Шепотки, завистливость и другие культурные начинания

 

Герцогиня в конце концов все‑таки прочла стихи, которые ей оставил Онгора. Томик был тоненький, и читала она недолго. Привкус легкости в них против воли привел ей на память по контрасту любовь ее мужа к эпическим и военным поэмам, многие из которых он знал наизусть. Он даже декламировал ей непристойные лагерные песни своих солдат, не щадя ее утонченности, следя, как она вздрагивает от неприличных слов и выражений. Он пел и декламировал их так, чтобы она могла без труда понять их смысл. Почему, спросила она как‑то, они так омерзительно грязны? «Если бы тебе пришлось маршировать всю ночь под дождем и на пустой желудок, – ответил он ей, – ты скоро начала бы находить облегчение, понося в песне волосатые задницы своих врагов». Но частица тревоги в ней осталась. Эффективность непристойных стихов как выход для чувств – да, бесспорно. Для мужчин, да. Их более грубые чувства и эмоции требуют обуздания. Пороховая бочка, да, бесспорно. Ее пугала злобность, а не грубость. Некоторые изобретательные описания даже смешили ее. Но их эстетичность? Использование слов для атаки? Так уж ли это необходимо? Муж заметил ее тревогу. «Ты храбра, – сказал он тогда, – и потому мне нравится испытывать тебя беспощадными жестокостями моей профессии».

«Да, – сказала она тогда, – но каким образом можешь ты говорить этими словами со своими солдатами и разделять с ними их чувства, если их вообще можно назвать чувствами, и при этом не свести себя на уровень животного?»

«Я обитаю в двух мирах, – сказал он, – и потому наша любовь обретает особую пикантность. Я приношу рассказы о моих приключениях, о пережитом мною, и всякий раз будто снова завоевываю тебя».

«Но ты не ответил на мой вопрос», – сказала она решительно.

«Я собирался продолжить, – сказал он, – рассказывая обо всем этом здесь, с тобой, в этом чудесном доме, когда меня слушает, свидетель Небо, воплощение красоты, словно рассказываешь о приключениях другого человека. – Он помолчал. – По окончании кампании мои солдаты возвращаются к условиям не менее тяжелым. Они не любят своих жен, а те не любят их. Они не любят своей профессии. Они бедны. И все же порой, копая ров для своих убитых товарищей, они разражаются песней такого непристойного юмора (а я избавил тебя от наиболее откровенных), что я не променял бы их песню на обед с императором».

И теперь я забрела в это прошлое, подумала она, а томик Онгоры лежал в небрежении у нее на коленях. Ей вспомнились некоторые фразы. Прекрасные, изящные, умело построенные, уместные и… Отдельные стихотворения он посвятил ей, остальная часть томика принадлежала императору. Так почему же, подумала она, я вспоминаю вульгарные куплеты, которые напевал мой муж? Потому что я предпочитаю их?

Она вздохнула и наклонилась вперед, будто исправление позы могло упорядочить ее мысли.

Она чувствовала себя каким‑то образом обязанной Онгоре за его подношение. И то, что она так долго мешкала с изъявлением признательности, указывало, насколько ей не хотелось исполнить свой долг. Другое дело – ее спор с Онгорой. Его обдумыванием и исполнением она займется в положенное время. Но подношение стихов, упоминание императора, ее забот об Академии – все это в данную минуту ее тяготило. Деятельность Академии можно прервать на пыльные месяцы переезда придворных из Мадрида в новую столицу. Но ведь уже наступает лето, и наезда гостей не избежать. И, как намекнул Дениа, деятельность Академии приобретет большое значение для нового двора – мысль, отнюдь ее не прельщавшая. Ну и конечно, новый император в легком приступе любопытства может счесть необходимым посетить ее. И тогда, упаси Господи, ей придется накрасить Кару, как себя, обучить ее нескольким почтительным фразам и оставить раскланиваться с гостями, пока сама она будет укрываться у себя в спальне, а если тяжесть на ее сердце станет непереносимой, она, пожалуй, зарядит один из пистолетов мужа и покажет новому императору, как быстро из него изрыгается смерть. Судя по слухам, новый император вряд ли поймет, что он уже мертв. Но пока остается надежда, что он не приедет.

Однако это вовсе не означает пренебрежение деятельностью Академии. Публичное чтение стихов Онгоры вознаградит его и сплотит Академию. Утвердившиеся в ней литераторы от души ненавидят новопришельца Онгору. Ничего удивительного. Почти обряд инициации. Быть может, это сократит памфлетные ядовитости, которые так быстро множатся? К счастью, такого рода стычек соперников у нее в доме не бывало. Их шпаги и оскорбления сверкали на площади, а в ее доме они появлялись, сияя самыми лучшими своими улыбками и белизной воротников. Они знали, что ничего подобного она не потерпит и часто выговаривает некоторым за их «дело чести, которое не более чем завистливость, их распаленные споры, которые не доказывают ничего, кроме дурных манер». А потому – чтение стихов Онгоры, на которое будут приглашены все. Надо заняться этим немедленно. Она составит список гостей и напишет приглашения собственноручно.

Позднее, когда список разросся, она подивилась тому, как ее ум мог остановить выбор на действии, которое ее сердце поддержать не могло.

 

Подготовка буколик

 

 

Попытка принудить музу

 

В то утро Онгора получил письмо. Когда он потыкал в него, жесткие навощенные складки застучали по письменному столу. Такое формальное, подумал он, и такое безоговорочное в язвящем отказе. Письмо прибыло с возвращенным сборником Онгоры, таким же, какой он вручил герцогине. Он снова потыкал в письмо. Написанное, продолжал он в уме, секретарем императора, который, как он знал, присвоил себе тень всевластия своего господина и пользовался ею, как мелочный тиран. Он перечитал вежливые слова и вполне постиг скрытое под ними оскорбление.

 

Стихи, содержащиеся в этом восхитительно переплетенном томе, хорошо написаны и отвечают своей теме. Однако они не трогают читающего, и их содержание вряд ли вдохновит кого‑нибудь продолжить чтение до конца книги. Мы ожидаем большего от нашего даровитого друга, как, надо полагать, ожидал бы и он от себя, если бы не поддался легкомысленному желанию писать с изыском, а не с глубиной, и мы рекомендуем ему помнить, что объект его внимания – сам император. Поэзия, восхваляющая императора, должна являть собой поистине высокую хвалу. Стремитесь к этой цели. Достичь большего – ваш долг, довольствоваться меньшим было бы государственной изменой и оскорблением величества.

 

Письмо от имени императора подписал его секретарь. Но постскриптум отличался оригинальностью и внушил ему подозрение, что письмо продиктовал Дениа.

 

P.S. Кстати, вчера на улице я увидел юного студента, читавшего книгу на ходу; он даже хлопал себя по лбу и заливался смехом от восторга. Когда я осведомился о причине такого веселья, мне сказали, что юноша читает одно из последних описаний комических приключений сумасшедшего рыцаря Дон Кихота, принадлежащих перу Мигеля Сервантеса. Живость его прозы – предмет всеобщей зависти и образчик для всех писателей.

Р.P.S. Быть может, вы сумеете сберечь этот восхитительный переплет для следующей книги. До тех пор, пока ваши стихи не «загремят, как колокол со звонницы высокой», мы можем только заткнуть уши перед вашим именем.

 

В тот день Онгора поймал одного из своих пажей на провинности и выдрал его.

Настроение Онгоры за краткий срок исправилось на следующее утро, когда он получил приглашение герцогини выступить с чтением стихотворений из его нового сборника. Значит, он снова в фаворе, подумалось ему. Что, если слухи об этом дойдут до ушей императора? Как бы это устроить? И тут его снова пробрало: нет, жестокое пренебрежение, выказанное императором, не было ядовитым кошмарчиком, от которого он только что очнулся. Он вспомнил слова и похрустывающие складки педантичной эпистолы, удары заступа по его обнаженной, беззащитной репутации. Эпистола все еще лежала на его письменном столе. Он вновь ощутил ее миазмы, гнойники снаружи и внутри. Она делала его гнусным, покрывала пятнами пустопорожности и никчемности. А что, если Дениа сделал копии письма и распространил их среди именитых авторов? Быть может, за все еще занавешенным окном выстроились ряды измывающихся авторов, тыкающих в самые ядовитые насмешки в своих копиях. Хуже того: Дениа распорядился письмо напечатать, аккуратно разложив его перед глазами дотошного Роблса, а тот, в свою очередь, покажет его идиотке с нежной кожей, блондинке, своей жене, и втолкует ей, что галантный красавец поэт на самом деле пустышка, славой не превосходящий малолетнего вундеркинда.

Он ткнул в письмо так, будто оно скверно пахло. И посмотрел в щелочку между оконными занавесками. За окном не было ничего, а уж тем более строя насмешников. Почему Дениа так меня невзлюбил? Чем я могу быть ему опасен? Ну, в таком случае будет даже еще приятнее уничтожить этого Сервантеса, креатуру Дениа, и проделать это через герцогиню. Пусть Дениа прибрал к рукам империю и намерен обжираться властью, герцогиня останется неприкосновенной, она слишком популярна. Ее покойный муж был героем.

А тогда, быть может, если план осуществится, если герцогиня сыграет отведенную ей роль, тогда сокрушение воина‑поэта, протеже Дениа, станет самой сочной сплетней сезона и предметом таких шуток, какие даже император сумеет оценить. Между его августейшим величеством и Дениа, монаршим фаворитом, какая‑то напряженность обязательно да должна возникнуть, подумал он, как бы ни увеличивался обхват маркиза и число его земель. Отточить тонкий обман, чтобы унизить Дениа… вот ближайшая цель. Он вообразил, как в сверкающем костюме топчет лицо постаревшего и унылого Дениа, этого когда‑то улыбавшегося аристократа. А герцогиня будет состоять при нем. А император будет сиять милостивыми улыбками и приказывать, чтобы его стихи читались перед началом званых обедов. Так что все будет хорошо. Если он сохранит терпение и сделает вид, будто ничего не произошло.

Онгора открыл верхний ящик стола и прутом из жаровни смахнул туда письмо.

А не выйти ли ему из дома и не пройтись ли уверенно по площади? Тыкать в прохожих шпаги, как у него в привычке, и объявлять им стихотворную войну (тут уж он хорош и занимателен). Но, пожалуй, лучше всего будет помахивать новым стихотворением. И, значит, его надо написать. Итак…

Он повертел головой в поисках вдохновения. Вилла была снята с мебелью, которая ему очень не нравилась, и с выцветшими коврами, которые он ненавидел. Он позвонил, призывая пажа.

– Пойди принеси цветов, – сказал он насупленному отроку.

На исходе утра он, все еще в ночной рубашке и в халате, боролся с раздражением в носу от яростного благоухания лугового мятлика и веток жасмина, усеявших его стол. Но на листе бумаги не было ничего. Завтрак не помог. Возможно, придется переделать какое‑нибудь из ранних стихотворений, чуть‑чуть его замаскировать. Он должен выйти из дома уверенно. При шпаге и стихотворении. Онгора снова наклонился над листом.