Глава двадцать Седьмая, из которой явствует, что даже господин Примо Падреле не в состоянии всего предвидеть

 

Одновременно с рассылкой копий своего доклада всем влиятельным органам печати, учреждениям и организациям Корнелий Эдуф двадцать седьмого февраля подал судье Тэку Урсусу ходатайство об отмене вердикта присяжных ввиду несоответствия его данным дела. Он сопроводил свое ходатайство подробным и всесторонним разбором этих данных и всей обстановки предвзятости, в которой протекал процесс. К этому документу было приложено данное под присягой и надлежащим образом засвидетельствованное заявление одного из ближайших приятелей старшины присяжных Иеремии Прифа о том, что и без того было отлично известно судье: Иеремия Приф при открытии судебного заседания, еще до того как были представлены какие бы то ни было доказательства вины подсудимых, заявил в присутствии остальных присяжных: «Этих красных молодчиков мы с божией помощью отправим к их праотцам!»

Третьего марта судья Тэк Урсус объявил, что он оставляет ходатайство без последствий, «как ничем не обоснованное».

— Если при оценке того или иного вывода, в силу которой был отвергнут пересмотр дела, я ошибся в своих суждениях, — кротко заявил он Корнелию Эдуфу, вручая ему официальный текст отказа, — а я вполне сознаю, что я только человек! — то позвольте мне выразить уверенность, что верховный суд республики исправит в надлежащий срок эти ошибки.

Так заявил судья Тэк Урсус, потому что был уверен в обратном.

Верховный суд, куда Эдуф направил жалобу, не спешил с решением.

Тем временем успели пройти выборы в муниципальные советы, принесшие немало разочарований господину Примо Падреле и его политическим единомышленникам. Впрочем, уже на третий день после окончания бакбукского процесса господин Падреле понял, что его планы таили в себе какой‑то серьезный просчет. Его поразила страстность, с которой миллионы простых людей во всех уголках страны отнеслись к участи обоих осужденных. Всю жизнь считал господин Падреле народ Аржантейи унылым и серым человеческим стадом, живущим только интересами своего маленького, убогого благополучия. Откуда же вдруг взялась у этого стада такая дерзость?

Господин Примо Падреле, очень умный, очень опытный и сведущий делец и политик, так глубоко презирал свой народ, что и теперь, когда волна народного возмущения грозила опрокинуть все его расчеты, он все же склонен был искать причину этого огорчительного явления только в злонамеренных агитаторах, смутьянах, которым ни с того, ни с сего привалила удача. Корнелий Эдуф — вот кто, по мнению господина Падреле, в первую очередь испортил все дело! Мысль о том, что народным массам свойственно чувство социальной справедливости, казалась господину Падреле такой же нелепой, как и мысль о том, что не вечен капиталистический строй.

Не было в эти дни в стране ни одного человека, хоть сколько‑нибудь интересующегося политикой, который не был бы заинтересован в деле Попфа и Анейро. Коммунисты, левые социалисты, огромное большинство членов профсоюзов были убеждены, что оба осужденных невиновны. Умеренные социалисты и либералы стыдливо высказывались за пересмотр дела, для того чтобы «рассеять основательные сомнения», реакционеры с пеной у рта требовали казни «бакбукских убийц».

Восемнадцать членов парламента и семь сенаторов выступили в своих палатах с запросами по поводу беззаконного приговора над Попфом и Анейро. Несмотря на отчаянное сопротивление реакционной части парламента и сената, была, в результате бурных и продолжительных прений, создана объединенная комиссия для срочного и подробного ознакомления с делом по существу. Но реакционные члены комиссии занялись обструкцией. По каждому, самому ничтожному поводу они произносили многочасовые речи, собираясь не мытьем, так катаньем сорвать работу комиссии. Только по вопросу о том, кому в ней быть председателем, высказались все восемь реакционных ее членов, причем каждый в среднем занял внимание комиссии на шесть часов. А один из них умудрился проговорить девятнадцать с половиной часов. Он болтал все, что ему приходило в голову, рассказывал анекдоты, декламировал стихи, подробно вспоминал нелепейшие эпизоды из своего детства, даже пел романсы. А когда все другие источники обструкционного вдохновения были исчерпаны, он извлек из кармана потрепанную книжку детективного романа и не остановился, пока не огласил ее всю, с начала до конца. После шести дней непрерывной работы комиссия еще не кончила обсуждения порядка своей работы, и уже тогда всем стало ясно, что реакционеры не дадут ей выполнить возложенную на нее задачу. Так оно на деле и получилось.

 

«Вся Аржантейя раскололась на три лагеря, — писала „Столичная трибуна“ в номере от четырнадцатого марта. — Одни считают Попфа и Анейро невиновными и пострадавшими за свои радикальные убеждения. Другие верят, что они виновны и должны понести наказание. И наконец, третьи находят, что все пропагандисты коммунизма и прочих радикальных идей в какой бы то ни было форме, подлежат сожжению на костре, независимо от их деяний, как сжигались ведьмы в эпоху средневековья. И вот этими последними воззрениями отнюдь не следует пренебрегать, ибо они являются действенным фактором в настоящем положении».

 

Между тем вся Аржантейя из края в край была охвачена митингами и демонстрациями протеста. Комитеты защиты Попфа и Анейро насчитывались уже не сотнями, а многими тысячами. Волны общественного протеста перевалили через границу страны и захлестнули весь мир. Один из крупнейших писателей современности телеграфировал газете «Прогрессивная Аржантейя»: «Спасите Попфа и Анейро! Спасите их ради своей чести, ради чести ваших детей и не рожденных еще поколений!»

Парижский корреспондент реакционной «Деловой трибуны» в телеграмме от восемнадцатого марта сообщал:

 

«Здесь крепнет убеждение, что для международного престижа Аржантейи было бы весьма полезно согласованное выступление соответствующих учреждений для предотвращения казни доктора Стифена Попфа и Санхо Анейро. Необычайный взрыв общественного мнения в Европе выдвигает вопрос, не лучше ли не казнить их, даже если они виновны. Сегодня, например, двенадцать руководящих парижских газет посвящают делу Попфа и Анейро в четыре раза больше места, чем провалу международной морской конференции».

 

Утром двадцать шестого марта верховный суд решил, что приговор над Попфом и Анейро вынесен согласно закону и поэтому должен остаться в силе.

Вечером того же дня в номер бакбукской гостиницы «Астория», занимаемый Корнелием Эдуфом, пришли в крайне смятенном состоянии духа три работника местной больницы: доктор Астроляб, его ассистент и старшая хирургическая сестра.

— Чем могу служить? — спросил их Эдуф.

— Я только что от священника, — сказала хирургическая сестра.

Эдуф посмотрел на нее с недоумением.

— Я только что была у настоятеля кафедрального собора отца Франциска, — продолжала, запинаясь, хирургическая сестра. — Я спросила его, как поступить человеку, который клятвенно обещался преступнику сохранить в секрете его тайну, даже если от раскрытия этой тайны зависит спасение честного человека. Отец Франциск сказал, что клятва, ведущая к сохранению тайны преступления, не может быть признана законной и соблюдение ее противоречит установлениям церкви. Ну, вот мы и пришли к вам…

Двадцать седьмого утром, во время обычного обхода, доктор Астроляб в присутствии своего ассистента и старшей хирургической сестры спросил у выздоравливающего Буко Суса, знает ли он, что верховный суд утвердил приговор над Попфом и Анейро.

Буко Сус утвердительно кивнул головой:

— Да, я еще вчера прочитал об этом в газете.

Тогда Астроляб спросил его, считает ли он правильным, что два невинных человека пойдут на казнь за преступление, которого они не совершали.

У Суса глазки забегали по сторонам, и он прошептал:

— Тише, тише! Нас могут услышать!..

— Почему вы не отвечаете мне по существу? — спросил его Астроляб.

— Вы мне поклялись!.. Вы ведь все трое мне поклялись! — плачущим голоском воззвал к нему и остальным присутствующим Буко Сус. — Если бы я умер, тогда другое дело! Но ведь я не умер!

— Ну, так как же? — повторил свой вопрос доктор Астроляб.

— Вы должны мне вернуть мою бумагу, вот что… А если вы не вернете, я скажу, что вы ее подделали и что я ничего такого не говорил…

— Но вы сами просили записать ваше заявление о том, что не Попф и Анейро, а именно вы совершили покушение на Манхема Бероиме, — повысил голос доктор Астроляб, и Буко Сус, опасливо поглядывая на чуть приоткрытую дверь, прошептал:

— Ну, тише же!.. Ну и что, что просил!.. Думал, что умираю… А раз не умер, какой дурак будет сознаваться!..

На этом разговор доктора Астроляба с Буко Сусом закончился. Находившийся за приоткрытой дверью присяжный стенограф, приведенный Корнелием Эдуфом, в присутствии двух свидетелей застенографировал эту беседу от слова до слова.

Через час заявление Буко Суса, сделанное им в первый день его пребывания в больнице, и стенограмма последнего разговора были вместе с новым ходатайством вручены Корнелием Эдуфом судье Тэку Урсусу. Копии этих важнейших документов были переданы представителям печати, и через два‑три часа в Аржантейе и всех крупнейших городах мира вышли экстренные номера газет с текстом заявления и стенограммы, не оставлявшими никакого сомнения в полной невиновности Попфа и Анейро. Теперь все становилось на свое место. Становилось понятным, как это Буко Сусу удалось так вовремя наткнуться на раненого Манхема Бероиме, почему вдруг ни с того, ни с сего сгорел дом, в котором проживал доктор Попф, почему была разгромлена его лаборатория.

Конец марта и первые несколько дней апреля прошли в нетерпеливом ожидании нового решения судьи Урсуса. Вызывало удивление, что Буко Сус не арестован. Его только два раза посетил все тот же улыбающийся игривый Дан Паппула, прибывший из Баттога уже в качестве прокурора провинции. Кое‑кто склонен был объяснять такое мягкое отношение к Сусу тем, что он формально все же находится на излечении, а гуманные законы Аржантейи не разрешают ареста лежачего больного. Однако четвертого апреля к больнице святого Бенедикта подкатил тюремный автофургон, и несколькими минутами спустя два полицейских агента вывели омертвевшего от ужаса Суса под руки, впихнули его в фургон и укатили.

Шестого апреля телеграфные агентства разослали газетам сообщений прокурора провинции Баттога Дана Паппула об аресте жителя города Бакбук, некоего Буко Суса, по обвинению в ограблении пьяного купца четыре с лишним года тому назад в городе Жужар.

За Сусом действительно числился этот грешок. В свое время его судили, но оправдали за недостатком улик. Совсем на днях улики, убедительные и бесспорные, вдруг появились неизвестно откуда в распоряжении господина Паппула. Новоиспеченному прокурору провинции не стоило особого труда убедить Буко Суса, что ему выгодней пойти под суд за ограбление пьяного, нежели за убийство. Но это было выгодно и еще кое‑кому, потому что восьмого апреля судья Тэк Урсус вторично отказал в пересмотре приговора.

Судья Урсус не счел возможным принять во внимание документы, предъявленные его высокоуважаемым коллегой господином Корнелием Эдуфом, так как показания уголовных преступников — а таким является находящийся под ускоренным следствием налетчик Буко Сус — не могут опровергнуть показания многочисленных свидетелей, никогда и ничем не опороченных. Тем более, что заявление, якобы подписанное Буко Сусом левой рукой, им было своевременно и надлежащим законным образом заверено. К тому же, опрошенный прокурором провинции Буко Сус категорически, под присягой отрицает свою причастность к убийству Манхема Бероиме и происхождения приписываемого ему заявления не знает.

Вечером восьмого апреля весь мир с ужасом и отвращением узнал о новом решении судьи Урсуса. Колонны демонстрантов двинулись к зданиям аржантейских посольств и консульств, требуя прекратить беспримерное юридическое преступление, совершаемое бакбукским судом.

А с полудня девятого апреля по призыву Аржантейской федерации профсоюзов началась всеобщая забастовка.