ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ, о первом сюрпризе Аврелия Падреле

 

Поздним утром второго сентября телефонный звонок разбудил Огастеса Карба, того самого молодого человека, который недель за шесть до этого привел Томазо Магарафа к господину Падреле‑младшему. Нельзя сказать, чтобы столь долгая разлука с патроном болезненно отразилась на господине Карбе. Отличный румянец по‑прежнему украшал фарфоровую белизну щек этого невысокого (Аврелий Падреле не выносил в своем окружении высоких людей), рыхловатого блондина с покатыми плечами и холодными, чуть мутноватыми синими глазками. Он наслаждался покоем, особенно ощутимым и приятным после повседневной мелочной и злобной тирании своего крохотного хозяина, которого он про себя не очень поэтично называл «клещом».

Но это ни в коем случае не значило, что Карб забыл о нем. Наоборот, не было дня, когда Карб не вспоминал бы о «клеще», не думал с волнением и тревогой о том, как сложилась его необыкновенная поездка. Согласился ли кудесник, к которому он поехал, помочь ему вырасти? Если согласился, то пошло ли это его патрону на пользу? Сколько времени ему потребуется, чтобы вырасти и вернуться домой?

Тут обычно Огастес Карб в воображении ставил себя на место таинственного кудесника и начинал мечтать о том, что было бы, если бы не неизвестный счастливец, а он — Огастес Карб — владел секретом роста. О, он не был бы дураком! Он содрал бы с господина Падреле‑младшего миллион, два миллиона, три миллиона! Может быть, он потребовал бы, чтобы его приняли полноправным компаньоном в фирму «Братья Падреле и Карб»! Член всемогущей «шестерки» Огастес Карб!

Как это ни может на первый взгляд показаться странным, но господина Карба выводила из себя мысль, что тот неизвестный ему счастливец может продешевить, взять с Падреле меньше, нежели из него можно вытянуть. Иногда Карбу даже казалось, что это предположение сведет его с ума. И вовсе не потому, что он питал хотя бы тень симпатии к человеку, открывшему секрет роста. Наоборот, он его ненавидел. Он бешено ему завидовал. И не в законном чувстве неприязни к своему мучителю было тут дело. Нет, это было совсем другое, принципиально иное чувство. Господина Карба в данном случае бесконечно волновала сама возможность выжать большие, очень большие, деньги все равно из кого и все равно в чью пользу. Эту возможность кто‑то должен использовать как следует. И если это не выпало на долю Огастеса Карба, то пусть хоть кто‑нибудь другой использует до дна эту сказочную возможность.

Огастес Карб был, однако, достаточно практичным человеком, чтобы от бесплодных мечтаний переходить к более реальным размышлениям о том, как может отразиться на его собственной персоне чудесное изменение его хозяина. И каждый раз он приходил к приятному выводу, что положение личного секретаря выросшего господина Падреле‑младшего будет неизмеримо значительней, нежели положение личного секретаря лилипута, фактически находившегося не у дел, никак не влиявшего на деятельность компании и всячески избегавшего появления в свете. Итак, Огастес Карб был кровно заинтересован в том, чтобы Аврелий Падреле вырос.

В связи с этим его с некоторого времени не на шутку волновало отсутствие каких бы то ни было вестей от хозяина. Приближалось четвертое сентября, день рождения Примо Падреле, и было просто невероятно, чтобы младший Падреле не помнил об этой знаменательной дате.

Поэтому первой мыслью, которая мелькнула у Огастеса Карба, когда утром второго сентября раздался телефонный звонок, была мысль, что вернулся хозяин. Ему вдруг стало грустно: кончились золотые денечки спокойной жизни без «клеща».

Он потянулся к телефону, прокашлялся, взял трубку.

Неизвестный баритон спросил:

— Господин Карб?

— Да, это господин Карб, — холодно ответил Огастес.

Теперь он был расстроен, что звонил не хозяин. Черт знает, куда это он запропастился!

— Надо быть повежливей, господин Карб, — пожурил его баритон.

— С кем имею честь? — надменно спросил Карб.

— С вами говорят по поручению господина Аврелия Падреле…

— Патрон приехал? — встрепенулся господин Карб.

— Разрешите вам заметить, сударь, что перебивать в высшей степени неприлично! — строго заметил ему баритон.

— Прошу прощения, сударь! С кем имею честь? — переспросил Огастес значительно вежливей.

— Я уже сказал вам, господин… э‑э‑э… Краб…

— С вашего позволения, не Краб, а Карб, — поправил его Огастес.

— Я уже сказал вам, господин Краб, — многозначительно повторил баритон, — что с вами говорят по поручению вашего патрона господина Аврелия Падреле. Надеюсь, вам известно это словосочетание?

«Новый секретарь! — с ужасом подумал господин Карб и обмер. — Ну, конечно, „клещ“ вырос и взял себе другого секретаря».

Карб почувствовал себя в положении человека, который с большим трудом вскарабкался на самую высокую перекладину многометровой лестницы — и вдруг лестница накренилась и стала падать.

— Прошу прощения, сударь! — простонал он в трубку. — Я вас слушаю, сударь!

— Возможно, что я не скажу вашему патрону, чтобы он вас выгнал, — великодушно обещал ему баритон.

— Я покорнейше прошу прощения, сударь! — пролепетал Огастес Карб, который, как и его хозяин, умел говорить только в двух регистрах: или надменно, или подобострастно.

— Я вас жду через полчаса в ресторане «Кортец», — сказал баритон.

— Но как я вас там найду? Ведь я вас не знаю в лицо.

— Это вас не должно беспокоить. Вы остановитесь в дверях, и я вас позову. Я вас отлично знаю. Господин Падреле просил вам указать, чтобы никто, даже его брат, не знал о нашем разговоре, — жестко заключил баритон и повесил трубку.

Ровно через полчаса порядком встревоженный Карб вошел в прохладный зал ресторана «Кортец». К нему приблизился официант с манерами церемониймейстера и повел его к отдаленному столику, за которым сидели неизвестный мужчина лет тридцати с выдающимся подбородком и чуть приплюснутым носом и молодая миловидная брюнетка, посмотревшая на Карба с нескрываемым интересом.

— Это вы мне звонили, сударь? — осведомился Огастес Карб, стараясь припомнить, где и когда он видел этого незнакомого и в то же время странно знакомого человека.

— Рад отметить, — промолвил незнакомец резковатым баритоном, — вы точны, как всегда.

— Я вас не имею чести знать, сударь, — смущенно сказал Огастес Карб. — Весьма сожалею, но я не могу припомнить…

— Вы меня имеете честь знать уже по крайней мере шесть лет, — сурово заметил незнакомец, но не выдержал, и его лицо расплылось в довольной улыбке. Очевидно, его от души потешала эта сцена.

— Весьма сожалею, сударь, но я никак не припомню, где я вас встречал, — смущенно стоял на своем господин Огастес Карб.

Теперь к его искреннему замешательству прибавилась и игра. Неизвестному, он видел, доставляло удовольствие его смущение, и было бы глупо не сыграть на этом.

— Мы с вами встречались в Мельбурне, — подсказал ему незнакомец и подмигнул даме, приглашая принять участие в его торжестве.

На лице дамы мелькнула слабая улыбка.

— Весьма сожалею, сударь… — сказал Карб. — Мне, конечно, непростительно, но…

— Мы с вами виделись каждый день во время вашего пребывания в Париже, — продолжал напоминать ему незнакомец, — в Женеве, в Венеции, в Валенсии, в Кейптауне, в Лондоне и Монте‑Карло, в Праге и в Калькутте…

— Вы не должны на меня сердиться, сударь, — сокрушенно промолвил Огастес Карб, — но я все‑таки никак не могу припомнить, чтобы я когда‑нибудь с вами встречался. Я попросил бы разрешения задать вам один вопрос.

— Спрашивайте, — сухо согласился незнакомец. Он был слегка обижен, словно его отрывали от приятного развлечения.

— Я хотел бы узнать, возвратился ли из поездки мой патрон?

— Вы очень по нему соскучились? — иронически фыркнул незнакомец.

— В этом не было бы ничего удивительного, сударь, — произнес Огастес тоном, почти не отличавшимся от благородного. — Я имею честь служить его секретарем уже свыше шесть лет.

И тогда незнакомец воскликнул:

— Я вас не узнаю, Карб! Где ваша прославленная точность? Теперь уже сентябрь, а вы пришли ко мне впервые в субботу четвертого мая, то есть по крайней мере шесть лет и четыре месяца тому назад…

— Патрон?.. Господин Аврелий?! — воскликнул Огастес Карб, и такое неподдельное удивление отразилось на его фарфорово‑белом румяном лице, что Аврелий Падреле не выдержал и самодовольно расхохотался.

Даже на невеселом лице его дамы на мгновение показалась улыбка.

А пока господин Падреле‑младший наслаждался давно предвкушаемым эффектом, Огастес Карб вспомнил, наконец, кого ему напоминала изменившаяся физиономия его патрона: не хватало только бакенбард котлетками для полного сходства с его прадедом Урией, сыном основателя фирмы, портрет которого украшал кабинет Примо Падреле. И, кроме того, Карб успел восстановить в памяти все свои реплики во время предшествовавшего разговора и с удовольствием удостоверился, что они должны были убедить Падреле‑младшего как в преданности его секретаря, так и в том, что он стал совершенно неузнаваем.

Вслед за этими приятными соображениями Огастесу, однако, пришло в голову, что, кроме голословного заявления незнакомца и, возможно, чисто случайного сходства с одним из давно умерших руководителей фирмы, он еще покуда не имел ни одного действительного достоверного доказательства того, что перед ним именно Падреле, а не самозванец.

— Боже мой! — воскликнул тогда Огастес Карб с предельным простодушием, которое он был в силах изобразить. — Боже мой! Вот уж никогда бы не подумал, чтобы человек мог за какие‑нибудь полтора месяца измениться до полной неузнаваемости! Я не удивлюсь теперь, если окажется, что рассосался без следа и шрам на вашем пальце!

Речь шла о шраме на большом пальце левой руки, оставшемся после того, как восьмилетний Аврелий, решив самолично очинить карандаш, порезался до самой кости. Этот порез стоил его гувернантке места и дальнейшей карьеры.

— Ну, это вы уж слишком много требуете от науки, — вступился вдруг за науку господин Падреле. — Шрам, конечно, остался. Но он мне по‑прежнему нисколько не мешает. И родимое пятно осталось. Помните, вы еще как‑то приняли его за кляксу и предложили стереть носовым платком?

И он многозначительно, как делал все касающееся его персоны, продемонстрировал своему секретарю полукруглую серебристую полоску шрама на пальце и родимое пятно за правым ухом.

— Боже мой! — снова воскликнул преданный Огастес. — Силы небесные! Тото обрадуется ваш братец. То‑то будет ему сюрприз ко дню рождения!

— Специально так и задумано, — доверительно поведал ему Падреле‑младший. — И Примо узнает об этом только послезавтра и только из моих уст. Я полагаюсь на вашу скромность, Огастес.

Огастес молча наклонил голову, подчеркнув тем самым, что его скромность сама собой подразумевалась не только его характером, но и его служебным положением.

Аврелий Падреле подробно расспросил Огастеса о здоровье своего старшего брата и со счастливым лицом выслушал заверения о полном его благополучии. Потом, представив Карба своей невесте Беренике Мишелли, он с гордостью удачливо начинающего дельца сообщил своему секретарю, что у него есть на примете одно сказочно выгодное дело, которое в год‑два может удвоить и даже утроить капиталы фирмы, а вложить надо будет для начала сущие пустяки: миллионов пять‑шесть. Во всяком случае, не больше десяти. Правда, возникли кое‑какие шероховатости, но он берется все уладить.

Но как Падреле ни был упоен собственной особой и деловыми планами, он не мог не заметить, что Огастес Карб хочет, но никак не может решиться задать ему какой‑то вопрос.

В другое время он бы меньше всего с этим посчитался, но в данный момент он был счастлив и ему хотелось проявить небольшую внимательность к своему преданному секретарю.

— Ну, говорите, говорите! — подбодрил он Огастеса. — Вы, кажется, хотите о чем‑то меня спросить?

— Чистое любопытство, сударь, — смущенно промямлил господин Карб, зная, что для его хозяина нет большего наслаждения, чем смутить зависящих от него людей каким‑нибудь внезапным вопросом. — Уверяю вас, сударь, чистое любопытство… Если это, конечно, не секрет… во сколько обошлось вам это чудо?

Вопрос Огастеса Карба послужил поводом для нового приступа смеха у господина Падреле, и притом такого сильного, что на него обратили внимание во всем огромном зале ресторана. Лицо у Падреле налилось кровью, он задыхался, кашлял, стонал, вытирал слезы, проступившие на его зеленовато‑серых глазах, с трудом переводил дыхание и снова кашлял.

— Вы никогда не поверите, Огастес! Черт меня побери, если этому вообще кто‑нибудь сможет поверить!.. Приготовьтесь разинуть рот!.. Это мне не стоило ни гроша.

— Ни гроша?! — страдальчески воскликнул Огастес, чувствуя, что ему не хватает воздуха. — Вы не должны так шутить со мной, господин Аврелий!

Береника удивленно глянула на продолжавшего хохотать Падреле и презрительно пожала плечами. Этого еще не хватало! Человек лжет, забывая, что она присутствует при разговоре.

— Я нисколько не шучу, милейший Огастес! — победоносно подтвердил Падреле. — Если не считать расходов на поездку и питание, то ровным счетом ничего. Нуль!

И он розовой, очень гладкой ладонью описал в воздухе круг для пущей убедительности.

— Понимаете, — начал он более спокойно, отдышавшись после последнего приступа смеха, — понимаете, сначала мы сторговались с доктором на ста тысячах…

Будь Падреле не так увлечен рассказом, он заметил бы, что Беренику передернуло, когда он применил слово «сторговались» к тому, чего она была свидетельницей в тот, казавшийся сейчас таким далеким, вечер.

— …Сорок восемь тысяч я обещал внести наличными, а остальные выслать из Города Больших Жаб по возвращении. Все шло тихо, спокойно… Жил я в собачьей конуре, но не жаловался… А в самый последний день мы расплевались с доктором из‑за какой‑то чепухи. Доктору вдруг загорелось удариться в амбицию. Что‑то я не так, как ему хотелось, без должного трепета, отозвался о его коллегах. Ваша воля, почтеннейший, ставьте себе своих богов на какие угодно пьедесталы! Но только, прошу покорнейше, сударь, не заставляйте Аврелия Падреле поклоняться вашим обшарпанным богам, у которых сплошь и рядом не хватает денег даже на кролика для опытов!..

Падреле бросил быстрый взгляд в сторону Береники. Он не считал нужным щадить среду, которую она покинула. Сейчас она принадлежит к его кругу, и ее прежняя среда должна была вызывать в ней в лучшем случае чувство жалостного презрения. Он рассчитывал найти у Береники одобрение своей красивой речи. Но Береника молчала, храня на лице непонятное безразличие.

— …Конечно, я решил немедленно уехать… Посылаю ему в конверте сорок восемь тысяч и снова письменно подтверждаю, что остальные вышлю ему уже из дому. И вот, представьте себе, Огастес, этот нищий провинциальный докторишка (поверьте мне, он не утопает в роскоши!) позволяет себе жест! Человек, у которого нет и гроша за душой, позволяет себе швырнуть мне мои деньги в лицо! Он возвращает мне через свою служанку конверт с деньгами! Он, видите ли, не собирается получать с меня денег! Ну что ж, почтеннейший, не хотите — не надо! Аврелий Падреле никому не позволит разыгрывать с собой ложноклассические трагедии! И знаете, Огастес, эти деньги пришлись мне более чем кстати. Ведь я решил сохранить инкогнито до послезавтрашнего вечера. А других денег у меня не было. И занимать тоже не у кого было, раз я всерьез хотел сохранить инкогнито…

На Огастеса Карба было жалко смотреть. Он сидел, словно оглушенный громом, и не мог выжать из себя ни слова. Он понимал, что Падреле может воспринять его молчание как осуждение всей этой истории, но ничего не мог с собой поделать. Господин Карб так болезненно переживал вовсе не поступок Падреле, а поведение неизвестного доктора. Он презирал и смертельно, люто ненавидел этого идиота доктора, который с самого начала продешевил (такое чудо — и за какие‑то несчастные сто тысяч!), а потом и вовсе отказался от денег, которые в умелых руках, в руках Огастеса Карба, могли бы положить основание новой финансовой династии. Так бездарно использовать из ряда вон выходящую возможность!

Но еще более ошеломляющее впечатление произвел хвастливый рассказ Аврелия Падреле на Беренику. Она уже успела разобраться в характере своего жениха и понимала, что он говорит сущую правду. У него не хватило бы фантазии, да и не к чему ему было сочинять эту историю, всю подлость которой он себе вряд ли мог представить. Значит, Стифен вернул, а Падреле преспокойно принял обратно деньги! И не только принял их обратно, но и скрыл от нее отказ Попфа. Впрочем, не низость Аврелия Падреле так волновала в данную минуту Беренику. Рушилось единственное слабенькое утешение, которым она старалась после бегства из дому успокоить свою совесть, — мысль, что у Стифена хоть деньги остались, что он на долгие месяцы избавлен от материальной нужды. Значит, Стив остался в Бакбуке в полном одиночестве и без средств, брошенный любимой женщиной, оскорбленный и ограбленный человеком, которого он избавил от тягчайшего из несчастий.

Люди, обладающие хорошим здоровьем, могут его по‑настоящему оценить только тогда, когда они его хоть временно теряют. Нет человека, который, просыпаясь по утрам, думал бы с восхищением: «Ах, как хорошо, что у меня две ноги и обе в отличном состоянии, две исправно работающие руки, что у меня в порядке глаза, уши!»

Только сейчас, после трех дней пребывания в Городе Больших Жаб в обществе Аврелия Падреле, она почувствовала все величие и чистоту бескорыстного научного подвига полунищего провинциального врача Стифена Попфа, только сейчас она его полюбила так, как он заслуживал. Если то, что она передумала и перечувствовала за эти три дня, нуждалось в каком‑то окончательном, решающем штрихе, то этот штрих внесла услышанная ею только что история.

Береника сидела выпрямившись, чуть побледневшая, но очень спокойная, и смотрела на Падреле с тем любопытством, с которым посетители зоопарка смотрят на резвящуюся за решеткой очень сильную, очень опасную и очень некрасивую человекообразную обезьяну.

Нельзя сказать, чтобы это ее состояние не было замечено Аврелием. Обладая тем особым чутьем, которым часто обладают неумные, но хитрые люди, он почувствовал, что все идет не так, как он предполагал. Он не понимал и не мог понять, что происходит в душе Береники, — для этого у него не хватало ни ума, ни душевной тонкости, — но он чувствовал, что происходит что‑то неладное.

Падреле растерялся, засуетился, достал из бумажника ответную записку доктора Попфа, зачем‑то дал ее прочесть Карбу. Потом из тех же непонятных для него самого побуждений протянул ее Беренике. Береника внимательно прочла записку и молча положила ее на скатерть.

— Ничего, — нерешительно промолвил Падреле, — ничего, потребуются денежки — и амбиция пойдет по боку… Напишет… Адрес ему известен… Как ваше мнение, Огастес?

Огастес уже успел прийти в себя. Он сказал:

— Конечно, господин Аврелий… Я целиком с вами согласен.

Падреле взглянул на Беренику. Она сидела, как сидят в театре на надоевшем спектакле.

— Хотя, впрочем, — сказал Падреле, — зачем мучить беднягу? Напомните мне, Огастес, послезавтра, и мы переведем ему сто тысяч, не дожидаясь его письма. В конце концов, он не виноват в том, что горд не по средствам… Как вы полагаете, Огастес?

— Конечно, господин Аврелий, я с вами целиком согласен, — сказал Огастес Карб.

На этом закончился первый сюрприз Аврелия Падреле. Он встал вслед за своей дамой из‑за стола и пошел к выходу. Огастес последовал за ними в некотором отдалении. В кармане у него лежала забытая его патроном записка доктора Попфа.