электромагнитных колебаний в различных вариантах историй. Мы предполагаем, что зафиксировать инструментальными средствами существование сходных альтернативных миров возможно на основе резонанса одновременных электромагнитных процессов в общей для всех вариантов мировой среде – эфире…» Каково, а? – поднял глаза Ветров. – А вот, извольте видеть, ещё. «Согласно принципу неопределённости Гейзенберга невозможно определить положение и импульс электрона. Возможным объяснением этого явления служит предположение, что частица движется одновременно по всем своим возможным траекториям. Принцип фрактального подобия позволяет распространить это свойство элементарных частиц на макромир. Вполне возможно, что планета Земля движется в пространстве‑времени одновременно по всем своим возможным историческим траекториям, реализуя все варианты своего существования под воздействием ноосферы. Если частицы, из которых построена материя, существуют одновременно во всех вариациях, то почему бы системе более высокой сложности, состоящей из этих частиц, не удовлетворять тоже принципу неопределённости»…

Уже понимая, к чему идёт дело, Наливайко задумчиво рассматривал на стене портрет Зильберкройца. Как известно, нацисты сначала отправили физика‑теоретика в концлагерь, а научную лабораторию дали ему уже потом. Следовало поаплодировать художнику за безошибочный выбор момента. На картине был изображён молодой измождённый мужчина в полосатой арестантской одежде. Оглядываясь через плечо на лагерные вышки и конвоиров со злющими псами, он торопливо что‑то писал на бумажном клочке…

– «Эта кратко изложенная концепция, созданная в соавторстве с моим другом и единомышленником доктором Наливайко (Россия), лишний раз подтверждает, что теория С. Зильберкройца является лишь одной из множества шпал на тернистой дороге, ведущей нас к истине. Действительный член Британской академии наук профессор Эндрю Макгирс, Принстонский университет»…

– А ещё – французской, германской, канадской, швейцарской и так далее, – кивнул Наливайко. – Дальше‑то что, Дарий Борисович?

– А ещё – анархист и Герострат от науки, – начал терять терпение академик. – Параллельные миры! С ума сойти можно!.. Вы с ним там машину времени ещё не изобрели? С подзарядкой от вечного двигателя?

– Ну, академии Франции, Англии, Италии и прочая Геростратом его почему‑то не считают, – пожал плечами Наливайко. – Знаете, я пацаном был, соседи вернулись из эвакуации, из Узбекистана, дедушка у них не очень уже понимал, что к чему, всё порывался пойти в сад: «Урюка нарву». Какой урюк, какое что?.. Внуки его на лавке придерживать, а моя бабушка однажды возьми и скажи: «Да пусть его… может, правда нарвёт!»

Шутка не получилась.

– Вы что, действительно не понимаете, что к чему? – мрачно перешёл на «вы» академик.

– Действительно не понимаю, – ответил Наливайко. – От меня‑то что по данному поводу требуется?

– Опровержение. – И «Дар Ветер» тоже посмотрел на портрет физика Зильберкройца. – Отмежевание. Пусть ваш Макгирс что угодно шпалами на пути объявляет, но – без нас. То есть без вас. Вы понимаете?

– Не понимаю, – повторил Наливайко. – В смысле, не понимаю зачем. Неужели вы хотите сказать, что фонд Зильберкройца только жополизам деньги даёт?

– Ну что ж. – Академик положил журнал на стол и припечатал его обеими ладонями. – В таком случае, на основании сегодняшнего приказа ваша лаборатория, господин Наливайко, становится структурной частью сектора «Дельта», возглавляемого членом‑корреспондентом Кацем, а ваша должность согласно новому штатному расписанию аннулируется. Так что попрошу вас начинать сдавать дела. Прямо сейчас.

 

Краев. Уходя – уходи!

 

С утра ему зверски, до спазмов в животе, захотелось есть. Он сварил себе пельменей, отрезал от упаковки таблеточку, сунул её в нагрудный карман и пошёл тратить деньги. Купил вместительную сумку на колёсиках, серьёзные фирменные кроссовки, спортивный костюм и – давно облизывался, но было вроде незачем – хороший нож с булатным узором на лезвии. Ехать предстояло в лес, а в лесу без ножа мужик не мужик!

Потом Краев отсидел очередь к нотариусу, составил несколько бумаг (немало изумивших видавшего виды юриста), положил денег на свой «Мегафон» (платёжный автомат, вероятно, изумился не меньше нотариуса, но, будучи автоматом, виду не показал), купил у тётки в ларьке два здоровых короба от «Мальборо» – и отправился домой собираться.

А что нищему собираться? Только подпоясаться. В одну коробку полетела ненужная одежда из шкафа, в другую – всякие там записи, в основном на дисках разной степени древности. Три жестянки с доисторическим домашним кино, тем самым, так и не оцифрованным…

Первую коробку Краев отнёс на помойку, сердце малость заёкало от необратимого расставания со знакомыми вещами, но он не дал воли чувствам, запретил себе воображать, как этот вот свитер с красной полоской, купленный ещё мамой, станет валяться здесь под дождём, как в потёмках развернут его чужие жадные руки… Нет уж, уходя – уходи. Жги с концами мосты. Прошлое, оно в душе, там, где кубики и продранные коленки. А старое барахло – всего лишь старое барахло.

Так, в хозяйственной суете, он провёл всю первую половину дня, дождался Рубена и испортил ему аппетит:

– Погоди жрать, Суреныч, поговорить надо… Если коротко, то я уезжаю и уже не вернусь. Сейчас, – он посмотрел на часы, – приедет нотариус и решит вопрос с моей комнатой. Вот… Тома‑джан, это чем опять у тебя вкусно так пахнет?

«Ну не артист я устного жанра. Писать вроде ещё кое‑как получается, а говорить…»

– Ты слышала?.. – Рубен посмотрел на жену и как‑то сразу осунулся.

– Господи, Олег, – опустилась на табуретку Тамара…

В это время прозвенел звонок и явился, как и обещал, нотариус. По‑деловому зашуршал документами, вытащил подготовленную доверенность, и Краев, вновь чуточку оробев от необратимости происходящего, спалил ещё один мост.

– Вот, ребята… комната теперь ваша, – закрывая за нотариусом дверь, несколько осипшим голосом выдавил он. – Только мамин портрет просьба не шевелить, если можно. И коробочку поберегите где‑нибудь в уголке… мало ли что…

Последняя фраза определённо была продиктована малодушием. «Всё‑таки оставляю лазейку… – И пронеслось: – А вдруг случится чудо и я выживу? Тогда что? – Ответ нашёлся сразу и сам собой: – Да и плевать, пропаду, что ли?..»

Рубен, спасибо ему, не стал впадать в дурацкие сантименты, ахать, охать и выпытывать, куда, зачем и что такое случилось. И в приторных благодарностях рассыпаться не стал… Только взял Краева за плечо, и рука оказалась до того тяжёлой, а пожатие – до того неожиданно крепким, что у Краева шевельнулись смутные воспоминания, почему‑то о сложной, осмысленной, но непонятной татуировке, но в это время Рубен спросил:

– Когда уезжаешь, сирели?

– Думаю, послезавтра. Съезжу на кладбище, с матерью попрощаюсь… подкуплю кое‑чего…

Повернулся и, забыв про Томкины вкусности, ушёл к себе (пока ещё…), хотел, раз уж дал себе зарок, явить железную стойкость и выродить страничку‑другую про непутёвого физика… всё же плюнул и поставил «Терминатора». Второго, где судный день. Его Краев мог смотреть снова и снова без счёту, как, говорят, мальчишки перед войной смотрели «Чапаева». А что, шедевр есть шедевр. И идея, и сюжет, и воплощение… А Шварценеггер один чего стоит! Чудо как хорош – брутален и обаятелен до невозможности. Воплощение американской мечты, супермен, создавший сам себя. Такой на губернаторстве не остановится, чует сердце, сделают ради него в американской конституции оговорку…

Валялся бы вот так и валялся на родной тахте, под стареньким пледом (этому пледу Краев приготовил в новой сумке самое почётное место), но досмотреть фильм до кульминации ему не дали. Израненный Шварц только‑только выехал на транспортёре, чтобы низвергнуть противника в кипящую сталь, когда в дверь постучали.

Пришёл Рубен, задумчивый и очень сосредоточенный.

– Слушай, Олег, – начал он непонятно и явно издалека, – что ты знаешь о флейтах?

«Ну вот, блин, нашёл тему. Тут цивилизация на ладан дышит, и лично я, кстати, тоже, а он мне о дудках…»

Впрочем, флейты Рубену понадобились уж точно не ради кроссворда. Ехидная память тотчас подсунула Краеву жизнерадостную перуанскую легенду о муже, который сделал флейту из берцовой кости безвременно умершей жены. Носил её повсюду с собой, и печальные песни напоминали ему плач и голос возлюбленной…

– Гаммельнский крысолов, – нахмурился Краев. – Древнегреческий Марсий. Очень честно у них там музыкальные конкурсы проводились… [102] Потом китайская тематика… от секса до боевых искусств и религии. Ещё у Маяковского… ноктюрн сыграть смогли бы на флейте водосточных труб… А тебе вообще‑то на что?

Рубен опустился на краешек приветливо заскрипевшей тахты.

– Погоди… Есть одно древнее предание. О Флейте Неба… Тот, кто владел ею – не просто обладал, но умел играть, – был подобен Богу. Доброму, если играл песню Жизни, и злому, если мелодию Смерти… Помнишь про знаменитые иерихонские трубы? Так вот, по сравнению с Флейтой Неба это сущая ерунда…

Краев перевёл «паузу» на экране в полный и окончательный «стоп» и заинтересованно приподнялся на локте. Неожиданный (Рубен никогда прежде не обнаруживал помешательства на мистике и оккультизме) разговор обещал стать занятным уже потому, что Суреныч отнюдь не пытался произвести на Краева впечатление, говорил буднично и спокойно, без лихорадочного блеска в глазах и эпатирующих намёков на тайные истины.

– Прошли века, – продолжал он, – и посвящённых в искусство игры на Флейте не стало, а саму её разделили на части – головку‑свисток и трубку‑гриф с отверстиями. И было это очень, очень давно, еще до основания царства Урарту. [103] А теперь, Олег, прошу тебя, слушай очень внимательно… – Под взглядом Рубена Краев вообще выключил остановленный проигрыватель, словно тот мог подслушать. – Знаешь, мой аширет [104] считался древним ещё во времена Иисуса Христа. Все мои предки были могущественные нахарары… [105]

Краев мимолётно вспомнил старинную пренебрежительную шутку, дескать, на Кавказе что ни мужчина, то «князь», но лишь мимолётно: слова Рубена почему‑то вызывали нерушимое желание верить услышанному.

– Поэтому не удивляйся, узнав, что мой дед, умирая, завещал мне вот это… – Рубен вытащил свёрток, бережно раскрыл на столе. – То, что хранили мои предки в течение веков и веков.

Краев рывком сел. На выцветшей, истёртой многоцветной материи лежало нечто, напоминавшее гильзу. Причудливо деформированную, от патрона под крупнокалиберный пулемёт. На гильзе имелась тонкая прорезь, а кругом – мельчайшие треугольные письмена, они шли, закручиваясь в сложный узор, показавшийся Краеву странно знакомым. Казалось, писали спицей, надавливая на мягкое тесто.

– Смотри…

Рубен прикрыл руками гильзу от света, и Краев понял, что она светилась сама. Едва заметно, но не зеленоватым послесвечением старого будильника, а… как далёкая радуга в туче после проливного дождя…

– Ух ты, вещь! – восхитился он и взглянул на Рубена. – И шо це таке?

Он уже примерно понял, «шо це таке», но хотел услышать подтверждение непосредственно от Рубена.

– Ты всё понял правильно, сирели, – буднично кивнул тот. – Давно позабыты мелодии Жизни и Смерти, да и Флейты Неба, собственно, нет, но её части ещё хранят свои магические свойства. Если подуть в свисток, тебя услышит удача. И, очень даже может быть, придёт к тебе… Бери, Олег, он теперь твой.

– Погоди. – Краеву до смерти хотелось взять свисток в руки, погладить его, примериться и осторожно подуть, но что‑то мешало. – Послушай, Рубен… Я серьёзно, это ж не шутки… Сам говоришь, предки… века и века… а я кто?

Рубен улыбнулся. Какой‑то тысячелетней улыбкой, грустно и понимающе.

– Ты же знаешь, – сказал он, – столь могущественные предметы приходят к нам и уходят по собственной воле, но никак не по нашей. Если мне захотелось тебе его передать, значит, это он сам мне подсказал. Может, ты ему нужней, а может, просто достойней. Бери.

– А сам‑то ты? Без удачи? – вырвалось у Краева. – Очень нравится работать маляром?

Рубен опять улыбнулся. На сей раз как‑то очень по‑детски.

– Нет, не нравится. Но по сравнению с тем, что могло постигнуть меня… и в особенности Тамару и Мишу… К тому же ты просто не знаешь, что там написано. – Он кивнул на свисток. – Это урартская клинопись, сделана уже после того, как Флейты не стало. Примерный перевод таков… – Рубен прикрыл глаза, в речи прорезался армянский акцент: – «Здесь покоряющая длань и мудрость Сардури: „Сапожник, хоть и пребывая на троне, всегда без сапог“».

– Как‑как? – Краев сразу вспомнил Панафидина. – Сапожник без сапог, говоришь?

– Это не я сказал, это изрёк мой предок, мудрейший Сардури, – пожал плечами Рубен. – А уж он‑то знал, что говорил, ибо был Посвящённый в Истину. Маг ничего не может сделать для себя, если он истинно маг… Конечно, есть исключения, но они подтверждают правило… А теперь… – он помолчал, вздохнул, – попрощаемся, сирели. Проводить тебя не смогу, работаю в ночь – там «Лексус» подогнали, кто‑то бедолагу всего неприличными словами исцарапал, хозяин в истерике…

И снова рука Рубена показалась Краеву неправдоподобно тяжёлой, а пожатие – неправдоподобно крепким…

 

Варенцова. Ретроспектива 3

 

– Значит, так, – сказал Оксане Олег. – В общем, мы с Глебом решили, что Шурка поедет в Питер со мной. От греха подальше. Пока мы с Ахъядом как‑нибудь не поладим.

– Решили, – усмехнулась Оксана. – Спасибо, что хоть в известность поставил.

Сегодня им в составе тридцати героев родина вручала свои награды. Несомненно заслуженные, но происходившее здорово напоминало наказание невиновных и награждение непричастных. Любят у нас прикрывать подвигом дыры, происходящие от деятельности раздолбаев, а то и откровенных иуд… Причём все всё прекрасно понимали – и Олег, и Оксана, и прочие награждённые. А потому настроение было не особенно радостное. Герои России посидели в гостинице «Пекин» [106] за рюмкой чаю, поговорили ни о чём, да и отправились пешочком домой.

– Я смотрю, во всех странах одно и то же, – хмуро проговорила Оксана.

Олег молча кивнул. В Америке государство уже расписалось, что не может защитить человека от мафии. Выступи на суде, и потом будешь всю жизнь прятаться. Новая биография, документы, даже внешность… И не дай Бог позвонить старому другу, на войне как на войне, тут же киллера подошлют.

Но у них система защиты свидетелей хоть по сути и жуткая, и ублюдочная, тем не менее существует. И работает. И спасает людей. А у нас?

А у нас – бандит, убийца, государственный преступник посягает на представителя власти, обещает жестоко отомстить за обиды и прилюдно даёт клятву на клинке. И у государства нет ни сил, ни желания, чтобы дать ему укорот.

– Ахъяд же за кордон вроде свалил, – сказала Оксана. – Чуть ли не в Саудовскую Аравию.

– Ага, а теперь, после амнистии, наверняка вернулся.

– Господи. – Оксана сжала кулаки. – Они бы Чикатило ещё амнистировали. Он же против Ахъяда в самом деле ангел небесный!

– Вот именно, – сплюнул сквозь зубы Олег. – Есть при нашей шкуре Фемиде деятель один. По фамилии Клюев. Ба‑альшой специалист чёрных кобелей добела отмывать… Особенно тех, из нефтяного лобби. Они там в Минюсте все по этому профилю мастера, начиная с самого верха. Я тебе по секрету скажу: так вывернул дело, что Глебка перед Ахъядом почти извиняться ещё должен. Не хило?

Оксана угрюмо задумалась. Потом спросила:

– Альтернативные варианты просчитывали?

Олег кивнул:

– А как же… Пока глухо. Там такие бабки и такие связи, что поди подступись. Охраны чуть ли не взвод… А копья ломать и натравливать спецназ никто сейчас не будет. Политика, такую мать.

– Политика у нас одна: спасение утопающих – дело рук самих утопающих, – кивнула Оксана. – Мысли‑то какие? На клинке ведь, говоришь, клялся?.

– Как говорили большевики, есть две программы – минимум и максимум. – Олег почесал затылок. – Конечно, лучший вариант – это разобраться с сукой Ахъядом. Раз и навсегда. Но, повторюсь, быстро это не получится. А потому пока будем действовать по минимуму…

– То есть Санька едет с тобой.

– Да.

Олег отбывал на днях служить в Питер. На генеральскую должность, и бумаги уже были подписаны наверху. Всё, скоро не будет на шестом этаже ни его, ни Людмилы, ни Санькиного лопоухого «жениха». Ровно наполовину уменьшится островок счастья, надежности и уюта…

Оксана очень хорошо знала, что Олег был к ней по‑мужски неравнодушен. Да чего уж там, попросту втюхался с самой первой встречи, когда они с Глебкой выпутывались из сплющенных «Жигулей»… Кажется, он до сих пор думал, будто она ни о чём таком не догадывалась. Благо он всегда держался в рамках и вёл себя как очень близкий, но исключительно друг… В общем, показал себя человеком. Мужиком. А как же иначе‑то? Глеб – друг, Людмила – жена, и как можно одним махом всё это разрушить?..

На улице было нехолодно, но уже ясно чувствовалась осень, деревья в скверике стояли в позолоте, ветер ворошил опавшую листву и порою покалывал явственными иголочками. Воздух полнился ожиданием первых заморозков.

– Эх, а за грибочками‑то в этом году не придется, – вздохнул Олег.

– А я бы прямо сейчас туда рванула, – сказала Оксана, и Олег лучше многих знал, что это были не просто слова. Да и чествовали её сегодня не за штабную работу. – Вот где грибочков бы пособирать…

– И рванём, – улыбнулся Олег. – Может, посоветуем чего комиссии по амнистиям… Все будет хорошо…

 

Наливайко. На чужом хрену в рай…

 

Домой Наливайко отправился с обеда. А что? Терять ему здесь было уже нечего, кроме своих цепей. И можно не притворяться, будто он не знал, не ведал, что именно к этому всё и шло, последние полгода – уж точно. А то не замечал и не видел, как оно сплошь и рядом делается в науке. Когда заходит речь о раздаче фитилей за обнародование слишком безумных идей, начальство, как правило, предпочитает оставаться в сторонке. Либо, вот как сейчас, спешит забежать с наказующими розгами вперёд паровоза. Зато, если вдруг доходит до Нобелевской за те же безумства, начальство отправляется заказывать смокинги, а непосредственные разработчики тихо выпадают из наградной ведомости. А ты чего хотел, Василий Петрович?..

«Да ничего я уже не хочу, – мрачно размышлял Наливайко, глядя, как потрясённые сотрудники снимают с цепи боксёрскую грушу. – Не жалею, не зову и не плачу. Блин, хватит с меня…»

Действительно, душу почему‑то не сводило спазмами обиды и боли, аннулированный завлаб ощущал только апатию и усталость. Когда он вдруг вообразил собственный портрет рядом с изображением Зильберкройца – седая борода веником, свирепый взгляд, кулачище вминается в латаный‑перелатаный кожаный бок, – ему стало почти смешно.

«Ладно, хоть не тачку катать отправляют, как отца‑основателя, а просто домой. И на том спасибо, родная страна…»

Автомобиль у Наливайко был самый что ни есть российский, без изысков и излишеств. Он ездил на «Уазике», да не на каком‑нибудь там «Патриоте» (для обладания которым, по нашему скромному мнению, надо быть действительно выдающимся патриотом), а на самом что ни есть «козлике» защитно‑болотного цвета. Причём экземпляр Василию Петровичу попался явно в исключение из правила, гласящего, что владельцу «УАЗа» следует для начала обзавестись собственной ремзоной. Бесхитростный железный работяга был способен пройти где угодно, да ещё и на семьдесят шестом, сдюживал, сколько в него ни нагрузи, и на дороге никому не резал глаз. Чай, не шестисотый «Мерс» колера «чёрная жемчужина»…

Впрочем, похоже, сегодня звёзды сошлись для Василия Петровича особенно неблагоприятно. Едва он успел вывернуть на Гражданский, как в хвост ему пристроилась «десятка» с мигалкой.

– Водитель «УАЗа», приказываю остановиться! – раскатилось над Кушелевкой. – Водитель «УАЗа»! Приказываю…

Делать нечего. Наливайко мигнул поворотником, ушёл вправо и послушно остановился. Вытащил права и страховку, опустил стекло и со спокойствием философа староэллинской закалки принялся ждать.

– Здравствуйте, – вскоре прозвучало снаружи. – Инспектор дэпээс обэ дэпээс гибэдэдэ гувэдэ, старший прапорщик Козодоев. Документы.

Гаишник был явно не из тех, которые бросают свою машину между пьяным «КамАЗом» и автобусом, перевозящим детей. Старший прапорщик Козодоев больше напоминал окарикатуренную фигурку с ларёчной витринки: в одной руке полосатый жезл, другая сложена чашечкой для взятки.

– Что же это вы мне на перекрёстке устроили, а? – найдя документы в полном порядке, осведомился он тоном, подразумевавшим как минимум аварию с тяжёлыми жертвами.

– На перекрёстке? – задумался Наливайко. – Повернул по зелёному, из разрешённого ряда. В повороте полосу не менял. Скорость… вот только сорок набрал. Что не так?

– Догадаетесь – половину штрафа долой, – великодушно пообещал Козодоев.

…Ах, милиция, милиция, которая нас теоретически бережёт!.. Да, наверное, есть где‑то асы‑сыскари, за идею выкорчевывающие всяческую нечисть, да, наверное, водятся где‑то криминалисты‑виртуозы, мастерски преследующие преступный элемент, да, мыслят в секретных институтах утончённые аналитики. Да, стоят в дождь и в слякоть на дорогах бессребреники, неподкупные стражи асфальта, наша помощь в трудной ситуации и заступа от опасного лихача. Ах, почему почти все они – где‑то там, в идеале, на страницах книг, в перипетиях кино?.. Почему в реальной жизни мы их так редко встречаем? Почему у нас перед глазами большей частью корыстолюбцы, норовящие поглумиться над теми, кому они должны служить, кого должны защищать?..

– Если виноват, так штрафуйте, – сказал Наливайко. – А в угадайку мне с вами играть некогда.

– Выходите, – прозвучало в ответ.

Наливайко вышел, и старший прапорщик поманил свою жертву к выхлопной трубе.

– У вас задний номер не читается. Так машину эксплуатировать нельзя.

Следующей по сценарию должна была стать реплика водителя относительно цены вопроса, тем более что читался номер прекрасно, однако Наливайко сказал совсем другое:

– Слушай, сына, отпусти‑ка ты меня… Я устал и жрать хочу. Потом в гараже подкрашу.

– Чего‑чего? – обиделся Козодоев, понявший, что прямо сейчас ничего у него в кармане не зашуршит. – Что за фамильярности?

– Да просто у меня сын тоже прапорщик, – не смог сказать поганое слово «был» Наливайко. – И по годам…

Нет, сейчас Ванька был бы на двадцать лет старше и уж как пить дать с погонами полковника на плечах. Так и говорил: «Закончу эту мясорубку, батя, и в училище, решено. Это, батя, моё – земля и небо…» В какой земле теперь его тело, на каком небе – душа?..

– На жалость бьёте? – прищурился Козодоев. – Всё, приехали, хватит, снимайте номера.

– Надо тебе, сам и снимай! – ощерился Наливайко.

Плюнул, отвернулся и не стал смотреть, как страж дорог с готовностью вытаскивает ключ и сноровисто откручивает номера. Не в первый раз…

– Значит, так, – выпрямившись, подвёл итог Козодоев. – Вашу дальнейшую судьбу будет решать замкомбат. Приём завтра с шестнадцати тридцати, девятый кабинет.

Хмыкнул, дескать, не захотел по‑хорошему, будет тебе по‑плохому, отдал честь, залез в свою «десятку» и отчалил.

«Вот гад», – глянул ему вслед Наливайко, погладил по капоту верный «Уазик» и поехал домой.

Дома было хорошо. Наливайко открыл дверь, и в колени ему тотчас уткнулся широченный лоб, а рука сама собой легла на косматый чёрный загривок. Куцый хвост возбуждённо вибрировал, кобелина урчал, пыхтел и постанывал от восторга. Как всегда, он загодя почувствовал приближение хозяина и встречал его у порога.

Когда есть дом и дома нас ждут – всё остальное тьфу, плюнуть и растереть. И «аннулирование» на работе, и дорожную неприятность. «Да зарасти оно лопухами, куплю билет и к Эндрю в гости поеду. А машина… Вон люди всю жизнь без машин живут, и ничего, как‑то обходятся…»

В прихожей пахло знакомыми духами, а из кухни тянуло курочкой, запекаемой в тыкве.

– А, учёный муж пришёл, – приветствовала Тамара Павловна прокравшегося на запах супруга. – Тебе окрошки сейчас или Мотю своего подождёшь?

Для каждого из них это был второй брак. И… удивительно удачный. Он – огромный, патологически прямолинейный, и она – миниатюрная, гениально дипломатичная. Зря ли говорят, что противоположности притягиваются?

– Ох, мать, сегодня ж четверг, – хлопнул себя по лбу ладонью Наливайко. – Естественно, подожду. Только кваску хватану и Шерхана выведу, а то с утра, бедный, сидит…

Мотя, он же Матвей Иосифович Фраерман, был другом детства и одноклассником Наливайко. Так уж получилось, что после школы жизнь их не развела, а, наоборот, сблизила. С чего повелась традиция, никто из них теперь, наверное, припомнить бы не смог, но факт оставался фактом – Матвей Иосифович наведывался к Василию Петровичу еженедельно по четвергам, лет уже не менее десяти.

– Зачем они газируют квас? А автоматы с газировкой убрали. – Наливайко отпил, нахмурился, похлопал по холке Шерхана. – Ну давай, брат, тащи ошейник. Гулять!

– Что‑то ты, Васенька, сегодня не в духе, – отложила кухонный нож Тамара Павловна. – Случилось чего, а, учёный муж?

Скрывать от неё что‑либо было заведомо бесполезно, да Наливайко и не пытался.

– Во‑первых, – сказал он, – официально я уже не учёный муж. Выгнали меня, Томочка. Чтобы не мешал двигать науку. А во‑вторых, его благородие старший прапорщик Козодоев изволили снять номера с «УАЗа». За то, что я, старый пентюх, стольничка ему не поднёс…

– Ох, Васенька, жадина ты говядина… – Тамара Павловна тщательно, точно у себя в кабинете, вытерла руки и взялась за телефон. – Алло, Николай Фёдорович? Здравствуйте, это Тамара Павловна, как у вас дела? Что, почти получилось?.. Ну, поздравляю, надо продолжить курс… Нет, завтра, видимо, не получится, надо в ГАИ с мужем идти, а это, сами знаете, на целый день эпопея… Что? Да нет, номера сняли… Запомнил, старший прапорщик Козодоев… Правда? Нет, в самом деле? Большое спасибо, Николай Фёдорович… Значит, завтра в десять… Ну конечно, всё у нас получится. Спасибо, вам тоже… До свидания, супруге привет.

Тут надо сказать, что Тамара Павловна служила по медицинской части и считалась едва ли не лучшим в Питере специалистом по мужской состоятельности. То бишь держала в своих маленьких и чутких руках счастье, понимание, психологический комфорт и – не побоимся этих слов – основы государственности, права и политики. И, видит Бог, очень крепко держала…

«А ещё говорят, будто на чужом хрену в рай не въедешь…» – повеселел Наливайко.

 

Матрона и князь

 

На заводе было очень нехорошо. Вернее, очень нехорош был сам завод. С покосившимися воротами, неработающими цехами и впечатляющим пожарищем на месте склада горюче‑смазочных материалов. Всё – старое, отработавшее, пережившее свой век. Такое добро и приватизировать‑то страшно, разве только в качестве территории, на которой, расчистив её, можно заново отстроить нечто толковое. И первые ростки новой жизни, кажется, пробивались, причём инкубатором ей служили боксы ремзоны. Здесь жизнь просто кипела: с руганью звенела инструментом, двигала рихтовочными молотками, страшно шипела сжатым воздухом, резала и шила электросваркой металл. Лихо наяривали «болгарки», мерно постукивал компрессор, брызгали снопами искры, за версту воняло растворителем. Здесь автомобильные Айболиты в опрятных комбинезонах реанимировали и подлечивали железных коней. Шум, гам, суета, общение с назойливыми наездниками. И никто сразу внимания не обратил на подошедшую тётку. Баба как баба, не банкирша при «Лексусе», но и не сирота при собесовской «Оке». Поставить такую рядом с подержанным «Пассатом», и будет как раз. Однако уже через минуту один из кудесников, выглянувший подышать из красильни, отложил снятый респиратор и подошёл.

–