Сотрудничество взамен каторги

 

Уже второй месяц Анджей Княжич находился во фронтовом учебном разведбате. Расположенный в бывшем имении, обнесенный колючей проволокой, оборудованный по внешнему периметру скрытыми постами наблюдения, прикрытый двумя зенитными батареями на случай воздушного десанта, учебный разведывательный батальон Западного фронта переживал пору обустройства, привыкая к новым условиям взамен Подмосковья, где квартировал долгое время.

Бывалые люди говорят, что человек привыкает ко всему, кроме холода! Прошло то время, когда Княжич, очутившись после госпиталя в батальоне связи, ходил, как ему казалось, по острию ножа, ожидая со дня на день полного разоблачения. Страх неизбежного ареста постепенно исчезал, окрепла уверенность в недосягаемости для «Смерша».

Правда, уже дважды очкастый, въедливый кадровик придирчиво опрашивал его о том, как он попал в госпиталь. И дважды очкарик настойчиво уточнял, почему тот не вернулся в свою часть. Княжич, еще будучи там, узнал от раненых, что во фронтовом госпитале, где он находился, действует приказ о том, что рядовой и сержантский состав при выписке может быть направлен в любую часть. Об этом знал и кадровик, но для порядка он аккуратно дважды выспрашивал все обстоятельства, надеясь, что Княжич ответит вразнобой, но Анджей вел себя уверенно и удостоверился, что это обыкновенная проверка сведений, вызывающих сомнения. Он был фаталистом и верил, что любовь к единственной, голубоглазой, спасет его. Она ждет, и он вернется к ней, а для этого он должен выжить!

Он понимал, что медленно, но неуклонно немцы проигрывают войну. Только об этом сейчас не думал, не отчаивался, у него было одно страстное желание – вырваться из плена смертельной опасности, а для этого нужна не просто осторожность, но и постоянное наблюдение за собой со стороны. Роль бывшего селянина‑батрака, подкрепленная польско‑белорусским акцентом, вызывала симпатию и снисхождение командиров. Так было и в батальоне связи, куда он попал сразу после госпиталя, и здесь тоже курсовые командиры, наставники и преподаватели симпатизировали ему, зная о его происхождении. Ему оставалось только ненавязчиво показывать свою «малограмотность» и «наивность суждений».

Однажды, на занятиях немецкого языка он забылся и допустил непростительный промах: при переводе текста он, забывшись, непроизвольно, скороговоркой выпалил сложный оборот «плюсквамперфекта». Преподаватель, крепко обрусевший немец из коминтерновцев, внимательно и с удивлением посмотрел на него и, как показалось, стал внимательно присматриваться к тому на уроках. Княжич знал, что весь персонал «учебки» многократно давал подписки сообщать особисту о малейших признаках подозрительного поведения слушателей. Однако немец от природы был системным человеком – ему требовалось накопить два‑три таких случая, чтобы сделать свои подозрения основательными. Анджей не дал ему такой возможности – судьба и на сей раз сохранила его от провала!

И во многом ему помог Бондарев, который просто горой стоял за своего протеже, отметая всяческие подозрения, доказывая ненужность дополнительных проверок и надеясь, что получит обещанный его шефом орден за подбор разведгруппы. Он пошел на служебный подлог, требуя от своих подчиненных только положительных сведений на проверяемых, а там, где были сомнительные данные, он сам составлял справки, ссылаясь на агентов и осведомителей, с которыми якобы беседовал. И продолжал делать все, чтобы защитить Княжича даже тогда, когда был получен запрос из учразведбата, настороживший Сазонова. Бондарев хотел доказать своему шефу, что его политическое чутье выше инструкций «Смерша» по вопросам проверки лиц, привлеченных к негласному сотрудничеству с органами контрразведки.

Пока Сазонов принимал в оперативное обслуживание вновь поступавшие в дивизию части, а недовольный своим положением, затаивший злость и желание мстить Бондарев, сам того не ведая, способствовал провалу намеченной зафронтовой операции и продолжал творить служебный подлог, в это время ее величество судьба готовила неожиданный сюрприз. И надо было случиться, чтобы в это время майор Куракин, бывший доцент, германист, а теперь главный и авторитетный «спец» по розыску особо важной немецкой агентуры, провел несколько ночей в беседах с бывшим советником немецкого коменданта города Смоленска Сиверсом Яном Бенедиктовичем, белоэмигрантом, из дворян, сочувствующим идеям НТС[48] и даже способствующим образованию его отделения в Смоленске. По совокупности всех преступлений, совершенных бывшим советником, он, по мнению лубянских следователей, заслуживал высшую меру наказания – расстрел: за измену Родине, сотрудничество с оккупантами, шпионаж, создание и участие в антисоветских организациях и другие преступления, предусмотренные статьей 58 Уголовного кодекса РСФСР.

Переведенному от полковника Туманова в Управление «Смерш» Западного фронта и уже с аттестацией на полковничью должность, Куракину открылись новые горизонты использования знаний по истории российско‑германских взаимоотношений в дореволюционный период. В одной из ночных бесед майор Куракин, склонный к экскурсам в историю, выяснил некоторые сведения о родственной ветви подследственного, имевшей отношение к дипломатической службе Пруссии. И Сиверс был поражен: в отличие от напористых, но ограниченных следователей внутренней тюрьмы, сидевший перед ним военный контрразведчик оказался человеком высокой культуры, владел немецким и к тому же знал не только имена его дальних родственников, но также где, когда, за какие заслуги на дипломатическом поприще их отметила история. Бывшему советнику не было нужды скрывать свое сотрудничество с немцами. Он откровенно рассказывал все, о чем его спрашивали следователи, не запираясь и не уменьшая своей вины, поэтому его миновали все «прелести» тогдашней следственной части НКВД.

На материалах дела и после первых ночных бесед Куракин убедился, что обвиняемый Сиверс, ничего не скрывая, как на духу, поведал следствию о своей службе в комендатуре Смоленска, признал свою вину и терпеливо ожидал своей участи. Представители Центра решили свою задачу: получили признания подследственного, на их основании составили крепкое и основательное обвинительное заключение, – а теперь ожидали команды на отправку дела в Особое Совещание при НКВД СССР.

Сначала Сиверс не проявил интереса ни к беседе, ни к собеседнику. Ожидание своей участи и одиночная камера были причиной его депрессивного состояния. Но Куракин постепенно «разговорил» собеседника и теперь с уверенностью мог сказать, что бывший советник представляет собой ценный источник оперативных сведений о противнике. Так у Куракина родилась мысль о возможности его использования для выявления осевшей в тылу Западного фронта немецкой агентуры.

Находясь на службе у немцев, Сиверс всегда ощущал свою второсортность. Нет, им не помыкали и не оскорбляли, но он всегда чувствовал свое с ними неравенство, и это несмотря на расположение к нему самого коменданта. Немцы нуждались в его знаниях, советах по организации управления населением и городским хозяйством. В молодости, после окончания лицея, он получил место помощника таврического губернатора по праву и торговле, а теперь его советы по организации частного предпринимательства, и особенно после Курской битвы, воспринимались устроителями «нового» порядка как запоздалое предписание гуманного врача обреченному больному. Они верили, что здесь, на востоке, только сила и экзекуции могут дать желаемый результат!

Сиверс, как и большинство думающих эмигрантов, считал, что Совдепию может сокрушить только более сильный хищник, и предполагал, что рано или поздно немцы дадут независимость новой России, но убедился, что это был мираж в пустыне. Казалось бы, что им стоило создать армию из русских пленных, но, как он понял из разговоров чиновников, приезжающих из министерства Розенберга по делам оккупированных земель, сам Гитлер и его окружение были против этой затеи. Отсюда – разочарование и неверие в устроителей «нового» порядка. Но лубянским следователям он ни слова не сказал об этом, не бил себя в грудь, говоря о своих давних антифашистских настроениях и о том, что был готов уйти к партизанам.

Куракин в отличие от настырных следователей не настаивал на новых признаниях Сиверса в добровольном служении врагу, не выуживал дополнительных свидетельств его вины, а, сохраняя деликатность, больше интересовался, какой круг вопросов могли решать в комендатуре сотрудники абвера, полевой жандармерии, полиции.

Сначала Сиверс ждал очередного подвоха, поэтому на все вопросы отвечал сдержанно и суховато, но постепенно он проникался симпатией к своему собеседнику. Его мягкий взгляд и уважительная манера обращения растопили лед недоверия бывшего советника, возникший ранее при общении с ретивым служивым людом этого строгого учреждения. Камера‑одиночка сменилась приятным собеседованием по ночам под крепкий чаек с хорошими сушками. Говорили о многом, но майор ни разу не спрашивал и не уточнял причины, толкнувшие его пойти на службу к немцам.

Ночные беседы были полезны для обоих. Майор собрал хороший материал для розыскной работы: эти сведения были бы утеряны, они не интересовали следователей, им было важно одно – Сиверс признал себя виновным. А он за это время забыл о депрессии, пришел в норму и интуитивно почувствовал заинтересованность Куракина в его судьбе. Предчувствие его не обмануло: Куракин составил меморандум по материалам ночных бесед и заготовил многостраничный рапорт генералу Абакумову, где обосновал необходимость использования бывшего советника агентом‑опознавателем. Такая категория агентов в органах контрразведки возникла потому, что на всей оккупированной территории Союза и за его пределами немцы создали невиданное количество больших и малых центров по борьбе с организованным сопротивлением, а также учебных центров, где готовились десятки тысяч работников широкого профиля – от лагерных охранников, агентов‑пропагандистов, до диверсантов‑подрывников и штучных единиц по центральному террору.

Когда Хозяин получал сводки органов по дьявольской кухне противника, куда были вовлечены, в основном, советские люди, Он приходил в ярость! Как это могло случиться, ведь Он был любимым в народе, Он дал им конституцию, а миллионы бывшей беспросветной России, погрязшей в суеверии и церковной паутине, наконец увидели свет просвещения, получили образование, приобщились к культуре – и вдруг они изменили Родине и стали гитлеровскими пособниками! Их должна настичь кара возмездия – такова была Его воля! В конце войны он потребовал от союзников выдачи всех советских, кто сотрудничал с немцами, а накануне первого дня Победы над фашизмом, который встречала радостная Европа, он подписал Постановление Совнаркома о строительстве одной тысячи фильтрационных лагерей на сто тысяч каждый, по проверке военнопленных и лиц, угнанных в Германию. Историкам не удастся узнать, о чем Он говорил наедине с наркомом внудел, но Его указания были выполнены даже раньше указанного срока.

Война не заглушила у Него жгучий интерес к частным случаям предательства, мотивам и причинам добровольного служения «новому» порядку, и Он с интересом читал спец. сообщения НКВД о пойманных и разоблаченных коллаборационистах. Близкое окружение знало об этом и изредка подкидывало ему наиболее интересные истории предательства, особенно тех, его бывших, высокопоставленных подданных!

В планы Куракина входило добиться для обвиняемого Сиверса помилования и не допустить рассмотрения его дела в Особом Совещании. Ему нужно было позарез выйти на фарватер, минуя подводные камни бюрократической Лубянки, где без опытного лоцмана делать нечего. И если бы не рекомендация нынешнего начальника управления «Смерш» генерала Железникова, его рапорт так бы и блуждал по кабинетам кураторов до окончания войны. Перед отъездом в Москву Железников посоветовал ему при возникновении трудностей обращаться к ответственному лицу Секретариата «Смерша» – подполковнику Митрофанову, взяв для этого с собой пару фляжек спирта.

По своему обличью Митрофанов был незаметный, палевой масти, с внимательным взглядом и подозрительно небольшим румянцем на лице. Никто не знал, откуда и с какого времени он пришел в Наркомат, но это был настоящий лоцман на стремнинах Лубянки! Приходили и уходили большие и малые начальники – они и не пытались вникнуть в канцелярскую кухню внудел, а он, познавший все ее тонкости, манипулировал, запутывал прохождение бумаг и их оформление так, что никто, кроме него, не знал тонкостей их передвижения и полагались только на него. Он мог укрепить карьеру одних и утопить других!

Куракин широким жестом передал ему фронтовой подарок – две литровые фляги чистого спирта. Это решило судьбу его рапорта. Через пару дней, глубокой ночью он был вызван к самому Абакумову. Генерал как профессионал‑практик хорошо разбирался в розыскной работе. Он в целом одобрил предложение Куракина и приказал сократить рапорт с десяти до трех страниц. И, глядя на майора, поучительным тоном, ярко и доходчиво объяснил, что советская власть никаких гарантий давать предателям не будет, а может только ходатайствовать перед Президиумом Верховного Совета об изменении обвиняемому Сиверсу меры пресечения в период выполнения им особо важного государственного задания. И дальше пояснил, что дело это не простое и может вызвать несогласие начальника следственной части, а приказать он ему сейчас не может, поскольку они с ним в разных ведомствах. И здесь, в Центре, Куракин понял, что переход «Смерша» из структуры НКВД в Наркомат обороны укрепил и повысил авторитет особистов в армии, но лишил единства с органами внудел, что порождало иногда ведомственные стычки. Но все обошлось благополучно; с генералом Абакумовым считались – он был близок к Хозяину и вел политический сыск от Генштаба до экипажа самолета, танка и последнего пехотинца.

 

Глава XXVI

НАДЕЖДЫ И ЧАЯНИЯ СИВЕРСА

 

Через несколько дней Куракин, довольный собой, оформлял документы уже не на обвиняемого Сиверса, а, согласно утвержденной легенде, – на Лукина, вольнонаемного контролера качества продуктов в частях Западного фронта, что давало ему возможность беспрепятственно посещать гражданские учреждения, склады и воинские подразделения. Теперь он был одет в офицерское обмундирование, но даже без офицерских погон его седые виски и манеры воспитанного человека внушали доверие случайным спутникам, в основном офицерам, летевшим на «Дугласе» до Смоленска.

Москва и Тушинский аэродром ушли в дымку весеннего утра. И оба они, теперь уже полковник Куракин и его ведомый, бывший белоэмигрант и немецкий пособник, а ныне по воле особистов временно освобожденный из‑под стражи для выполнения их заданий, были нужны друг другу, как острый нож и ножны.

Куракину было о чем отчитаться перед начальством фронтового управления «Смерш». Он считал, что одержал маленькую победу, заинтересовав своим рапортом руководство «Смерша» и сумев вырвать Сиверса из цепких объятий Особого Совещания. Теперь они летели в штаб фронта, и им предстояло работать вместе. За все дни совместного проживания Куракин искренне привязался к своему «крестнику», находя в нем все больше достоинств. И, глядя на посвежевшее лицо своего спутника, он уже мысленно прокручивал сюжеты приложения его способностей на практике, в оперативных делах, чтобы тем самым добиться помилования этого, уже немолодого, но чем‑то ставшего близким ему человека.

А бывший обвиняемый, сидя в жестком откидном кресле, закрыв глаза, думал о превратностях судьбы и о том, что он дал согласие майору на добровольное служение контрразведке. Сомнения в своей правоте по переходу на сторону Совдепии у него еще оставались, но угрызения совести по поводу того, что он сменил своих прежних хозяев, исчезали, как только вспоминалась позорная страница последних дней пребывания немцев в Смоленске при отступлении. И он спрашивал себя, где же эта хваленая немецкая аккуратность и обещания коменданта о надежных средствах эвакуации?!

Время отвода войск немцы держали в секрете. Уходили из Смоленска неожиданно, вечером, под грохот бомб и вой снарядов. Ночью сбились с пути, головная машина безнадежно застряла в болоте, у второй отказал мотор. Пошли пешком проселочной дорогой. Группа беглецов – не больше двенадцати человек – с первых же шагов стала расползаться, раскалываться на отдельные группки. Первыми ушли трое самых здоровых и молодых мужчин: молча бросили свои ненужные чемоданы, одели рюкзаки и без слов свернули с проселка в лес, растворившись в нем. Они служили в городской полиции – уж они‑то знали, что им грозит при встрече с советскими войсками. Потом незаметно отстал и скрылся из виду бывший бухгалтер смоленской управы. Единственная пожилая семейная пара – оба учителя еще с земских времен – осталась в лесничестве. Основное же ядро группы продолжало двигаться на запад в надежде уйти от встречи с краснозвездными войсками, «энкавэдэшниками» и пугающего возмездия. Цель была одна – выйти на единственное в этих местах шоссе, идущее в сторону Минска, и присоединиться к отступающим немецким войскам.

Вспомнил Сиверс и редактора оккупационной газеты «Русский голос», бывшего внештатного корреспондента газеты «Смоленская правда» Буйнова, прекрасного рассказчика, знавшего много историй о своем крае. Он частенько забегал на огонек к Сиверсу и увлеченно рассказывал о местных событиях, о вельможных личностях советского периода и разные легенды о их стиле руководства, привычках в быту и на службе. Это он поведал ему скорбную историю еще 30‑х годов о прокладке шоссе Москва – Минск. Новым областным начальником НКВД был тогда назначен старший майор Наседкин[49], бывший областной начальник из Тулы. В это же время начались репрессии по всей стране. На территории области проживало около семи тысяч латышей, переехавших сюда в разное время – особенно много курляндских жителей изъявило желание переехать в наши края в период империалистической войны, когда немцы были под Ригой, и царское правительство материально помогало беженцам. Так в Смоленской области образовалась Латышская колония. Труженики они были отменные – честные и непьющие. Строительство возлагалось на Гушосдор[50], и Наседкин полностью отвечал за строительство магистрали. Вербовка вольнонаемных землекопов не удалась; платили на строительстве очень мало. Тогда Наседкин поехал в Москву и получил под предлогом укрепления западной границы разрешение на репрессирование взрослого населения латышей, поскольку они являются выходцами из враждебного буржуазного государства и в потенциале – враги советской власти! Сюда же он причислил служителей культа и мирян, активно посещающих церкви, а также уголовников разных мастей. Их набралось больше десятка тысяч – они были осуждены и брошены на строительство Минского шоссе. Наседкин же за ударное выполнение правительственного задания был сначала награжден, а потом получил повышение – был назначен наркомом внудел Белоруссии.

Вот к этому шоссе и держала путь группа немецких беглецов, среди которых был Сиверс, когда они были взяты в плен танковым батальоном Красной Армии с десантом пехоты. Их выдала не только городская одежда, но и пожилой толстячок, служивший при оккупантах заведующим народным домом. Решив сразу повиниться, он стоял в стороне, рядом с молоденьким офицером, пальцем указывал на беглецов и что‑то увлеченно рассказывал ему. Солдаты были, в основном, молодыми парнями в заляпанных грязью плащ‑палатках, в ботинках с обмотками и мятыми полевыми погонами. Сиверс тогда не испугался этой встречи: впервые он увидел лица сыновей тех, кто выпихнул его из родного дома. А они рассматривали беглецов с любопытством и откровенным презрением. Потом их подвергли обыску. На войне все солдаты одинаковы по части пленных трофеев – считают себя единственными распорядителями их вещей и жизней. В результате все беглецы лишились часов, колец, бритвенных приборов, портсигаров, зажигалок, бумажников и прочей мелочи. Высокий, заросший черной щетиной кавказец, немного смущаясь, отобрал у Сиверса карманные часы, портняжный несессер и колоду карт в кожаном чехле. Старший лейтенант – политрук десантной роты – не позволил другой группе солдат произвести повторный обыск и со словами «дважды подряд овцу не стригут» прогнал их. В знак благодарности Сиверс подарил ему ручку‑самописку, уцелевшую после первого обыска. Потом, почти перед самым порогом Лефортовской тюрьмы, с хамскими увертками, под предлогом обыска он был ограблен мелкой сошкой из надзирательского персонала.

Причем он молился за тех солдат, взявших его в плен: другим не повезло еще больше. Так, при въезде в село, куда их под конвоем доставили на сборный пункт, он увидел тех троих, которые первыми покинули группу. Они лежали ничком в кювете, рядом – их выпотрошенные рюкзаки. По коричневому, с желтыми ремнями, Сиверс опознал одного из трех, еще вчера живых и здоровых, а ныне не погребенных, лежащих под этим мелким осенним дождем. Где‑то на краю села, выводя что‑то веселое, играла гармошка. Жизнь шла своим чередом: у кого‑то было короткое веселье, а кто‑то лежал в кювете, подогнув ноги. Судьба этих трех несчастных не давала ему покоя. Кто распорядился их жизнями – никто теперь не узнает. Да и откуда ему было знать, что уход немцев породил откровенный бандитизм, лжепартизанство среди бывших полицаев и примкнувших к ним разных темных личностей. Вооруженные, они сбивались в стаи, грабили и убивали всех, кто встречался на пути.

Новых привели и заперли в холодном сарае до следующего дня. Еще там, в сарае, холодной сентябрьской ночью Сиверс с горечью осознал свою ненужность в этом мире и поэтому во время следствия даже не пытался искать лазейку для оправдания своей службы у оккупантов и без сожаления готовился к высшей мере или «четвертному» каторжному сроку, что было почти то же самое, с прибавкой к его пятидесяти четырем годам. И, не терзаясь боязнью исчезнуть, он готовил себя к худшему. Встречу с Куракиным Сиверс принял за знак судьбы, хотя предложение оказать им помощь и выступать в роли разоблачителя тех, с кем он еще недавно встречался, сидел за одним столом, с кем вместе получал оккупационные марки, – переживал мучительно трудно. Все его существо протестовало против такого предложения. Воспитанный в классической гимназии, где презирались наушничество и фискальство, он ужаснулся той роли, какую ему готовил Куракин, и уверял того, что по складу характера он не охотник и у него могут возникнуть симпатии к теснимым и преследуемым. Куракин, тоже в прошлом гимназист, знакомый с кодексом чести тогдашнего юношества, терпеливо и настойчиво вел свои беседы, подтачивая застарелый романтизм Сиверса. А потом ознакомил бывшего советника с розыскными делами на бывших подручных абвера, полиции, полевой жандармерии, где были собраны материалы о сотнях замученных, убитых, о массовых экзекуциях в деревнях за то, что многие были недовольны установленными порядками, произволом, исходившим от оккупационных властей или их пособников. И Сиверс стал по‑другому слушать своего собеседника, обнаружив, что тот проявляет сочувствие к несчастным жертвам. Куракин понимал душевное состояние своего заложника и без всякого нажима, постепенно знакомил его с достоверными сведениями о черных делах карателей.

Раньше Сиверс полагал, что подпольные силы Совдепии скоро выдохнутся, не имея поддержки среди населения. Но ошибся в своих предположениях, и не только он! Вся власть «нового» порядка многого не учла – просчиталась! Они считали, что, настрадавшись от гражданской войны, коллективизации, свирепых репрессий, народ этой страны, не любивший собственную власть и подчинившийся только ее силе, проявит покорность и согласие на новые порядки. Однако народ долго присматривался к ним и понял, что хрен не слаще редьки, и решил, что будет жить хоть и горькой, но своей редькой. А когда военная фортуна улыбнулась Советам, и, поднявшись почти с колен, их армия стала медленно, но неуклонно теснить захватчиков, тогда, само собой, симпатии уже были на стороне хотя и не любимой, но своей власти! Да и Красная Армия ведь была им не чужая – почти из каждой семьи кто‑нибудь служил в ней.

Хотя в народных глубинах были и те, кто не помышлял мириться с советской властью. У них были разные причины пойти против нее: одни ненавидели коммунистов за их жестокую власть, партийную охватность; другие – за наглую бюрократическую уравниловку, нищенскую оплату труда и откровенное вранье о счастливой жизни в стране труда; но больше всего среди них было тех, кто пострадал при раскулачивании, за чуждо‑классовое происхождение и за другие прегрешения перед новыми законами. Часть из них добровольно пополнила ряды полиции, жандармерии, карательных отрядов и зондеркоманд и пустила немало кровушки своих сограждан; а теперь оставалось одно – идти с немцами до конца! Они знали, что им несдобровать при встрече с Красной Армией. Ходили слухи, что военные трибуналы частей получили приказ – к пойманным полицейским, карателям и активным пособникам немцев применять апрельский Указ от 1943 года – казнь через повешение.

Сиверс таким не сочувствовал: его возмущала их жестокость и беспощадность к забитому и бесправному сельскому люду, страдающему от поборов оккупантов, а по ночам – от хозяйничанья партизан. Совесть говорила ему, что он тоже был пособником и, определенно, мог бы избегнуть службы у оккупантов, но добровольно пришел, поддавшись соблазну рассуждений в кругу своих знакомых о создании новой России с помощью немцев. Свой приход к ним Сиверс считал самой большой ошибкой в жизни! Как ему теперь хотелось покаяться, выложить все, что было на душе, услышать слова сочувствия и заплакать, как в детстве на исповеди, горячими слезами раскаяния. Но, увы, он убедился в том, что здесь, в Совдепии (продолжая так называть ее по эмигрантской привычке), не осталось места ни духовнику, ни самому понятию покаяния. И, глядя на молодые лица попутчиков‑офицеров – многим из них не было и сорока, – он понимал: они новая поросль – воспитанники новой власти. У них не возникнут сомнения в правильности выбранного ими пути, им будет неведомо покаяние, сострадание. Они уверовали в торжество коммунизма, солидарность трудящихся, гениальность своего Вождя и непобедимость их армии! Как все для них просто! Не усложняя своей жизни накопленными человечеством понятиями о добре и зле, они разом отменили содержание запутанных вековых споров; пришли к ясной и понятной мысли – кто не с нами, тот против нас, и никаких колебаний! Просто и без затей! Выживают только те, кто согласен с нами, – другим нет и не будет места рядом! А все, кто сомневался и колебался, – они тоже будут за бортом.

Сиверс не принял бы такой философии. Поэтому у него не было зависти к их свободе и благополучию. Они шли своей дорогой и были довольны жизнью, не ведая другой. «Интересно, – подумал он, – если бы я раскрылся перед ними и признался, кто я есть? Скорее всего, они выбросили бы меня из самолета». Но рядом был его ангел‑хранитель, он бы не допустил самосуда! Сиверс еще на аэродроме заметил, как трое старших офицеров многозначительно посмотрели на Куракина и его кожаный реглан без погон и зашептались, выражая на лицах уважение и почтительность. Они‑то знали, что такое отклонение от формы одежды позволялось только особистам не ниже полковника и генералитету. Со времени ареста, тяжелого тюремного содержания и нудного следствия Сиверс видел вокруг только равнодушно‑ненавидящие взгляды охраны, надзирателей, следователей. Раза два он мельком уловил в глазах часовых что‑то похожее на выражение жалости. И только Куракин при первой же их встрече посмотрел на него другими глазами; в них было сочувствие.

Сиверс с благодарностью взглянул на своего хранителя – тот дремал, откинувшись в кресле, – и вспомнил подробности последних бесед с ним. Куракина интересовали в основном лица, ответственные за борьбу против партизан на Смоленщине, а особенно те, кто проявил особое рвение и отличился по службе за два года оккупации.

Сейчас Сиверсу казалось, что с той поры, как он стал служить у немцев, прошла целая вечность, но он ощутимо, до мелочей помнил события и окружавших его людей. Да и как можно было забыть его приезд в полусожженный Смоленск в начале сентября 1941 года и те глупые мечтания и надежды на возрождение новой России! Разочарование наступило позже. Сейчас вспоминать об этом было мучительно стыдно!

Осень первого года войны в Смоленске прошла в тревоге и волнениях. Сначала все радостно ждали падения Москвы, а потом медленно поползли слухи о временных неудачах вермахта под Москвой, и в подтверждение – эшелоны раненых потянулись на Польшу, дальше на фатерлянд, где торжественно, но с испугом встречали героев Восточного фронта. От верховного командования было получено указание встречать эшелоны раненых с оркестром и цветами в любое время суток. Даже были доставлены самолетом искусственные цветы из Восточной Пруссии. И вся городская общественность, состоящая из десятка пожилых людей, трех переодетых чинов полиции, а также коменданта, городского головы со своим штатом подчиненных, держа в озябших руках букеты фальшивых цветов, терпеливо изображала трепетную встречу с защитниками цивилизации от варваров‑большевиков, о чем так вдохновенно писала единственная газета оккупированного Смоленска.

Где‑то в январе 1942 года у коменданта было расширенное совещание по выработке мер по предупреждению возникающих сил Сопротивления. Вот здесь впервые среди представителей абвера, гестапо и полиции Сиверс увидел стройного молодого человека с очень ровным пробором волос. На совещании почти все говорили по‑немецки и только два больших чина из охранных отрядов полевой жандармерии – один русский, другой латыш – имели переводчиков.

Когда перешли к обсуждению тактики большевистского подполья, молодой человек, представленный комендантом как специалист по борьбе с диверсиями на транспорте, на очень правильном немецком, с небольшим славянским акцентом, языке кратко изложил установленные факты легализации подполья с использованием частного предпринимательства. А потом внес предложение: отныне все вновь организуемые предприятия, конторы, торговые точки и увеселительные заведения должны были подвергаться проверке полицией и регистрироваться по месту их расположения под поручительство местных управ. А выдача пропусков – аусвайсов – должна производиться только по списочному учету. Его внимательно слушали все присутствующие. Потом Сиверс много раз будет встречать обладателя этого приметного, ровного проборчика, подтянутого, энергичного юнца, среди важных персон, посещающих коменданта. Кто мог предположить, что впереди у него будет с ним роковая встреча! Этот молодой человек – специалист по борьбе с партизанами, заинтересовал Сиверса своей самостоятельностью и отсутствием раболепия перед чинами оккупационных властей. Сначала подумалось, что это «спец» из прибалтийских немцев; потом узнал, что его фамилия Лисовецкий – выходец из Восточной Польши, пользуется покровительством всемогущего майора Глюкнауза, вместе с которым они часто бывали в комендатуре.

Когда Сиверс рассказывал Куракину об окружении коменданта, то майора больше всего заинтересовала личность Лисовецкого. Они долго говорили о нем, и Куракин тогда исписал несколько листов блокнота.

Самолет подлетал к Смоленску на небольшой высоте, опасаясь случайной встречи с «мессером»‑охотником. За иллюминатором блеснула вороненой сталью петля Днепра, и через несколько минут под колесами «Дугласа» шуршала взлетная полоса аэродрома возле Красного Села.

 

Глава XXVII

ЗАВЕРШЕННЫЙ ПОДЛОГ

 

Только у начштадива Лепина была единственная большая карта всего переднего края обороны дивизии, с заштрихованной на ней синим цветом линией соприкосновения с противником и пометками разных цифр, понятных лишь штабным офицерам.

Многоопытный Лепин, получив указание из штаба армии на подготовку к заброске разведчиков, строго предупредил своих штабистов: ни одно движение на этом участке не должно выдать каких‑либо намерений с нашей стороны. Всем фронтовикам давно было известно, что наблюдательная служба у противника была в большом почете – отличившиеся особыми результатами наблюдений немедленно отмечались наградами и отпусками. Как правило, эта служба велась с оборудованных, безопасных мест, с хорошей оптикой. Уж такой народ немцы – аккуратные и педанты! На батальонных постах у них сидели, в основном, старослужащие – ефрейторы, капралы. Цепко и настойчиво они следили за нашим «передком» и записывали в журнал любые изменения на нашей стороне. Там же у них было специальное подразделение связистов – они одновременно с наблюдением вели подслушивание наших телефонных переговоров на переднем крае.

Здесь надо было придумать, как обмануть противника, не дать обнаружить наши намерения, отвлечь его внимание ложной подготовкой к наступательной операции местного значения по улучшению наших позиций. Так в штабе дивизии родился план с загадочным названием «Аза». Начальник разведотдела – выдумщик и неисправимый романтик – предложил назвать отвлекающую операцию «Цыганка Аза», поскольку был наслышан о мастерстве цыганок отвлекать внимание, но Лепин для удобства в переговорах оставил только «Аза», и оно закрепилось. Исполнители операции, занятые подготовкой материальной базы, не были посвящены в истинные ее намерения и принялись за выполнение приказа. И вот уже взвод саперов вблизи от переднего края скрытно, в густом ельнике, за несколько дней, без шума вкопал в землю крепкий остов просторного блиндажа с тремя накатами из еловых бревен, искусно замаскировал и занялся внутренней отделкой. И начштадив, и Сазонов осмотрели со всех сторон блиндаж, который Лепин по‑старинному назвал блокгаузом, и остались довольны. Было решено, что здесь перед заброской укроется разведгруппа и будут размещены саперы для разминирования прохода и охрана.

Генерал Абакумов напористо, как «студебеккер» с тремя ведущими мостами по болоту, шел к своей цели: создать в своем ведомстве тактическую разведку, как можно быстрее получить первые результаты и одобрение Верховного.

О том, что Верховный дал согласие на создание тактической разведки под руководством чекистских органов, сотрудники Генштаба были осведомлены в деталях. Кое‑кто из вольнодумцев считал, что это ненужная затея, но вслух об этом никто не говорил, а на собраниях и совещаниях они же громогласно одобряли это новшество.

Честолюбие главного особиста, стремившегося не только быть сыскным держимордой, а на равных делить лавры настоящих побед с войсковыми генералами, не затеряться в их толпе и отличиться как генерал, думающий о совершенствовании действующей армии для скорой победы, мог разгадать только сам Верховный и, посмеиваясь в усы, рассудить, что честолюбие, направленное на пользу дела, надо поддерживать, поощрять. И поддержал, но от поощрения воздержался, ожидая результатов.

А генерал Абакумов в это время дал указание собрать через агентуру и осведомление отзывы о том, как офицеры и генералы в частях действующей армии отнесутся к его, как он считал, плодотворной идее. И, соответственно, сам лично просматривал меморандумы из многочисленных агентурных сообщений. Но фронтовые особисты знали, понимали, чего хочет их высокое начальство, и составляли, в основном, положительные отзывы. Но каким‑то образом в поток положительных оценок затесались и два других сообщения. Они поступили от Особых отделов, коих разделяли сотни километров, но были по смыслу одинаковые. Генерал еще раз прочитал их. По лексике, грамматике они были разные, но мысль в них была одна – особисты набьют себе шишек, пока наберутся опыта! А, кроме того, в одном подробно изложено, как собеседник агента – переводчик развед