С русской литературной традицией

Кроме западноевропейских корней, в лирике Поплавского прослеживаются и русские истоки. Реминисценции из русской литературы ХIХ – ХХ веков в художественном наследии Поплавского занимают значительное место и играют важную роль в формировании творческой индивидуальности поэта. В состав, контекста, стимулирующего творчество Поплавского, входят, прежде всего, традиции русского романтизма, символизма и футуризма.

Обращение к традициям романтизма в творчестве Поплавского можно считать закономерным. Возрождение романтического духа и романтических художественных структур мы склонны объяснять, прежде всего, аналогичными историческими условиями, на которые типологически сходно реагировали писатели ХVIII – ХХ веков: «классический» романтизм на события великой французской революции и начавшейся индустриализации, писатели начала ХХ века, и в частности Поплавский, – на изгнание с родины, невыносимые условия пребывания в эмиграции. Так, Поплавский наследует от романтиков ХVIII – ХIХ веков многие идеи: неизбежности человеческого страдания; тотального отчуждения; враждебности «Я» всему, что является «не – Я»; одиночества и несвободы субъекта.

Раздвоение между отчаянием и надеждой составляет главную антиномию стихов Поплавского. Лирический герой Поплавского уверен, что человеческие надежды не могут осуществиться в «смертельно холодном мире». В этой идейно-эмоциональной ориентации можно видеть несомненное продолжение романтической традиции: ведь романтики воспринимали земную реальность как неизбежное разрушение мечты человека, его прекрасных устремлений. Действительность как таковая находит у писателя негативную оценку. Миру, где человек подвергается невиданному надругательству, подавлению, страданию, он говорит «нет». Однако, несмотря ни на что, предназначение человека не изменилось: он во все времена остаётся хранителем вечного, непреходящего, искателем истины и красоты. От романтической природы мировосприятия Поплавского проистекает и гордое одиночество его лирического героя: «Вышел к людям – не рады свиданью, // Глянул в сердце – сомненье и страх». Лирик ХХ века болеет страданиями человека, оказавшегося на перекрёстке или, точнее, в эпицентре огромных исторических потрясений. Его авторское отношение ко всему происходящему проникнуто трагизмом. Чувства, как и у романтиков, усилены, эмоциональные краски сгущены.

Нельзя забывать о том, что в преемственных связях литератур различных эпох необходимо учитывать и историческую трансформацию, которая связывает и одновременно разделяет художников разных столетий. Романтические традиции преломились в творчестве Поплавского в изменённом, превращённом виде. Это заметно, например, если мы обратимся к трактовке «вечных» образов романтиков. Так, если образ розы у «классических» романтиков является символом любви, дружбы, то в лирике Поплавского роза – это вестник смерти. Творческое сознание поэта-эмигранта буквально загипнотизировано темой смерти, и в результате – происходит такая деформация традиционной для романтиков семантики образа розы. Как символ любви становится символом небытия, сам поэт поведает в дневнике: «Я читал в одном рыцарском романе, что во время одного восстания в Кастилии арабы сражались в венках из роз, как обречённые на мученическую смерть; и действительно, кому на земле пристал венок из роз, как только не согласившемуся исчезнуть. Основная тональность этого согласия есть некая сладостно-безнадежная храбрость, только таким душам и поёт весна всеми своими соловьями, ибо она символ движения, изменения и становления всех несогласившихся с духом музыки, не оправдавших ещё богов за свою близкую смерть. Это принятие открывает ему также доступ в иное восприятие мгновения, дарующего всю полноту существования, бесконечное богатство впечатлений, ощущений, восприятий»[336].

Кроме того, если романтический герой находил освобождение в смерти, то у Поплавского дело обстоит иначе. Его герой поклоняется и служит ей («только смерть была всемогущей»), но продолжает существовать и после неё.

В лирике Поплавского запечатлён романтический по своим истокам конфликт между небом и землей, сиюминутным и вечным. Главенствующим мотивом в его поэзии является мотив сна, также восходящий к романтизму. Этот мотив один из определяющих, например, в творчестве В. А. Жуковского. И Поплавский, и Жуковский принимают формулу «романтического ирреализма», утверждая, что жизнь есть сон. Лирические герои авторов живут во сне. Мир в их творчестве перевёрнут, в нём всё зыбко, и только сон – некая пограничная, устойчивая черта между противоположными понятиями дня и ночи, жизни и смерти, мечты и действительности.

Поэтов объединяет и традиционный для русских романтиков мотив «трагедийности»[337] жизни, который был сквозным, постоянным в творчестве того же В. А. Жуковского. С темой трагедийности человеческого существования тесно связаны в творчестве поэта-романтика мотивы несоответствия мечты и действительности, их разрыв, тоски и томления, вечной неудовлетворенности и вечного стремления к недостижимому, что проявляется уже в названии стихов. У Жуковского: «Желание» (1810), «Мечты» (1810), «Тоска» (1812). У Поплавского: «Отвращение» (1928), «Жалость» (1929), «Раскаяние» (1932).

У Поплавского, как и у Жуковского, мотивы томления и тоски имеют типично романтическую, порой трагическую окраску. Поиск романтического идеала сопровождается у Поплавского, как у Жуковского (да и у всех русских романтиков), обращением ко всему необычному, экзотическому – к тому, что выводит за пределы каждодневного окружения. Поэта-эмигранта роднит с Жуковским и русским романтизмом в целом интерес к прошлым, отдалённым эпохам и культурам («Дон-Кихот», «Гамлет», «Чёрная Мадонна», «Римское утро»…). Для воплощения своих идей Поплавский во всех четырёх анализируемых сборниках привлекает широкий спектр романтических образов и выражений («сон», «бездна», «волна», «небо», «стихия»…), весьма характерных и для Жуковского.

Одной из основных тем в лирике обоих поэтов становится тема жизненных утрат. Их лирические герои скорбят о гибели всего прекрасного на земле, оттого у них появляются мысли о смерти. Жизнь представляется их героям «бездной слёз и страданий»:

О, милое воспоминанье

О, том, чего уж в мире нет!

О, дума сердца – упованье

На лучший, неизменный свет! (Жуковский «К Филалету»)[338].

 

Боже мой, как всё было, какие огромные горы вдали,

Повернуться смотреть, бесконечно

Молчать и обдумать (Поплавский «Город тихо шумит…») (с. 115)

Но если этот идеал находит выражение у Жуковского в упованиях на иной мир, в уходе от настоящего в прошлое, в атмосферу идеализированного и опоэтизированного средневековья, то в лирике поэта-эмигранта надежд на радостное будущее нет.

Пользуется Поплавский и излюбленными стилистическими средствами русских романтиков[339]. Например, для поэта ХХ века постоянен анафорический повтор союза «и», весьма типичный для поэтического стиля романтизма: «И огромным снопом вылетает огонь // И с огромными ртами, оглохшие люди // И прожектор ложится на плоскую воду // И еще полминуты горит над водой» (с. 148). Кроме того, Поплавский монтирует сугубо романтические формулы с разговорными словами и оборотами. Особенно часто это можно видеть в двух последних изданных сборниках его стихов: здесь он соединяет высокую романтическую лексику («град», «бездна», «хладная неволя», «ветр», «глас») с низкой, разговорной, с элементами просторечия («радужаться», «аляповато»). Подобное колебание между двумя стилистическими полюсами, как известно, является характерным признаком романтической речи. Отсюда в лирике Поплавского наблюдается соединение наивного с возвышенным, простодушного с предельно-изощрённым.

Русские писатели-романтики остро чувствовали взаимосвязь между бездной мироздания и сложным миром человеческой души и стремились передать её в красках. Типичные черты колористики романтизма: использование печальных и мерцающих тонов – фиолетового, пурпурного, сине-голубого, белого, серого, серебряного; внимание к описанию к световоздушной перспективе; наличие пустынных пейзажей с одной или несколькими фигурами; прозрачность. Всё это мы наблюдаем и в творчестве Поплавского. Цветосимвол становится у поэта-эмигранта и формообразующим, и смыслообразующим приёмом, создаёт особую эмоциональную атмосферу лирического мира.

Звук и свет – это два природных феномена, к которым русские романтики наиболее чувствительны. Звук в поэзии Поплавского, помимо символического, имеет значение прямое, обозначая реальные земные звуки: «Всю ночь шёл дождь. У входа в мокрый лес // На сорванных петлях – калитка билась» («Уход из Ялты») (с. 209).Чуткость Поплавского к звукам настолько пронзительна и звуковые впечатления описываются им настолько часто, что его лирику можно рассматривать как лирику звукового типа:

Рассветает молчанья свинцовая роза –

Сон людей и бессмысленный шёпот богов,

Но над каменным сводом ночного мороза

Слышен девичий шёпот легчайших шагов (с. 67)

 

Поезда свистели у заставы,

Газовые отблески молчали.

Тихо в бездну звуки обрывались,

Будущие годы открывались (с. 128)

Знак тире занимает здесь своё место, оставаясь символом текстовой разрывности, указывающей на бездну недосказанного. Так Поплавский воссоздаёт не картину прошлого в её зримой определённости и детальной конкретности, а эмоциональную наполненность ситуации. Реальные мелодии, не теряя своего прямого значения, претерпевают романтическую метаморфозу, приобретают черты символа: молчание и шёпот как символ одиночества.

Таким образом, звуки в лирике Поплавского – это те «нервные узлы», по словам А. Н. Веселовского, «прикосновение к которым будит в нас ряды определённых образов»[340].

Итак, можно говорить о том, что Поплавский оказывается наследником традиций русского романтизма на новом витке развития литературы. У Поплавского разрабатываются излюбленные темы и идеи русских романтиков, их образы и особенности поэтической выразительности, но порой они оцениваются им иначе. Реминисценции, пришедшие в лирику Поплавского из русской романтической поэзии, заставляют задуматься о кратковременности человеческого счастья, показывают глубокую душевную боль человека, потерявшего родину, обнажают сложный мир человеческих чувств, создают атмосферу таинственности.

В лирике Поплавского есть рецепция и трансформация лермонтовской темы демонизма:

Я хочу тебя погубить,

Я хочу погибающим быть,

О прекрасной гибели душ

Я тебе расскажу в аду («Лунный дирижабль», 1928 г., с. 58).

Творчество Поплавского созвучно трагическому мировосприятию Лермонтова. Оба автора в своем творчестве задают философские вопросы о смысле жизни и смерти. Но если картина мира Лермонтова всё-таки целостна, то у Поплавского она напоминает распадающуюся вселенную: лирические образы передают хаос и абсурд реальной действительности:

На черепами выложенном треке

Идут солдаты щёлкая костьми

Костями рыб запруженные реки

Остановились не дождясь зимы (с. 266)

Основной особенностью лермонтовской лирики является её протестующий, бунтарский и одновременно трагический характер. Источником трагического бунтарства выступает романтический конфликт свободной личности в несвободном мире. Протестующе-трагический пафос свойственен и лирике Поплавского:

Значит, что счастье тебе не откроется

В мирной и чистой судьбе.

Всё же не время ещё успокоиться

Нужно вернуться к борьбе (с. 105)

Но в лермонтовских произведениях одиночество отдельной личности возникает как следствие противостояния обществу, толпе, реальному миру (характерны противопоставления «я» и «мир», «я» и «общество»), а у Поплавского оно объясняется внутренней сущностью человека, тайной его существования, властью смерти.

В стихах Поплавского всякая общественность, массовость в искусстве, связанная с современностью, устойчиво и негативно ассоциируется с площадью, рынком, толпой, а подлинная жизнь, особенно в последнем сборнике, – с церковью, храмом:

В холодной церкви тишина,

Всё чисто вымыто руками,

Лишь в алтаре вознесена

Лампада теплится веками.

 

И камень жив святой водой,

Всё спит, но сон церковный светел,

Легко священник молодой

Возносит чашу на рассвете (с. 109).

 

А потом под водой ледяною

В эту церковь пустую зашёл,

Где лампада парит над землёю,

Не смущаясь ни горя, ни зол.

 

Долго думал, но боль не смирилась,

Лишь потом потемнела она,

Слёзы брызнули, сердце раскрылось

Возвратилась моя тишина (с. 110).

Эта символическая антитеза: «рынок, площадь» – «храм, тишина, высокая поэзия», фигурирующая в поэзии Поплавского, романтическая по своей природе, отчасти восходит к лирике Фета. В стихотворении Фета «Псевдопоэту» из сборника «Вечерние огни» представитель псевдоискусства восклицает: «На рынок! Там кричит желудок, // Там для стоокого слепца // Ценней грошовый твой рассудок // Безумной прихоти певца»[341]. Данное стихотворение перекликается со строками Поплавского: «А поэты кривятся во сне натощак»; «Пой, как умеешь, // Не бойся звуков. // Всё равно не услышат»; «Поэзия… ты… бессмысленное горькое реченье»; «Читали мы под снегом и дождём // Свои стихи озлобленным прохожим» (с. 121); «Так в нищенском своём великолепье // Поэзия цветёт, как мокрый куст, // Сиреневого галстука нелепей, // Прекрасней улыбающихся уст» (с. 180); «Пой, как умеешь, // Не бойся звуков. // Всё равно не услышат, // Не скроешь муку» (с. 327); «Поэзия, ты разве развлеченье? // Ты вовлеченье, отвлеченье ты. // Бессмысленное горькое реченье, // Письмо луны средь полной тишины» (с. 331). Таким образом, видно, что, несмотря на разные эпохи и жизненные ситуации, лирические герои Поплавского и Фета переживают одно и то же. Как творцы-художники, они чувствуют свою исключительность и избранность, но вместе с тем осознают своё одиночество, изгнанничество, ненужность миру толпы, рынка, пошлости.

Итак, в результате проведённого анализа можно заключить, что лирика Поплавского, продолжив традиции русской романтической поэзии ХIХ века, обогатила поэтическую концепцию человека ХХ столетия. Художественный мир поэта полон напряжения и драматизма. Романтизм Поплавского обновлён реальностью ХХ века, в нём запечатлены современная проблематика и герои, конкретные обстоятельства и ситуации, которые были неведомы прежним романтикам, в нём выражены характерные для начала ХХ века идеи, надежды, устремления.

Важно, что в состав контекста, стимулирующего лирическое творчество Поплавского, органично вошла не только русская поэзия, но и русская проза. В частности, лирическому герою Поплавского был несомненно близок пафос нравственных исканий Достоевского. Ю. Иваск одним из первых заметил связь лирики Поплавского с творчеством Достоевского: «У Поплавского была жалость – очень русская, роднившая его с Достоевским “Бедных людей”[342].

Трудно не согласиться с мыслью Н. Бердяева о том, что от Достоевского «начинается новая эра во внутренней истории человека»: После него человек уже не тот, что до него»[343]. Достоевский стал неотъемлемой частью жизни и творчества многих русских писателей, осваивавших его творческий опыт. Лирика Поплавского не оказалась исключением. Н. Бердяев метко отметил, характеризуя личность и особенности творчества Поплавского: «Он (Поплавский. – О. С.), как и его герой, вынырнул из романа Достоевского»[344].

От мироощущения Достоевского Поплавский наследует такие черты, как жалость ко всему живому, Божьему, сострадание к человеку. Конечно, такие строки мог написать только лирический поэт, стремящийся стать творческим преемником Достоевского: «Не верю в свет, заботу ненавижу, // Слез не хочу и памяти не жду, // Паду к земле быстрее всех и ниже, // Всех обниму отверженных в аду». Но в то же время сострадание у Поплавского и Достоевского разное. Справедливо замечает В. Андреева: «Сострадание у монпарнасцев – не мистический сентиментализм, как у Достоевского, а – вызов отчаяния, подвиг безнадежности. Их жалость была не духовной розовой водицей, а последней ставкой совестливого человека, понимающего, что миру больше не на что рассчитывать»[345].

Поплавского привлекает именно страдающий Христос:

                                <…>                  – Господи помилуй!

                                 Ты дал мне боль. Своих ужасных ран.

                                 Ты мне понятен. Ты мне близок, милый,

 

                                 Я ем Твой хлеб, Ты пьёшь мой чай в углу

                                 В печи поёт огонь. Смежая очи,

                                 Осёл и вол на каменном полу

                               Читают книги на исходе ночи

                             («Тень Гамлета. Прохожий без пальто…», с. 149).

В своей статье «По поводу “Атлантиды-Европы”» поэт пишет: «Ибо тот, кто плачет часто – христианин, тот, кто плачет постоянно – тот святой»[346]. Лирический герой Поплавского хочет через сочувствие, через готовность разделить страдание, увеличив свою боль чужой болью, услышать музыку и смысл страдания: «Боль мира следует увеличить, чтобы сделать её сносной, боль мира должна быть непереносимой, чтобы её можно было полюбить»[347]. Эти настроения и мысли, конечно, восходят к духовному максимализму некоторых героев Достоевского: Раскольникова, Сони Мармеладовой, Алёши Карамазова.

Иногда лирическому герою Поплавского явно близок смиренный князь Мышкин Достоевского. Роднит этих литературных героев, прежде всего, подлинность страданий. Лирический герой Поплавского так же, как герой Достоевского, всю сознательную жизнь платит по счетам: страдает, скитается, сочувствует обездоленным людям.

Творческая рефлексия Поплавского порой согласуется с позицией Ивана Карамазова, который не желает носить свой кирпичик на строительство хрустального дворца, если в его основании заложена слезинка хотя бы одного замученного ребенка («ему всё кажется сдуру, что это острог…»[348]) («Богу родиться в земном, человеку родиться в небесном…», с. 152).

Поплавский, подобно Достоевскому, на первый план во всех четырёх сборниках ставит во главу угла проблему личности. Именно личность становится тем притягательным «нервом», который связывает воедино такие универсалии, как бытие, природа, история. Таким образом, оба художника ставят в центр изображения человека, который мучительно ищет своё место в мире.

Обладая чутким сердцем, лирический герой Поплавского, как и герои Достоевского, болезненно откликался на страдания униженных и оскорблённых («Как холодно. Молчит душа пустая…», с. 121). Оба писателя были убеждены, что страдание – очищает. В своём «Дневнике» Поплавский практически повторит мысли Достоевского, зафиксированные 16 апреля 1864 г.: «После появления Христа стало ясно как день, что развитие личности должно дойти до того, чтоб человек понял, сознал и всей силой своей природы убедился, что высочайшее употребление, которое может сделать из полноты развития своего я, – это как бы уничтожить это я, отдать его целиком всем и каждому, беззаветно и безраздельно. <…> Но если это цель окончательного человечества – то, следственно, человек, достигая, и оканчивает свое земное существование. Итак, человек есть на земле существо… не окончательное, а переходное <…>. Когда человек не исполнил закона стремления к идеалу, то есть не приносил любовью жертву своего я людям, он чувствует страдание и называет это страдание грехом. Итак, человек беспрерывно должен чувствовать страдание, которое уравновешивается райским наслаждением исполнения Закона, то есть жертвой. Тут-то и равновесие земное. Иначе земля была бы бессмысленной»[349]. Поплавский провозглашает идею о необходимости и ценности страданий в жизни человека, так как именно страдания приближают его к Богу: «Значит только нищие спасутся. // Значит только нищие и птицы» («Всё спокойно раннею весною…», с. 134). Только в муке есть согласие с «духом музыки», который, по Поплавскому, – суть жизни человека («Во мгле лежит печаль полей…») (с. 110). По мнению Поплавского, страдания «детей эмиграции» искупят грех России и возродят страну:

                Не тоскуй, до дома хватит силы,

                Чем темнее в жизни, тем родней;

                Темнота постели и могилы,

                 Холод – утешение царей («Позднею порою грохот утихает…», с. 116).

В творчестве Поплавского можно выделить ряд стихотворений, иллюстрирующих известный афоризм Достоевского: «Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей»[350]. Например: «На жёлтом небе аккуратной тушью...» (с. 142), «Тень Гамлета. Прохожий без пальто...» (с. 148), «Мать без края: “быть или не быть”…» (с. 169). Противоречивость личности и борьба внутри неё добра со злом – это лейтмотивы как прозы Достоевского, так и лирики Поплавского.

В истории мировой философской мысли в разные периоды и в различных религиозных системах соотношение добра и зла трактовалось по-разному. У Платона добро относится к миру идей, а зло – ко всему чувственному и изменчивому миру. В буддизме освобождение от зла достигалось длительной тренировкой духа и тела, позволяющей достичь состояния нирваны. Вольтер и Дидро понятия добра и зла относили к интересам или пользе человека – отсюда сведение этой проблемы к необходимости воспитания. Кант относил добро к миру разума, а зло – к чувствам. В трактовке указанной выше проблемы Поплавский отчасти идёт вслед за Ф. М. Достоевским. Для него, как и для его предшественника, добро и зло содержательно взаимоопределены и познаются в единстве, одно через другое. Кроме того, они ещё и функционально взаимообусловлены. В статье «По поводу “Атлантиды-Европы”» поэт пишет: «Ибо не Бог ли ещё перед человеком виноват, не ему ли оправдываться. Не Бог ли погибнет в конце от раскаянья, если мир погибнет. И как вообще кто-нибудь сможет в раю райское блаженство вкушать, если в бездне ада останется хоть один грешник и, конечно, ясно для меня, что Христос оставит свой рай и поселится навеки в аду, чтобы мочь вечно утешать этого грешника. Не человеку должно быть страшно, а Богу страшно на небесах, за то, куда идет мир»[351].

Точно говорит Г. Флоровский об авторе «Братьев Карамазовых»: «Достоевский создал трагедию христианскую, трагедию свободы, рождающуюся из внутреннего раздвоения человеческого духа, вполне реально бьющегося между волевым избранием чистого или греховного, узкого или широкого пути»[352]. Эта трагедия духовной раздвоенности, свойственная таким персонажам Достоевского, как Раскольников, Версилов, Иван Карамазов, Ставрогин, отражена и в лирике Поплавского. Интересен и тот факт, что в своих «Дневниках» Поплавский неоднократно сопоставляет себя и своих героев со Ставрогиным Достоевского.

Поэт-эмигрант определённо старается овладеть и искусством Достоевского-психолога, умевшего проникать в тайники человеческой души, постигая все её движения и изломы. В дневнике Поплавского 1934 года читаем: «Не к активному, агрессивному индивидуализму индивидуализирующего, а к пассивному, наблюдательному субъективизму. Задача просто в том, чтобы как можно честнее, пассивнее и объективнее передать тот причудливо-особенный излом, в котором в данной жизни присутствует вечный свет жизни, любви, погибания, религиозности. Следует как бы быть лишь наблюдателем неожиданных аспектов и трогательно-комических вариаций, в которых в индивидуальной жизни присутствуют обычные вечные вещи.<…> Следует не активно создавать индивидуализм и потом его описывать, а пассивно и объективно описывать уже имеющуюся налицо собственную субъективность <…> и выделенность. Великие образцы этого – Розанов и Рембо – абсолютно общечеловеческие в смысле своих интересов, абсолютно правильно передавших странность и неожиданность преломления вечных вопросов в их душевных мирах»[353].

Влияние Достоевского на Поплавского ощущается во всех сборниках стихов, хотя и проявляется по-своему в каждом отдельном случае: то это – использование идей и ситуаций, почерпнутых из творчества Достоевского для объяснения абсурдности мира, то это – развёртывание философских тем, начатое Достоевским, для объяснения нравственных исканий своего времени, то это – прямая параллель между героями.

Поплавский отдал дань и русскому символизму. Этот факт подчеркнул ещё критик русского зарубежья М. Слоним[354]. Вхождение традиции символизма в творчество Поплавского следует рассматривать как продолжение и трансформацию романтических принципов эстетики. Символистская лирика является неоромантической по своей природе, тяготея к авторской субъективности, к анализу отношений автора к героям, событиям, а не к объективному смыслу произведения. Символистское представление зиждилось на новом понимании предназначения поэзии, которая должна не описывать внешний мир, а открывать некую тайну, «высшую реальность», трансцендентное.

Как точно отмечает Г. К. Косиков, «с символической точки зрения, смыслы не таятся по ту сторону вещей, но непосредственно явлены, более того, сконцентрированы и сфокусированы в них с максимально возможной полнотой»[355]. Для нас методологически значимым оказывается и высказывание Ю. М. Лотмана: «…символ никогда не принадлежит какому-либо одному срезу культуры – он всегда пронзает этот срез по вертикали, приходя из прошлого и уходя в будущее»[356].

Русский символизм представлял собой «коллективное творчество»[357]. Миф о мире творился совместными усилиями разных поэтов. Сквозным становился мотив маски, «плясок смерти». Вместе с тем, каждый из поэтов разрабатывал свой, индивидуальный вариант темы апокалипсиса.

Многие лирические стихотворения Поплавского насыщены мифопоэтическими образами. Эта особенность художественного мышления поэта-эмигранта мотивирована генетическими связями его лирики именно с творчеством младосимволистов, творящих свои собственные индивидуально-авторские мифы, воспринимающих символ как прорыв в «иные миры».

Наиболее распространёнными в лирике Поплавского являются следующие символы:

1. Крест – символ смерти. В лирических стихотворениях Поплавского «странный кондуктор» раздает детям «билеты с крестами», после чего все они замолкают, т. е. умирают. Данный символ наиболее часто встречается в первом сборнике.

2. Тень. В мифологическом сознании «тень» – это «душа», второе «я». Это самая древняя форма, в которую облекали душу. Таким образом, наличие души тесно связано с наличием тени. Данный символ присутствует во всех сборниках, но особенно часто он встречается в стихах «Снежного часа». Здесь появляются тени и Гамлета, и Христа, и Магдалины. А вот в «Венке из воска» происходит уничтожение человека тенью: «Как будто и не пела тень, // Бренча без нот».

3. Зеркало. Среди символистских ориентиров Поплавского – тема зеркала, зеркальной поверхности. Практически у всех символистов зеркало сигнализирует о двойничестве. Как правило, зеркало позволяет использовать преимущество двойного видения и совмещение реальной и отраженной действительности. Однако у Поплавского зеркало не только отражает, но показывает несостоявшееся будущее и несостоявшееся прошлое. Помимо стекла, в лирическом мире Поплавского появляется ещё одна зеркальная поверхность – окно, с помощью которого вводится устойчивый для младосимволистов «закатный пейзаж»:

Так поздно в стекле синева отражалась,

И месяц вставал над фабричной трубой.

Душа мирозданья – Надежда на жалость, –

Быть может мы летом простились с Тобой (с. 145).

Образ зеркала передает общеэмигрантский трагизм жизненного бытия. Герой Поплавского не видит себя полностью в зеркале, а видит фиксирует лишь отдельные черты своего облика: «Я вижу в зеркале наследственный висок // С кружалом вены и пиджак тщедушный» (с. 114). Это можно объяснить общей потерей в эмиграции сочувственного внимания к себе. А героиня видит в зеркале «нежную девочку – вечность в гробу».

Стоит отметить, что тема заброшенности и отчуждения человека, преломленная в образе зеркала, отражена в известном стихотворении В. Ходасевича «Перед зеркалом»: «Я, Я, Я. Что за дикое слово! // Неужели вон тот – это я?»[358]. Подобные варианты семантики данного образа обнаруживаются и в прозе тех лет, например, у Набокова в «Ужасе», у Бунина в «Жизни Арсеньева». Интересно, что в последнем сборнике лирический герой Поплавского уже не видит в зеркале ничего. «Падаю на дно пустых зеркал», – восклицает герой. Это связано, прежде всего, с разрушением миропорядка, прежнего уклада, с тем, что прежняя опора стала зыбкой, ненадёжной, даже – смертельно опасной. Таким образом, в образе «зеркала» Поплавский запечатлеет процесс потери своей социально-культурной  и духовной почвы.

4. Луна – ещё одним символ смерти. Её свет часто убивает лирического героя Поплавского. При этом с её появлением время исчезает из художественного пространства, стирая границы земного и небесного, реального и ирреального:

С башни пело время, гасла башня

И луна кралась в одной рубашке.

Грязный ангел спал в лучах рассвета.

И к нему с небес плыла комета (с. 86).

Образ «луны» здесь несёт в себе ещё и семантику тайны.

Итак, в основе творчества Поплавского лежит не аллегория – условный знак, который обозначает, но не изображает, а символ, в котором связь между означающим и означаемым мотивирована. Символ изображает, а не только обозначает.

Данные символы выполняют в лирике Поплавского следующие функции:

1. Репрезентативная, т. е. изображающая. Данную функцию выполняет символ креста в указанном случае.

2. Эпистемическая. Это функция сообщения новой информации о смысле материальных вещей. Так, обычные явления окружающей действительности предстают в новом качестве. Примером служит символ тени, когда та отделяется от человека и становится фактором, создающим угрозу для его жизни. Зеркало – средство самопознания. Портрет – способ выявления внутренней сущности человека и условие определения приоритетов в системе ценностей. 

3. Коммуникативная. Символы обеспечивают коммуникацию между людьми. Например, рукопожатие – символ дружбы. В лирике Поплавского утрата тени приводит к необходимости контакта с окружающими людьми: «И с ними вместе, не давая тени, // Зубастые к нам тянутся растенья».

4. Магическая. Поплавский использует символы при описании обрядов, при этом они воздействуют на людей. Предметы и явления мира приобретают несвойственные им качества и тем самым влияют на человека. Так, тень и зеркальное отражение персонифицируются, уподобляясь человеку не только по внешнему сходству, но и по наличию внутреннего мира.

5. Текстообразующая. Символы образуют текст и не могут существовать изолированно, за его пределами. Символы связывают части художественного произведения между собой, а также создают связь между автором и читателем до тех пор, пока видение мира автором совпадает с пониманием мира читателем.

6. Ритмизирующая. Символ привносит в произведение и некий ритм. Повторяющееся появление символов внутри произведения создает некую структуру и пропорциональность. В поэзии такая ритмизирующая функция достигается благодаря звучанию слова, употреблённого много раз.

Современная исследовательница Н. Б. Лапаева справедливо говорит о том, что для Поплавского наиболее близкой и интересной была линия русского символизма, определяемая символистами-«соловьёвцами»: «В некоторых его (Поплавского. – О. С.) произведениях (сборники стихов “Флаги”, “Снежный час”, романы “Аполлон Безобразов”, “Домой с небес”) звучат “голоса”<…> русских символистов <…> Блока, Андрея Белого с их тоской по “небесам” и неприятием “профанного” мира»[359].

Г. Адамович сузит пространство русского символизма, напряжённо осваиваемое Поплавским, до блоковского наследия. Он так характеризует поэтическую генеалогию книги стихов Поплавского «Снежный час»: «Она  (книга. – О. С.) вся напоминает одно из самых прекрасных, самых “пронзительных” стихотворений Блока: о матросе, спящем “в самом чистом, в самом нежном саване”.<…> Нет ни малейшего подражания. Но есть родство, связь, продолжение темы. У Блока тема была мужественнее. В блоковскую поэзию нотки утешения, убаюкивания, “навевания снов золотых” вплелись лишь в годы исчезновения духовной энергии и ликвидации надежд, вперемежку с иронией, ещё острее разъедавшей раны»[360]. А в другой статье Г. Адамович резюмирует, что у Поплавского есть творческое пересечение с Блоком, «прорывающееся сквозь чуждые Блоку приёмы, сквозь другие влияния, уклонения, подражания, привязанности»[361].

Действительно, блоковская традиция весьма востребована Поплавским. Как и у Блока, на протяжении всего творчества у Поплавского возникает тема гнетущего города, подавляющего человека. Уже во «Флагах» есть отголоски блоковских «городских» стихов – о бесстыдно ярком сиянии солнца, обнажающего городские пороки:

И солнце безо всякого участья

Обильно поливает светом лес.

 

Киты играют с кораблями в прятки.

А в глубине таится змей морской.

Трамваи на гору взлетают без оглядки

И дверь стучит, как мертвецы доской. («Ангелы ада») (с. 37).

Поплавский, подобно Блоку и другим русским символистам, считает, что большие города являются миром уродства и зла. Вспомним, что тема зловещего города в русской литературе от Гоголя до Белого, достигая высшего предела в творчестве Блока, которым Поплавский восхищался, разрабатывается весьма детально. Хотя эта тема, например, в творчестве Блока часто связана с темой проституции, которая отсутствует у Поплавского.

Первым признаком страшного и зловещего города у Поплавского является сырость, приносимая снегом и дождём. Весь город даже уподобляется огромному липкому, мокрому животному. Однако холодный и негостеприимный город малопривлекателен и тогда, когда снег и дожди прекращаются, а порой, наоборот, давит удушливая жара. Люди в нём находятся под угрозой задохнуться и умереть. А воздух осквернён дымом заводов:

На холодном, желтеющем небе,

Над канавой, где мчится вода,

Непрестанно, как мысли о хлебе,

В зимнем небе дымят города («Во мгле лежит печаль полей…») (с. 110).

Поплавский, впрочем, редко упоминает о жителях города, но иной раз раздаются мимолетные звуки – сигналы автомобилей, заводские сирены, лязгание трамваев, голоса в ночи, свидетельствующие о том, что всё же невдалеке есть люди. Тем не менее, лирический герой чувствует себя в этом городе, населённом ему подобными страдальцами, абсолютно одиноким.

В его городе реки загрязнены, воздух наполнен зловониями, поля заброшены, земли бесплотны. Таким образом, в таком городе человек лишён самого дорогого – своего будущего.

Наблюдая жизнь других людей, лирический герой Поплавского замечает, что она отнюдь не отличается от жизни муравьев: на бегу, всегда спеша – то на работу, то за удовольствиями, – люди становятся рабами мрачной рутины:

Бегут рабы, спасаясь от беды,

В поношенных своих одеждах модных,

И вспыхивают белые ряды

Холодных фонарей домов голодных («В молчаньи души лампы зажигают…») (с. 120).

Уже в первом сборнике есть цитаты и реминисценции из Блока. Например, в стихотворении Поплавского «Весна в аду» строка «Твои обнаженные плечи» – это цитата из блоковского стихотворения «Унижение». В лирике Поплавского звучат отголоски стихов из цикла А. Блока «Её прибытие». Генетическая связь с циклом Блока «Её прибытие», примыкающим к разделу «Распутья», акцентирует для лирического героя Поплавского ситуацию выбора, духовного перекрёстка, нерешённости жизненных и творческих проблем. Лирический герой Поплавского так и остается на распутье между небом и землей, адом и раем, отвращением от жизни и безумной любовью к ней.

«Флаги», «зори, шторм», «веселящаяся гроза», «светоносные стебли морей», «багряные зори», «закатный час хрустальный», «белая птица», «земля одичалая» – все эти образы в лирике Поплавского очевидно «подпитываются» блоковской традицией.

Процитиру