Биография № 2: «японский шпион»

 

В 2012 году в издательстве «Родина МЕДИА», аффилированном с историческим журналом «Родина», учредителем которого, в свою очередь, выступили Администрация Президента и Правительство Российской Федерации, вышла книга доктора исторических наук О.Б. Мозохина «Противоборство. Спецслужбы СССР и Японии (1918—1945)». Статус автора—полковника ФСБ в отставке, участвовавшего ранее в работе по поиску мест массовых захоронений жертв политических репрессий и публикации «расстрельных списков», как и самого издательства, априори предполагал к книге особое внимание специалистов. Думаю, что только на профессионалов оно и было рассчитано, ибо издание так и не поступило в розничную продажу в магазины, а жаль. Монография содержит массу интереснейших сведений о работе друг против друга разведок и контрразведок Советского Союза и Японии в указанный период, но в данном случае нас она сейчас интересует тем, что в главе IV «Органы госбезопасности против спецслужб Японии», в подглавке «Разоблачение японской агентуры в НКВД», страницы с 333-й по 339-ю посвящены «Делу Кима»[225]. Предваряется же «дело» фразой, из которой заранее становится понятен вывод: «Преследуя цели создания разведывательных позиций на территории советского Дальнего Востока, японцы смогли внедриться в спецслужбы СССР».

«Дело Кима» написано О.Б. Мозохиным на основании материалов архивно-следственного дела (АСД), хранящегося в Центральном архиве ФСБ РФ и недоступном для исследователя. Поэтому все приведенные в книге данные имеют особую ценность для нас — простых смертных, увлеченных отечественной историей и лишенных доступа в святая святых спецслужб. Однако в нашем распоряжении уже есть некоторые сведения о биографии Романа Николаевича общего характера, а потому мы можем сличать их с данными, приведенными в книге.

Итак, нам известно, что Р.Н. Ким был арестован 2 апреля 1937 года. Теперь, по сведениям О.Б. Мозохина, к этому можно добавить, что 21 мая того же года о факте ареста было доложено самому Сталину. Случай беспрецедентный. До сих высшая инстанция, попадавшаяся мне в расследованиях арестов японистов, — прокурор СССР и высшее руководство НКВД («дело Мацокина»). Что заставило чекистов рассказать о Киме самому Сталину? Вероятно, именно к 21 мая он сказал на следствии нечто настолько важное, что его дальнейшую судьбу мог решить только диктатор. Что же именно? По версии О.Б. Мозохина, Ким был завербован в 1922 году генеральным консулом Японии во Владивостоке Ватанабэ, которого чекисты определили как «резидента японского Генерального штаба». В действительности Ватанабэ Риэ в указанное время был просто консулом[226], о его второй жизни нам сегодня ничего не известно, но согласимся с тем, что для такого дела это не так уж и важно. Ким рассказал, что поступил на службу в ОГЛУ по заданию Ватанабэ, правда, не открыл, как ему удалось это сделать. На протяжении двенадцати лет (очевидно, с 1925 года) он «поддерживал в Москве связь с японскими разведчиками», среди которых были военные атташе и работники посольства Японии в Москве. Будучи одним из ведущих контрразведчиков на японском направлении, он якобы передавал им материалы по «вопросам, связанным с контрразведывательной работой ОГПУ—НКВД против японцев». Точнее, «Ким, участвуя с 1932 года в технических операциях по выемкам документов из сейфов японского военного атгашата в Москве, проводил их по предварительной договоренности с японцами и таким образом снабжал органы ОГПУ—НКВД дезинформационными материалами». Более того (и это, думается, главное!): «Ким, по национальности японец, был сыном бывшего японского посла в царской России. Он скрывал это, выдавая себя за корейца[227].

19 мая 1937 года арестованный Ким Роман Николаевич, 1899 года рождения, уроженец города Владивостока, гражданин СССР, беспартийный, старший лейтенант государственной безопасности (специальное звание, примерно равное армейскому майору. — А.К.), подтвердил факт своего внедрения в органы ОГПУ—НКВД японским Генеральным штабом для ведения разведывательной работы.

Будучи агентом негласного представителя японского Генштаба Ватанабэ, осуществлявшего функции японского генерального консула во Владивостоке, Ким внедрился сначала в негласный (то есть стал агентом. — А.К.), а впоследствии, в 1932 году, и в гласный (получил штатную должность. — А.К.) аппарат ОГПУ—НКВД. Таким образом, находясь на руководящей оперативной работе, он занимался разведкой в пользу Японии вплоть до своего ареста.

Настоящее имя Кима было Кинго Мотоно. Ким был внебрачным сыном японского дипломата Ичиро Мотоно, бывшего послом в России в годы империалистической войны и впоследствии министра иностранных дел при кабинете Ямамото[228]».

Что ж, такое признание дорогого стоит! Не просто «японский шпион» в сердце НКВД, а сын министра иностранных дел, специально заброшенный в Советскую Россию, чтобы стать агентом в сердце вражеской контрразведки — такого еще не бывало в мировой истории. Неудивительно, что об аресте Кима доложили Сталину—только он мог решить, какую комбинацию в этой игре предлагать японцам.

В ходе следствия Роман Ким (или уже Мотоно Кинго?) рассказал, что получил образование в «японском императорском лицее», куда принимали только детей аристократов новой Японии. Министр Мотоно был не только министром и одним из богатейших людей страны, но и бароном. По его ходатайству внебрачного сына приняли в колледж, записав под именем Кинго Саори, так как мать мальчика звали Саори. Окончив лицей в 1917 году, Кинго должен был сдать необходимый для поступления на службу в японский МИД экзамен, но отказался от него и вместо этого почему-то выехал в воюющую, революционную Россию. Здесь он поступил в Восточный институт во Владивостоке — «хотел заниматься филологией», который окончил в 1923 году—аккурат ко времени вербовки консулом Ватанабэ, знавшим, по словам Кима, его с детства. Колчаковской мобилизации в 1919 году Киму удалось избежать при помощи японцев, после чего консул Ватанабэ «заявил, что Ким у него теперь в долгу», и в декабре 1922 года предложил вернуть и личный, и национальный долг, поступив на службу в организуемый в это время аппарат Приморского ГПУ. Ким согласился, и, опять же по версии следствия, с этого времени японская разведка помогала ему подниматься по служебной лестнице в советской контрразведке.

В середине марта 1923 году Ким по поручению Ватанабэ встретился со своим однокашником по Восточному институту китаистом и сотрудником Госполитохраны Владимиром Богдановым[229], которого попросил «помочь с работой». Богданов предложил стать Киму секретным агентом Приморского ГПУ и «освещать» жизнь японской колонии во Владивостоке. Ким согласился и на квартире Богданова дал подписку как «сексот»—секретный сотрудник ГПУ, получив одобрение своих действий у консула Ватанабэ.

В апреле 1923 года Ким навсегда покинул Дальний Восток, перебравшись в Москву в качестве секретаря представителя японского телеграфного агентства «Тохо» Отакэ Хирокити (у О. Мо-зохина — Отаке), числившегося на учете в ГПУ в качестве «нелегального резидента японского Генерального штаба». Судя по всему, Ким уже ранее работал с ним, так как предложение поехать в Москву он принял от некоего Хироока, с которым «ранее вместе работал в “Тохо”». Богданов одобрил японский план, после чего Хироока вручил Киму 2000 рублей золотом (!) на расходы в путешествии, а консульство Японии выдало «охранную грамоту». Ким рассказал, что в консульстве его принял японец Вакаса — «доверенное лицо Ватанабэ», во время японской интервенции в Приморье носивший офицерскую форму. Вакаса передал ему, что Ватанабэ возлагает на него большие надежды в деле стратегического внедрения в центральный аппарат ГПУ в Москве, после чего Ким отправился в Читу, где встретил Отакэ, прибывшего туда по КВЖД через Маньчжурию. Далее они вместе доехали до Москвы, где вначале жили в гостинице «Княжий двор»[230], а затем Ким — по поручению Отакэ — купил себе квартиру на Трифоновской улице, неподалеку от Лазаревского кладбища. Гостиница «Княжий двор», и даже некоторые ее номера отдельно, были оснащены телефонной связью. Туда Киму, вскоре после его прибытия в Москву, по предварительной договоренности с Богдановым, достигнутой во Владивостоке, позвонил представитель 5-го контрразведывательного отделения ГПУ и назначил встречу у Большого театра. Здесь у О.Б. Мозохина явная путаница: 5-м отделом контрразведки ГПУ руководил не Шпигельглаз (правильно — С.М. Шпигельглас), а И.Ф. Тубала. Отдел был сформирован 28 июля 1923 года на базе бывшего 7-го отделения КРО, которое занималось борьбой со шпионажем Китая, Японии и Кореи и с белогвардейскими эмигрантскими группировками на их территории[231]. Но вернемся к следственному делу Романа Кима. «Работая в качестве секретаря Отаке, Ким одновременно поддерживал негласную связь с ОГПУ. В целях завоевания авторитета и доверия перед последними по предварительной договоренности с Отаке он представлял в ОГПУ освещение его деятельности. Преследуя цель внедрения в органы ОГПУ, он с согласия Отаке выдал ряд его связей: Попова М.Г., впоследствии расстрелянного за шпионаж[232]; Шенберга, бывшего секретного сотрудника КРО, двойственную роль которого Ким “разоблачил” перед органами ОГПУ; японского коммуниста Кодаму[233], бежавшего в Японию через финляндскую границу, и других. Все это предпринималось по согласованию с Отаке для того, чтобы создать благоприятные условия и предпосылки внедрения Кима в аппарат ОГПУ».

Здесь наше внимание невольно обращается к личности самого господина Отакэ, который, по версии чекистов, много лет умело водил их за нос. Известные исследователи японской диаспоры в Приморье А.С. Дыбовский и З.Ф. Моргун опубликовали в ноябре 2012 года статью «Профессор Е.Г. Спальвин и журнал «Восточная студия», в шторой содержится упоминание и об Отакэ: «В годы Гражданской войны и иностранной интервенции во Владивостоке работали корреспонденты нескольких иностранных информационных агентств. Среди них был и будущий создатель японской фирмы “Наука” Отакэ Хирокити. Он приехал во Владивосток с целью совершенствования в русском языке, поступил в Восточный институт и сделался ассистентом проф. Е.Г. Спальвина по кафедре японской словесности. X. Отакэ являлся также сотрудником газеты “Урадзио Ниппо”. После отъезда X. Отакэ в Москву в качестве лектора восточного факультета ГДУ (Государственного Дальневосточного университета—бывшего Восточного института — А.К.)  его сменил Хироока Мицуцзи. М. Хироока прибыл во Владивосток в 1919 г., и, выполняя обязанности спецкора, возглавил представительство информационного агентства “Тохо цусинся”»[234]. Заодно, как видим, выяснилось, за что Хироока передал Киму 2000 рублей золотом перед отъездом того в Москву.

Книготорговая фирма «Наука» ныне прекрасно известна всем японоведам и большинству русских, живущих в Японии. В ее главном магазине в Токио, неподалеку от православного собора Воскресения Христова, потрясающий выбор книг о России, русских писателей на русском языке. Заказать их можно и по Интернету. «Наука» сегодня — один из немногих культурных и филологических мостиков, крепко связывающих наши страны. Неужели ее основатель был сотрудником японской военной разведки? Кто знает... С одной стороны, многие японцы-русофилы, особенно переводчики и ученые, довольно легко совмещали любовь к нашей стране с разведкой против нее — таковы особенности островного менталитета. Среди известных ныне имен основоположников японской русистики, друзей и переводчиков корифеев великой русской литературы агентов японской разведки — подавляющее большинство. С другой — известно, что Отакэ Хирокити был журналистом, симпатизирующим новой России, и даже подвергался преследованиям японской полиции за активные призывы к выводу японских войск с территории России. В своих воспоминаниях корреспондент «Владиво-ниппо» (она же «Урадзио-ниппо». — А.К.) Отакэ... писал: «Почти все японцы под крики “жизнь в опасности” и с помощью армии покинули Владивосток... Я из окна своего дома вместе с женой смог лицезреть тот исторический момент, когда русская (Красная) армия входила в город... Всю ночь по Светланской с грохотом везли пушки. Японские военные утверждали, что их всего 6, а их оказалось аж 200. В небе с самолета разбрасывали листовки»[235]. Получается, что либо чекисты ошибались, либо Отакэ был очень хорошим разведчиком. На японском языке вышло несколько книг об Отакэ, но о его второй жизни, если такова имела место, в них ни слова...

В любом случае в 1925 году Ким был «передан на связь» второму секретарю посольства Японии в Москве Сасаки Сэйго, которого в ОГПУ считали полковником японской армии. Их с Кимом встречи проходили на квартире Отакэ, и Сасаки особенно пристально интересовался карьерой Кима в ОГПУ и перспективами его служебного роста. Судя по материалам следствия, поведение Сасаки было стандартным для проверяющего: он передал Киму «привет от Ватанабэ», предложил добиваться доверия в ОГПУ, продолжая сообщать чекистам интересующую их информацию, просеянную сквозь сито японской разведки. «Вместе с тем он рекомендовал действовать с чрезвычайной осторожностью и не предпринимать что-либо, что могло нарушить и свести на нет намеченный план внедрения в органы ОГПУ, так как японский Генеральный штаб на Кима возлагал большие надежды». Осторожность и еще раз осторожность—вот лейтмотив «напутствий» полковника Сасаки своему агенту, с которым он, по данным АСД, был связан с 1925 по 1927 год. Но здесь снова нестыковка: Сасаки Сэйго покинул Москву в середине 1926 года и следующие семь лет прослужил генеральным консулом Японии в Александровске—на Сахалине! Вне зависимости от того, был он полковником разведки или не был, поддерживать в указанное время связь с Романом Кимом в Москве он не мог никак.

Тем не менее «установки, которые были даны резидентами японского Генерального штаба Отаке и Сасаки в интересах внедрения Кима в контрразведывательный аппарат ОГПУ, в значительной мере облегчили выполнение поставленной перед ним задачи. Его деятельность как секретного сотрудника КРО ОГПУ, внешне казавшаяся безупречной, “инициатива”, проявленная в деле освещения Отаке и т.д., безусловно способствовали укреплению его доверия (так! — А.К.) у оперативных работников ОГПУ, с которыми он поддерживал связь. В результате Ким постепенно стал продвигаться. Ему стали поручать ответственную и строго секретную работу (разве то, чем он занимался ранее, таковой не являлось?— А.К.). Так, в 1927 году он был привлечен чрезвычайно секретным подразделением ОГПУ — Спецотделом для работы над шифрами, а в 1928 году стал нештатным переводчиком ОГПУ, так как к этому времени началась систематическая перлюстрация японской дипломатической почты. В этом же году он стал принимать участие в особо секретных операциях по японской линии. И, наконец, в 1932 году его перевели в гласный аппарат ОГПУ на руководящую контрразведывательную работу по японской линии. В результате основная задача, поставленная перед Кимом японским Генштабом, была достигнута».

Все это выглядит вроде бы вполне убедительно, но что-то в биографии Романа Кима как японского шпиона заставляет все время сомневаться в правдивости изложенного. Например, согласно его показаниям на следствии, в 1927—1928 годах он установил связь с японским военным атташатом в Москве, что несколько странно, если Ким был связан со Спецотделом. Японскую армию в нашей стране тогда представлял полковник Комацубара (у Мозохина — Комацубаро) Мититаро. Комацуба-ра и Ким встречались в Москве дважды, в том числе на даче у секретаря-переводчика посольства Юхаси Сигэто. Потом была еще одна встреча. Ким докладывал военному атташе о своей карьере в ОГПУ, о характере службы, а Комацубара, в свою очередь, посоветовал быть ему крайне осторожным, но последовательно добиваться «внедрения в контрразведывательную часть ОГПУ, непосредственно занимающуюся делами по японцам». Но если принять на веру то, что Ким был японским шпионом, странно, что он при встрече не оповестил Комацубара об операции Бюро по дезинформации ОГПУ, которое подставило военному атташе «генерала из Генерального штаба РККА, который исправно снабжал “дезой” и Комацубара, и его преемников»[236]. И почему Комацубара не заинтересовали шифры? С тем же подставленным НКВД «генералом» держали связь, возможно — с помощью Кима, и следующие военные атташе: Касахара, Кавабэ, Хата, Кавамото. То, что сам Роман Ким все время находился в контакте с ними, следует опять же из материалов следствия. Более того, он раскрыл очень убедительные детали этой связи. Например, с помощником военного атташе Ямаока Ким назначал свидания трижды в 1932—1933 годах: «чтобы избежать провала, Ким и Ямаока встречались у здания “Межрабпомфильма”[237] около Петровского парка. При появлении Кима на месте встречи Ямаока, видя его, шел вперед, в лес и там ожидал.

Организовывались встречи следующим образом. В день встречи Киму на службу звонила женщина, что-то говорила, затем вешала трубку, и спустя некоторое время снова звонок. Мужской голос говорил по-английски: “пять часов” или” шесть часов” и т.д., а потом: “Это что, больница? Ах нет, извините”. Было условлено, что встреча происходила всегда на три часа позже времени, назначенного по телефону». На О.Б. Мозохина четкое изложение деталей связи с Ямаокой произвело очень сильное впечатление, видимо, заставившее его склониться к версии, что Ким — японский разведчик. Но...

Е.А. Горбунов в книге «Схватка с Черным драконом. Тайная война на Дальнем Востоке» приводит такой эпизод:«...во второй половине 1920-х годов, когда начали “разрабатывать” сотрудников японского военного атгашата в Москве, действовали по уже хорошо проверенной методике. Одному из помощников, а может быть, секретарей военного атташе, подставили молодую и красивую учительницу русского языка, конечно агента ОГПУ. Одновременно с уроками начались и развлечения: походы в рестораны, загородные прогулки, встречи на частных квартирах и т.д. Все эти “развлечения” фиксировались, и когда компромата набралось достаточно, то дипломата пригласили на беседу. В общем, в ОГПУ действовали по хорошо отработанной во многих странах методике. Вербовка состоялась, и у ОГПУ появился ценнейший источник получения военной и военно-политической информации в японском посольстве в Москве.

А дальше события развивались так: в июле 1931 года в японском посольстве в Москве произошла знаменательная встреча, которой суждено было войти в историю и японской разведки, и японо-советских отношений. Посол Хирота принял у себя военного атташе подполковника Касахару и генерал-майор Хараду. Генерал был командирован в Европу японским Генштабом с особыми заданиями, связанными с подготовкой к выступлению в Маньчжурии... Беседа была откровенной, и все присутствующие высказывались без всяких недомолвок, называя вещи своими именами. После беседы Касахара составил два документа. Он написал памятную записку о мнении японского посла Хирота и отправил ее начальнику Генерального штаба Японии. Вторым документом был конспект доклада, представленного генерал-майору Харада, в котором военный атташе высказал свое мнение о положении в Советском Союзе, о вооруженных силах и о перспективах возможной войны между Японией и СССР.

Сотрудник японского военного атташата, завербованный ОГПУ, сфотографировал документы и передал пленку в НКВД. Там сделали перевод, который пролежал в сейфе, дожидаясь своего часа, до декабря. В конце года, когда стало ясно, что японская агрессия в Маньчжурии продолжает расширяться, продвигаясь на Север, Сталин, очевидно, затребовал информацию от своих разведок о дальнейших планах Японии и ее действиях на азиатском материке. И руководство ОГПУ 19 декабря 1931 года представило ему имевшуюся в Особом отделе информацию. Сопроводительное письмо за № 4183, подписанное зампредом ОГПУ Балицким, начиналось фразой: “Просьба лично ознакомиться с чрезвычайно важными подлинными японскими материалами, касающимися войны с СССР”. Документы были представлены с грифами “Совершенно секретно, документально, перевод с японского”... Первым документом было резюме беседы посла Хирота с генерал-майором Харада от 1 июля 1931 года. Этот короткий документ стоит привести полностью: “Посол Хирота просит передать его мнение начальнику Генштаба Японии относительно государственной политики Японии:

“По вопросу о том, следует ли Японии начать войну с Советским Союзом или нет, считаю необходимым, чтобы Япония стала на путь твердой политики в отношении Советского Союза, будучи готовой начать войну в любой момент.

Кардинальная цель этой войны должна заключаться не столько в предохранении Японии от коммунизма, сколько в завладении Сов. Дальним Востоком и Восточной Сибирью”... Конспект доклада Касахара, представленный генералу на восьми страницах, также был тщательно прочитан и изучен, если судить по многочисленным пометкам Сталина...

4 марта 1932 года в советском официозе — газете “Известия” была опубликована передовая статья “Советский Союз и Япония”. В статье стандартные фразы о миролюбии Страны Советов, о росте японских провокаций. В качестве антисоветской интриги было представлено заявление представителя японского МИДа о неизбежности военного столкновения между Советским Союзом и Японией. Статья отмечала рост агрессивных намерений японских милитаристских кругов и предостерегала любителей военных авантюр, заявляя: “Советское правительство вело, ведет и будет вести твердую политику мира и невмешательства в происходящие в Китае события..Это была бы обычная передовица, в которой говорилось о миролюбии, если бы не одно обстоятельство.

Для доказательства агрессивной политики Японии в Маньчжурии в статье цитировались два документа. Именно те два документа, которые были добыты политической разведкой и легли на стол Сталина. Оба абзаца, отмеченные генсеком, полностью вошли в статью. Резюме посла было опубликовано полностью...»[238]

Так не этого ли загадочного источника в японском военном атташате, информация от которого ложилась на стол Сталину, курировал агент ОГПУ, а позже лейтенант госбезопасности Р.Н. Ким, принятый в штат... одновременно со скандальной публикацией «Известий»? А потому в 1937-м и докладывать об аресте тогда уже старшего лейтенанта ГБ пришлось Самому? Ким «вел» японцев, вел «дело Хирота—Касахара», он все знал. Может быть, даже больше чем остальные?

В 1937 году чекисты были уверены, что все было наоборот. По их версии, это Ким получал задания от японских военных атташе, и задания эти ничем особенным не отличались: отвлечь внимание советской контрразведки от настоящих разведчиков, подбросить дезинформацию, добыть какую-то ценную информацию по текущему моменту. Роман Ким назвал три особенно интересовавшие японцев темы: 1) какие операции разрабатывались против японцев в Маньчжурии; 2) за кем из японцев и русских, связанных с военными атташе, велось наблюдение; 3) состояние дела арестованного Иванова-Перекреста (где находится арестованный и кто еще задержан по его делу)[239].

Помимо этого, Ямаока сообщал Киму о высокой оценке его работы японской разведкой и обещал не чинить препятствий при выемке секретных документов из сейфов военного атташата. Кроме того, Киму дали гарантии содействия в вербовке любого японца, если его кандидатура будет предварительно согласована с японской стороной, а также «по линии ОГПУ... предлагалось завести дезинформационные комбинации на японского военного атташе и всемерно развивать их».

В свою очередь, по утверждению следствия, Роман Ким передал Ямаока список агентуры советской контрразведки по японскому направлению, сообщил структуру органов ОГПУ, рассказал о системе и методах работы советской контрразведки, передал список объектов, находящихся под наблюдением ОГПУ, а также некоторые материалы по корейскому направлению. По версии следствия, которую Роман Ким подтвердил на допросах, он информировал японцев об оперативных разработках против них за пределами Москвы, «передал содержание ряда ориентировок по японским и корейским делам, ряд секретных приказов ОГПУ, отрывочные дислокационные данные по РККА, о характере ряда ликвидированных дел, а также характер агентурных данных, представлявшихся негласной сетью по японской линии». Сталину было доложено также, что в случае войны Ким должен был руководить «большим по размаху участком работы и завербованной агентурой, в том числе для парализации контрразведывательной деятельности НКВД против японцев»[240].

На этом шокирующие подробности «дела Кима» в книге Олега Мозохина заканчиваются, оставляя читателя с ворохом вопросов, часть из которых возникла сразу по прочтении того или иного эпизода, часть осталась на потом. Почему все-таки следствие по его делу шло чуть ли не три года, когда его бывших коллег расстреливали без особой задумчивости в течение нескольких дней после ареста? Допустим, Сталина заинтересовала история происхождения японского разведчика из аристократической семьи. Но в следующие восемь лет эта комбинация так и не была разыграна — Ким сидел в «шарашке», занимался, судя по всему, переводами, и в конце концов был освобожден. Не менее именитых узников Лубянки, того же Рауля Валленберга, Сталин убрать не постеснялся. Почему О.Б. Мозохин написал эту главу, не упомянув ни словом о реабилитации Романа Кима и оставив полное ощущение его виновности? С этим вопросом я обратился к автору и получил ответ: «Прямых доказательств вины Кима действительно нет. Все обвинение—с его слов. Я не делаю однозначных выводов о его виновности. В данном случае я просто констатирую факты. Можно рассуждать о невиновности, но смущает обилие фактов. Я видел многие тысячи фальсифицированных уголовных дел, там нет такой изощренности и изобретательности в описании «преступлений». И второе — временной фактор: с одной стороны, у руководства стоит Ежов. С другой стороны, это не начало массовых необоснованных репрессий»[241].

Но, если Роман Ким на самом деле японец по имени Мотоно Кинго, во что, во всяком случае, поверили и следователи НКВД, и, возможно, сам Сталин, то:

1) Где и когда он родился на самом деле?

2) Что мог делать юный этнический японец в России с 1899 по 1907 год?

3) Кто его мать — Саори, и как и где она могла пересечься в 1898—1899 году с Мотоно Итиро, если тот в это время служил в Брюсселе? И как она потом оказалась во Владивостоке?

4) Если он японец, то где он изучил русский язык настолько хорошо, что в 1917 году смог сойти за корейца из Владивостока, поступить и учиться в Восточном институте? А потом писал статьи, переводил Акутагава и так далее? Ведь Акутагава был переведен им уже в 1923 году, и современный переводчик, кандидат филологических наук Е.М. Дьяконова отзывается о них следующим образом: «Чудный, душистый перевод! Сомневаюсь, что иностранец мог так перевести на русский язык!»[242]

5) Наконец, как в это могли поверить следователи НКВД? Феерическая фантазия и приговор, даже не предусмотренный Уголовным кодексом, — 10 лет? Или это все-таки не фантазия?

С другой стороны, происхождение Кима как сына Мотоно могло бы объяснить его обучение в «императорском лицее». Кстати, что это за лицей? Императорским в прямом смысле слова можно назвать частную школу и университет Гакусюин, где учились, да и сейчас учатся представители японской императорской фамилии и дети элиты японского общества. Если Ким — выпускник Гакусю-ин, то это объясняет его близость к Отакэ, к высокопоставленным японским военным в Москве и их доверие к нему, на которое не мог рассчитывать безродный кореец, каким представляет Роман Николаевич Ким в первом — официальном — варианте своей биографии. Значит, все-таки японский разведчик?

Действующий сотрудник контрразведки ФСБ РФ, не пожелавший назвать свое имя, в ответ на мою просьбу высказать свою профессиональную оценку изложенного, ответил так: «Судя по книге Мозохина, сотрудником НКВД Ким был хорошим. Если верить тем деяниям, которые там перечислены: разоблачение японских шпионов (пусть даже подставных, об этом уже только при его аресте узнали), выемки из сейфа посольства и прочему, работал он качественно. Тогда неясно: где награды за все эти подвиги? По меркам тех лет он заслужил орден. Уж во всяком случае, грамота от Наркома внутренних дел у него должна быть не одна, или именной маузер. Не вполне понятен его переход из негласного аппарата в гласный. Какова была легенда для японцев? Ведь не каждый же японец в Москве знал про Кима, что он “свой”? Почему в своих произведениях он ни разу не дает малейшего намека на свою прошлую работу в НКВД? Времена “холодной войны” не позволяли? Почему приговор по нему так и не был исполнен? И, наконец, почему, если Ким действительно был японским шпионом, он не уехал в Японию после освобождения, а добивался реабилитации и остался жить в СССР? Зачем? Какой-то необъективный, я бы сказал, обвинительный подход у Мозохина к Киму. Бездоказательно обвинительный»[243].

Добавим к перечисленным еще несколько вопросов: а что же родственники Кима по японской линии, если он действительно был Мотоно Кинго? Неужели они не знали о нем? Не искали? Вообще, вся эта история сильно напоминает роман Бориса Акунина «Шпион», с засылкой в «органы» подростка, который со временем должен вырасти в «крота». Но не слишком ли романтично и авантюрно для советской действительности? И как еще можно проверить версию Кима о его японском происхождении?

 

Биография № 3: агент Мартэн

 

Как это нередко бывает даже в самых запутанных криминальных, исторических или журналистских расследованиях, «истина находилась где-то рядом», и надо было просто найти человека, который мог бы точно указать место. Мне посчастливилось обнаружить такого знатока — исследователя из Владивостока, историка отечественных спецслужб Алексея Михайловича Буя-кова. На мой вопрос о Киме он неожиданно ответил, что не в курсе версий его следственного дела, но зато хорошо знаком с подлинной биографией[244]...

Ким Роман Николаевич, он же Мотоно Кинго, родился 1 августа по старому, 14 августа — по новому стилю 1899 года во Владивостоке в семье богатого купца из Кореи. Имя отца Роман Ким приводит в анкете, и оно полностью совпадает с его собственным: Ким Пен Хак (в русском подданстве — Ким Николай Николаевич). Свою мать Роман называет «корейской дворянкой из семьи Мин», и Ким, возможно, действительно был потомком знатного корейского рода, как он рассказывал об этом на склоне лет немногим близким людям, но имя матери нам известно только в русском варианте — Надежда Тимофеевна.

Родители Романа Кима, по всей вероятности, ушли из северокорейской деревни Пукчен, где они жили, в конце XIX века, когда там обострилась политическая напряженность, начался голод и замаячила угроза скорой японской оккупации. Людьми они были зажиточными, имели накопления, и даже после революции — вплоть до 1923 года, отец Кима жил на свои вклады в Русско-Азиатском банке Владивостока. Это несмотря на то, что он, разбогатев на строительных подрядах, в 1911 году обанкротился и снова начал свою карьеру с должности десятника на стройке. Были ли у Романа братья или сестры — из анкеты неясно. Точно так же непонятно, чем руководствовались его родители, когда в 1906 году, фактически сразу после Русскояпонской войны, отдали своего сына в семью крупного японского промышленника Сугиура Рюкити, владевшего во Владивостоке крупной торговой компанией «Тайсё Ёко», входящей в состав знаменитого холдинга «Мицуи», существующего и сегодня. Отдали в семью своих врагов — зачем? С какой целью? Может, и правда, хотели вырастить настоящего корейского ниндзя, чтобы отомстить за колонизацию их родины? Вспомним слова Романа Кима из предисловия к глоссам о невозможности спокойного отношения к японцам...

Так или иначе, но, по версии теперь уже личного дела, мальчик был усыновлен Сугиура Рюкити под именем Киндзи и отправлен на учебу в Токио, в начальную школу Ётися, входившую в состав образовательной группы (наряду с колледжем) престижного университета Кэйо. Это именно его имел в виду Роман Ким, когда на следствии в 1937 году «признавался» в том, что учился в «императорском колледже». Кэйо не так элитарен, как Гакусюин или Токийский императорский университет, но все же это действительно довольно престижное учебное заведение, и японское образование молодой кореец из России получил завидное. Итак, вопрос о его владении японским языком снят: Ким вырос в Японии.

Все это время — с 1906 по 1918 (в некоторых документах — с 1907 по 1917) год — Ким был гражданином Японии. В 1917 году он вернулся домой, во Владивосток, где в 1918 году поступил и экстерном окончил мужскую гимназию. Для легализации в России ему нужно было российское образование, и он целенаправленно шел к диплому, осенью 1919 года поступил на японское отделение Восточного института (с 1920 года—японское отделение восточного факультета Государственного Дальневосточного университета). В это время колчаковское правительство объявило в Приморье мобилизацию, и Ким, как студент-восточник, подлежал отправке в войска.

Из автобиографии Романа Кима, написанной им в 1935 году: «Я был в университете, куда при поступлении сдал документы, что я сын Кима Николая (русского подданного, иначе меня не приняли бы)... По мобилизации студентов-восточников назначен чиновником военного времени в штаб округа... Я обратился в японское генконсульство, которое подтвердило, что я приемный сын Сугиура и являюсь японцем, таким образом, мне удалось уклониться от мобилизации и числиться слушателем университета....Все студенты-восточники и востоковеды состояли в военно-статистическом отделе (разведывательном) штаба Приамурского военного округа в качестве референтов, экспертов (этот отдел механически остался после перехода власти в крае в руки Советов и после чехословацкого переворота, так как занимался специальной работой по собиранию сведений о Китае и Японии). Чтобы избежать направления в строевую часть (я, как студент, подлежал отправлению в военную школу), я подал заявление в военно-статистический отдел. Во главе отдела стоял полковник Цепушелов (кореевед), в отделе работали в качестве официальных экспертов-консультантов профессор Спальвин и ряд других японистов, китаистов, монголоведов. Ряд востоковедов, состоящих в этом отделе, теперь члены ВКП(б).

Немного спустя отдел был расформирован (надобность разведки в отношении Японии и Китая отпала), и я был отправлен в качестве чиновника военного времени в отделение культурно-просветительское и печати. Здесь моя работа заключалась в составлении обзоров английской и японской прессы, хотя официально я именовался делопроизводителем культурно-просветительского отделения. Параллельно я работал в качестве обозревателя иностранной прессы в газете “Эхо”, которая вела оппозиционную линию в отношении Омского правительства и была потом закрыта.

В ноябре 1919 года было восстание Гайды, поддержанное комитетом большевиков. После этого восстания я дезертировал из штаба. В январе партизаны заняли Владивосток, и я был назначен заведующим иностранным отделом телеграфного агентства Приморского правительства (коалиция эсеров и большевиков). Переводы японской и английской прессы делаются моей специальностью. Работал в телеграфном агентстве, которое потом было переименовано в ДАЛЬТА после Меркуловского переворота в 1921 году. После переворота (оно продолжало существовать) я стал работать в тех органах, которые были легально оппозиционные в отношении меркуловского правительства — в газете “Голос Родины” (орган кадетов) и “Воле” (орган эсеров) — по японской прессе. Затем поступил в отделение японского телеграфного-агентства “Тохо” во Владивостоке (по рекомендации профессора Спальвина — ныне секретаря нашего полпредства в Токио) — в качестве переводчика. Тохо (агентство японского МИД) в противоположность штабу японских экспедиционных войск стало вести кампанию за эвакуацию японовойск, и поэтому его бюллетени бойкотировались правой прессой (монархистской), и Отакэ получал угрозы от японских военных и русских».

Ким писал, что дважды арестовывался японской жандармерией за работу в ДАЛЬТА, и этот факт привлек пристальное внимание НКВД в 1935 году —