Глава 5. Встреча с «Мариной». Припятский исход

Евгений Орел

Черно‑белый Чернобыль

 

 http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=7604673

 

Аннотация

 

На момент аварии на Чернобыльской АЭС Евгений Орел жил в г. Припять и работал в городском финансовом отделе. «Чёрно‑белый Чернобыль» написан на основе авторских впечатлений и находится на стыке документальной повести и публицистики, представляя собой отчасти срез общества середины 80‑х годов прошлого столетия.

Техническая сторона катастрофы в работе почти не затронута. Снабдив название повести скромным подзаголовком «Записки обывателя», автор фокусируется на психологических аспектах послеаварийного периода. Здесь и порядочность, и нечестность, и трагедия, и любовь, потому что такова она жизнь в её сложности и многообразии.

 

Евгений Орел

Черно‑белый Чернобыль

 

 

Записки обывателя

Слово о книге

 

 

Воспоминания о Чернобыле Евгения Орла – книга чрезвычайно интересная, и не только потому, что автор был очевидцем чернобыльских событий 86‑го года, ведь существуют и другие мемуары – непосредственных ликвидаторов или ответственных лиц, руководивших ликвидацией последствий и эвакуацией. Были опубликованы и документальные воспоминания, и дневники, и стихи на эту тему. Но «Чёрно‑белый Чернобыль» – вещь уникальная в том плане, что это одновременно и воспоминания – причём не просто частного лица, а человека, по роду своей работы принимавшего и выслушивавшего сотни людей, и эвакуированных и ликвидаторов. Да и сам Орёл был во время взрыва и следующих нескольких дней непосредственно в Припяти, и приезжал туда несколько раз после взрыва.

Однако это не только воспоминания, но полноценная художественная проза, хоть и с участием не выдуманных персонажей, а живых, настоящих людей, с подлинными фамилиями и судьбами. Просто автор, кроме того, что он очевидец взрыва на ЧАЭС, ещё и талантливый литератор, который пишет прекрасные рассказы, увлекается стихами и переводами, наделён таким редким даром, как живой, бойкий литературный слог в сочетании с искромётным чувством юмора. Поэтому ему удалось создать не документальные мемуары, не газетные статьи, а то, что находится на грани жанров: художественные мемуары или литературные воспоминания, к тому же, насыщенные драматическими подробностями и анекдотическими ситуациями. Можно просто коротко сказать: это книга не скучная. Главное её достоинство – в увлекательности подачи настоящих, правдивых фактов, в ракурсе авторского взгляда – из гущи народной. У всех, кто имел возможность слышать или читать мемуары Евгения Орла, они вызывали горячий отклик и жгучий читательский интерес. А это как раз то, что в первую очередь свидетельствует о силе авторского слова.

Светлана Скорик,

член правления Конгресса литераторов Украины, председатель Запорожского отделения Межрегионального Союза писателей Украины, редактор сайтов stihi.proи literator.in.ua.

 

От автора

 

Обычный календарный день – 26 апреля 1986 года – разделил нашу жизнь на «до» и «после». Недавно минуло двадцать пять лет, с тех пор как Мир узнал слово «Чернобыль». Немало уж написано – как по горячим следам, так и позднее, более взвешенно и с оглядкой на время. Авария и всё то, что относится к её последствиям, оказались настолько многомерными и многоцветными, что ни одному человеку не передать той богатейшей палитры граней и красок. Я взялся за сравнительно узкий вариант изложения – «черно‑белый», поскольку одно из последствий аварии на ЧАЭС – это раскрытие многих человеческих качеств, как «чёрных», так и «белых».

Отдельно замечу, что техническую сторону аварии на ЧАЭС я освещать не намерен (разве совсем чуть‑чуть). Это удел специалистов. Данные записки – воспоминания обычного эвакуированного жителя города Припять, ни больше, ни меньше. У меня, таким образом, своя «ниша». Я стараюсь писать о людях. И о себе, потому что мои приключения и злоключения в чём‑то отличны, а в чём‑то сходны с поворотами судьбы многих сограждан.

Жизнь после аварии продолжалась и продолжается. В ней всё: и любовь, и трагедия, и порядочность, и подлость… Такова она, жизнь.

Читателям искренне желаю мирного неба, счастья и благополучия.

 

Е. Орел

 

Глава 1. Пролог в диалогах

 

– Женечка, сыночек, да там же атомная! – По телефону мамин тон казался ещё более взволнованным, чем в жизни, даже слегка паническим. Ну, это у нас родственное: переживать, изводиться по поводу близких, так что и сами «переживаемые» порой изводятся от нагнетаемых ужасов.

– Ну и что? – недоумевал я.

– Так ведь… мало ли… а вдруг авария!

– Мам, да не волнуйся ты! Я читал, что по теории вероятностей возможность аварии на атомной станции – раз в сто лет! – твердил я, искренне веря, что меня ждёт безмятежное будущее и неуклонный карьерный рост.

Разговор проходил в феврале 86‑го, когда я перебирался не только в другую систему (из потребкооперации в минфин), но также из Чернобыля, давшего название атомной электростанции, в Припять – где на самом деле она и находится. Сейчас об этом знает каждый, а прежде многие недоумевали: «При чём тут какая‑то Припять? Чернобыль ведь!».

Тогда я даже в сюрреальном маразме не мог предположить, какую шутку с нами сыграет та самая теория вероятностей, в студенческую бытность прозванная «теорией неприятностей», и на которую давеча я ссылался для успокоения родной мамы. Хотя сама теория пред нами грешными не виновата. А вот кто виноват – об этом пускай судят профессионалы и Создатели всего сущего.

 

– Что это? – услышав звуки, напоминающие взрыв, спросил я Володю‑приятеля, с которым делил комнату в общаге. – На грозу вроде не похоже. Может, самолёт разбился?

– Это на станции радиацию выбрасывают, – последовал равнодушный ответ с койки у противоположной стены.

– Да ладно тебе! – я даже не придал значения словам, больше напоминавшим бред, чем что‑то здравое.

– Да‑да, – Володя гнул свое, – такое в прошлом году уже было.

И за что принять эту настойчивость, как не за поток утомлённого подсознания в районе пол‑второго ночи, когда ещё не спишь, но уже и полноценно не бодрствуешь? Поняв, что продолжать разговор нет смысла, я пожелал Вовке спокойной ночи. Ответа не последовало. С того края послышалось мирное посапывание, переходящее в негромкий храп.

Этот странный диалог прозвучал в ночь с двадцать пятого на двадцать шестое апреля в Припяти – городе энергетиков. Народ отдыхал после недельных трудов. Кто ещё вечером отправился на дачу, кто гулял по тихим городским улицам и пышно‑зелёным лесопосадкам, кто оттягивался дома перед телевизором, где‑то шумела свадьба… Ни один из горожан и подумать не мог, что позади – последний «мирный» день.

 

Глава 2. Накануне

 

Выключив свет и подкрутив ручку громкости приёмника (чтобы утром не проспать), я устроился поудобней на стандартной общаговской койке. Мысли о радиации да о том, что «такое уже было», вытеснялись более актуальными вещами.

Вспоминался прошедший день.

Накануне в пятницу в зале горадминистрации проходил семинар для бухгалтеров и экономистов предприятий города. Ведущей или, по‑нынешнему, модератором выступала заведующая горфинотделом Людмила Александровна Приймак.

В финотделе я занимал двойную должность: заместитель заведующего / начальник отдела государственных доходов. В семинаре такого уровня участвовал впервые. А уж в президиум тем более никогда прежде не попадал.

С возвышения мне казалось, будто все присутствующие только тем и заняты, что разглядывают меня. Чувство робости не давало сосредоточиться, и я нервно перелистывал текст выступления по вопросу…

(Глубокий вдох)

…подведения итогов проверок на предмет достоверности отражения в отчётности результатов Всесоюзного ленинского коммунистического субботника.

(Хух! Еле выговорил!)

Проверки предприятий я же и проводил, а значит, кому докладывать, как не мне?

По сути мой доклад имел больше моральное значение, поскольку выявленные нарушения не порождали финансовых последствий ни для предприятий города, ни для экономики страны.

Как молодому специалисту, мне жутко не терпелось «себя показать». Вот и старался придать докладу как можно больше весу. Удалось это плохо. Лица слушателей всё больше вытягивались. Зал наполнялся откровенной скукой. Такое, знаете ли, безразличие на грани сплина. Пожалуй, если бы я так же «лицедеял» в каком‑нибудь итальянском театре, меня бы забросали помидорами. Наша публика более толерантна. Да и не театр ведь, а серьёзное мероприятие.

Ладно, думал я, исправлюсь. Позади двадцать пять, впереди – вся жизнь, с видами на карьеру далеко не призрачными, даже многовариантными. В недалёком будущем ярко светило место в областном финансовом управлении. Заведующая же не раз намекала, что не против перейти на более скромную должность, а меня видела в качестве преемника. Тоже вариант, хоть и сопряжённый с моральными неудобствами.

После семинара завязался диалог с двумя главными бухгалтерами. Один – точно помню – главбух самой ЧАЭС, а другой… не хочу врать, но, кажется, с Чернобыльской химзащиты. Беседа продолжилась в кабинете заведующей. Позвала она и меня, решив, что мне полезно послушать умный профессиональный разговор. За это я сказал бы Людмиле Александровне отдельное спасибо, да уж более пяти лет как её нет среди живых. По странной иронии судьбы похороны совпали с 26 апреля, только года 2006‑го, как раз на двадцатилетие аварии.

Засиделись мы часов до восьми. Говорили о новшествах в бухгалтерском учёте, о так называемых АСУ – автоматизированных системах управления. Главбух атомной гордо сообщил, что скоро вся ЧАЭС будет на этом АСУ, сведя почти до нуля громоздкий бумагооборот, который иногда хотелось обозвать, извините, «бумагопомётом».

В девятом часу я направился из городской «ратуши» в сторону общаги. Не по‑апрельски жаркий безоблачный день плавно перетёк в нежный безветренный вечер.

По пути слева кинотеатр «Прометей». А не зайти ли к приятелю, тому самому Володе из общежития? В «Прометее» он работал киномехаником и весьма этому радовался: возможность по много раз пересматривать фильмы, да ещё за это не платить, а получать зарплату – чем не кайф для заядлого киномана! Володя давно приглашал «в гости», да я всё откладывал и даже ни разу не побывал внутри кинотеатра. В тот вечер пообещал себе: «Зайду на следующей неделе»…

 

Ближе к утру мне снились многоцветные контуры людей, машин, домов. Будто в калейдоскопе, они хаотично перемещались под звуки оркестра Олега Лундстрема, исполнявшего «Полёт Валькирий». Откуда‑то взялся украинский народный хор и, перебивая вагнеровский шедевр, несколько раз пропел первую строчку из «Реве та стогне Днiпр широкий». Лундстрем недоуменно взглянул на хористов, подал оркестру знак «стоп», а я… проснулся.

В без пяти шесть, как и положено, зазвучал приёмник, работающий от 12‑вольтовой розетки (в народе такой аппарат звался «матюгальником», правда, по‑украински его именовали более нежно – «брехунець»). В Украине, если кто не в курсе, утреннюю радиотрансляцию начинали троекратные позывные из шевченковского «Реве та стогне…», только без слов.

 

Глава 3. Утро новой эпохи

 

Проверив, на месте ли автобусный билет, – кажется, на без десяти семь, – я включил электрочайник и намазал маслом два кусочка хлеба. Холостяцкий завтрак готов. Меня ожидали сто двадцать драгоценных минут досыпания в пути, несколько часов праздного шатания по Киеву, а в шестнадцать ноль‑ноль – английские курсы на Жилянской (в то время – улица Жадановского).

Предстоял обычный субботний сценарий. Давно отработанный, хоть и не всегда соблюдаемый. Но в этот раз явка на курсы обязательна, потому что наши активисты задумали игру на вроде «Что? Где? Когда?», буквально так и названную: «What? Where? When?». В ней и мне отвели пусть не первую, но и не последнюю, роль.

Подвести нельзя. Одна преподша обозначила условия, что если меня не будет, то она… покончит с собой. Я догадался, что пафос вызван не значимостью мероприятия и уж тем более не важностью моего участия, а лишь профессиональным любопытством – пойму ли я «to commit suicide» (покончить жизнь самоубийством).

Не могла она знать, что ещё в школе мы с пацанами по крупицам собирали фразочки да словечки, которым в классах не обучают. Обменивались находками, придумывали диалоги. Уже тогда мы знали, как за бугром зовутся, например, «большие шишки» (big shots), как применяется бейсбольный жаргон на любовном фронте – «первая база» (поцеловать), «вторая база» (дотронуться до… гм‑гм… ну, не важно) и т. п. Не говоря об «f‑words» (примитивных эквивалентах наших матюков), нынче известных чуть ли не каждому ребёнку. А тогда эти «изюминки» не были в открытом доступе, и их буквально приходилось добывать из романов, толстенных словарей, выспрашивать у моряков дальнего плавания и других редких счастливчиков, побывавших по ту сторону границы.

Убедившись, что в портфеле всё на месте, – бумажник, паспорт, расчёска, чтиво на английском и уж не помню, что ещё, – я направился к выходу. Попутно буркнул вахтёрше «доброе утро», заглянул в ячейку «О» на предмет писем. Пусто. И ладно. Как гласит поговорка, отсутствие новостей – хорошая новость. (No news is good news.)

На выходе закурил и, вдыхая смесь утренней свежести и болгарского «Родопи» (сигареты были такие), бодро зашагал навстречу новому дню. Если кто сносно знает город Припять, то, думаю, помнит, что автовокзал находится в паре минут ходьбы от общежития монтажного управления по Дружбы Народов, 4.

На подходе к автовокзалу я заметил что‑то неладное. Непривычное скопление людей, на лицах недоумение и тревога.

Ни один автобус не выехал. Первый, шестичасовой, стартовал, но на городской черте его завернули на исходную. Кто и почему, выяснить не удалось. А ведь ничто так не пугает, как неизвестность.

Наивно спрашивать, не задерживается ли мой рейс. Конечно, задерживается!

По улицам разъезжали поливальные машины. Только вместо воды они исторгали какой‑то белый пенистый реагент. «Странно…».

В общем столпотворении выделялся толстоватый майор милиции. С лукавым подобием улыбки он многократно повторял всем и каждому, что, мол, не надо волноваться: в городе проходят «учения по гражданской обороне». Видать, такова дана инструкция. Только сомневаюсь, что в эту чушь кто‑нибудь поверил. Нет, не похоже на учения. А если да, то какому хорошо больному чиновнику понадобилось вовлекать в эти игры весь город, да ещё в выходной день? Н‑да, тут явно что‑то не так. Но насколько не так?

Когда же заметил, что со стороны атомной в небо валят неимоверные клубы чёрного дыма, понял, что всё не просто «не так», а полный «не так». В народе звучали версии об аварии на станции. Говорили о ночном взрыве, о выбросе радиации…

«Что‑о‑о?!»

«Ай да Вовка! Ну ты, брат, и накаркал! А сам, небось, ещё дрыхнешь!»

 

Глава 4. На пути в Киев

 

ЧАЭС находится примерно в трёх километрах от города. Спасибо, хоть не в городской черте! По одной из неофициальных версий изначально станцию думали возводить чуть ли не под Киевом (!). Говорили, будто руководство тогда ещё Украинской ССР «отстояло» столицу. Хотя вряд ли эту версию можно отнести к подлинным. Ведь если бы авария произошла у самого Киева – попробуйте‑ка на секундочку представить последствия!

Когда‑то один академик заявил, что между энергоблоками можно преспокойно ставить… кровать с молодожёнами. Настолько, по его мнению, безопасны атомные электростанции для человека и окружающей среды. Правда, свою кровать он там не поставил. А надо было! Говорю это не из вредности, а из принципа. Где‑то читал, что в прежние времена, когда испытывали новый мост, по нему прогоняли тяжелогружёные повозки, а главный строитель (или как он тогда звался?) стоял под мостом. Понятно, что так мог поступить только уверенный в себе специалист и, к тому же, порядочный человек. Ну, это к слову вспомнилось.

Все эти ёрничанья родились на почве слухов, которыми, как известно, земля полнится. А правда состояла вот в чём. Академик Александров действительно утверждал, что его детище – реакторы типа РБМК – можно возводить даже в Москве на Красной Площади. Его уверенность можно понять. Академик знал, что говорил. Да и не он ставил на Чернобыльской АЭС тот эксперимент, оказавшийся трагическим. И потом, если какой‑то водила врезается на «Бентли» в столб, никто ведь и не подумает винить в ДТП основателя компании – Уолтера Оуэна Бентли.

Поговорив с людьми, я понял, что ночной взрыв слышали не все жители города. Многие узнали о случившемся только утром. И, конечно, огненный шар и зарево от пожара тоже видели не все. А кто не видел, так на взрыв и внимания не обратил. Да мало ли что там! Но ЧП на станции – такая мысль едва ли кому пришла на ум. Те же, кто загулялся далеко за полночь, подходили поближе. Ведь такое «кино» бывает не каждый день. Если у кого из окон открывался вид на атомную, то, думаю, и они, увидев загадочное зарево, могли не справиться с любопытством.

Нештатные ситуации возникали на ЧАЭС и прежде. И слова моего приятеля о том, что «такое уже было», далеко не плод фантазии. Да, всякое случалось, но проблемы решались оперативно, в секретном режиме, и в выпуски новостей такие события не попадали.

Тем же утром зарубежные СМИ дали первые сообщения, хоть и не совсем точные и уж явно не исчерпывающие. Ведь ситуация представляла собой уравнение со многими неизвестными. Советские же телевидение и радио молчали, «как рыба об лёд». Насколько помню, шведы первыми дали запрос Москве: что, мол, там происходит, а то у нас (у них, то есть) фактический радиационный фон заметно превысил естественный. И не столь важно, какую лапшу отвешивали загранице, но свои граждане, советские, не получили ни толики даже припудренной информации.

Ловцы западных радиоголосов уже кое‑что знали. Но именно – «кое‑что». Да и много ли среди нас было такого рода радиослушателей?

Окна моей комнаты выглядывали в противоположную сторону. А иначе, как человек любопытный и слегка безбашенный, я тоже двинул бы поглазеть и, возможно, попытался бы чем‑то помочь. Понятно, что при таком сценарии данные строки, скорее всего, не были бы написаны.

Жизнь города продолжалась. Школы работали в обычном режиме (суббота в те времена не являлась выходным днём для учащихся), шла подготовка к детской и юношеской спартакиаде, кто‑то ходил по магазинам, кто‑то соображал «на троих», дети играли во дворах, в том числе и в песочницах… Кстати, песок «любит» радиацию, а та отвечает ему взаимностью, но об этом знали далеко не все.

Даже когда стало ясно, что на станции авария, мало кто мог определить её масштабы, тем более последствия. Скажи тогда, что завтра весь город эвакуируют – кто бы поверил? А добавь, что авария планетарного масштаба – на смех бы подняли. Мы понимали: случилось ЧП, но над этим работают знающие люди, и вскоре всё наладится. Однако даже посвящённые вряд ли могли представить, что дело затянется на десятилетия, а может и на столетия.

«Наверное, понадобится день‑два», – подумал я и, поскольку мои планы никто не отменял, направился к остановке пригородных автобусов на окраине города в надежде поймать попутку на Киев. Ну хотя бы в том направлении. Естественно, коль ни один автобус из города не выехал, то на попутный транспорт посягал далеко не я один. Таких претендентов набралось несколько десятков.

Вскоре к нам присоединились и пассажиры поезда «Москва‑Хмельницкий», только что сошедшие на перрон станции Янов, вплотную примыкавшей к городу. Поезд попал в зону радиоактивного заражения, и его дальше не пустили.

 

Месяца два спустя кто‑то рассказывал, что за неделю до аварии по Янову ходила странная женщина, без конца твердившая: «Скоро Янов – в яму!»

 

Четыре машины скорой помощи постоянно курсировали между городом и ЧАЭС. На станцию неслись пустые, назад – забитые людьми. Раз промчались туда‑сюда, другой, третий… Честно говоря, уже становилось не по себе. Что же там произошло, если вывозят столько пострадавших?

На остановке мы торчали уже не первый час. Я успел разговориться с двумя‑тремя незнакомцами. Один – пассажир московского поезда. Приехал навестить родню в селе Копачи. Это километрах в десяти. В обычные дни туда добирались пригородными автобусами «Припять‑Чернобыль», и даже киевскими. Ну, так ведь то в обычные дни.

Другой – бородатый мужчина в тёмных очках – оказался врачом. Его оценка происходящего звучала неутешительно.

– Дело, – сказал он, – гораздо серьёзней, чем кажется. Я всё понял, когда увидел, чем они поливают улицы. В городе повышенная радиация. Очень сильно повышенная. И какую дозу мы получаем, даже трудно сказать. Но получаем – это уж точно.

– А до понедельника хоть управятся? – наивно спросил я, мало придавая значения услышанному.

– Только не до этого, – грустно улыбнулся врач, – может и не до следующего.

Не поверил я, но ничего не сказал.

Время шло. Уже перевалило за девять. Но мне же надо в Киев! Об облучении совершенно не думалось. Беспокоило одно: чем добираться? Если выезд из города заблокирован, то нельзя ли хотя бы обойти «кордон», а уж там сесть на попутку? Ведь покинуть город пешим ходом никто не запрещает.

Мою идею поддержал парень, желавший попасть в родные Копачи. Ну, ему‑то недалеко, даже если топать до самого села. Подумаешь – каких‑то десять кэ‑ме! А вот мне до Киева – все сто двадцать. Конечно, не пообещай я приехать на курсы именно в этот день, то, скорее всего, вернулся бы, и для меня всё сложилось бы по‑другому. Притом не обязательно с летальным исходом. Но, уверен, откажись я в тот момент от намеченных планов, у меня бы никогда не случилась встреча, полностью изменившая мою жизнь. Да и не только мою.

Итак, мы двинулись пешком на Копачи. Ну прям путники‑странники, только посоха не хватает. Люди нам не встречались ни пешие, ни на колёсах. Не помню, о чём говорили, только случившееся старались не обсуждать. Не очень, правда, удавалось. Ещё долго виднелись клубы дыма, пока мы не отошли на большее расстояние.

Мимо нас на Припять пронеслась колонна пожарных машин (далеко не первая, как стало известно позже). Через время – ещё одна. И ещё одна. И ещё… Тревожно, однако.

У одного из нас оказалась бутылка минералки. Очень кстати, потому что пешая прогулка в жару обезвоживает организм беспощадно. По‑братски тот бутылёчек и поделили. От предложенного пирожка с капустой я отказался.

До Копачей дошли часа за полтора. Там же и попрощались. Надеюсь, мой случайный спутник нашёл родных в добром здравии. Я же продолжил путь до ближайшего населённого пункта – Чернобыля. В худшем случае, час ходу. А дальше?

Вскоре за селом показался очередной, как бы это назвать… блок‑пост, наверное. Опять же, милицейский. Там‑то меня и ждала небольшая удача. Какая‑то супружеская чета на мотоцикле с коляской ехала из Чернобыля в Припять, но, конечно же, была остановлена. Пришлось поворачивать обратно. Спасибо, не отказались и меня подбросить, так что прокатился с ветерком. С попутным. А ветерок‑то дул со стороны Припяти…

По дороге я в меру понимания рассказывал о происшедшем. От услышанного глаза моих благодетелей стали круглее мотоциклетных фар. Ведь менты, перекрывшие движение, ничего не объяснили, сказав только, что проезд временно закрыт… Хм, временно…

В Чернобыле снова блок‑пост. Оказалось, все дороги, ведущие в Припять, были поделены на участки. В пределах каждого можно курсировать, сколько душа пожелает. Но выехать за ближайший блок‑пост – даже не думай. Так я и добирался до столицы: пешком, попутками, автобусами, снова пешком. И всем, кого встречал, рассказывал о ЧАЭС, будучи для многих первым источником информации о величайшей катастрофе «мирного атома».

На курсах я появился в шестнадцать‑десять. Но с учётом дневных приключений опоздание на жалкий десяток минут – не в счёт. Игра ещё не началась, и я улучил момент, чтобы рассказать о событии дня. Новость восприняли не то чтобы с недоверием, а, скорее, с недоумением – как такое могло произойти, да ещё не где‑нибудь, а у нас, под боком? Мы привыкли считать, что большие трагедии случаются где‑то далеко. И, конечно, не с нами. Но чтобы здесь, да прямо сейчас!?…

А понимал ли я сам, о чём рассказывал? И разве могла тогда прийти мне в голову крамольная мысль о том, что чёрная стрелка циферблата жизни запустилась в режиме «после», а в «до» пути уже нет?

 

Глава 16. Квартирный вопрос

 

С середины лета припятчане разъезжались в новые квартиры по Украине и другим республикам Союза. Кто не претендовал на столичные города, ещё в июле‑августе мог насладиться звоном ключей. Кто не вцепился за первую же возможность, дождался более интересных вариантов или… попал на «разбор шапок».

Семьям атомщиков и строителей ЧАЭС досталось жильё в стольном граде Киеве, что нанесло моральный ущерб местным жителям, годами ждавшим заветного ордера. Для молодых поколений поясню, что речь идёт об ордере на получение жилья. Когда эта выстраданная бумага наконец‑то попадает в руки претендента на квартиру, тот законно вселяется, и уж ни одна инстанция не имеет права «передумать» и отнять ордер, а вместе с ним и жильё. Таков порядок и закон.

Известно, что нет правил без исключений. Последних допускалось немало именно осенью 86‑го при распределении жилья. Рассказывают, что у отдельных киевлян, выждавших десятки лет в очереди на «квартучёте» и, наконец, получивших ордера, их едва из рук не вырывали в пользу эвакуированных. Людей приглашали в различные инстанции, беседовали, взывали к сознательности, гражданской совести:

– Понимаете, возникла государственная необходимость ещё на годок‑два подвинуть вашу очередь, чтобы расселить пострадавших. А потом вам обязательно дадут жильё. Вот, смотрите – генплан. Тут есть и ваша квартира, но… ещё немножко потерпите. Сколько вы на квартучёте? А, двадцать лет… Ну, ещё годик или чуть больше – и непременно, безотлагательно получите квартиру. Обещаю! Слово коммуниста!

Тогда ему (слову) ещё кто‑нибудь, да верил.

Переселение в Киев имело и другую сторону. Знакомые рассказывали, что даже при полном праве на жильё в столице их приглашали не куда‑нибудь, а в КГБ! На беседу. Вопросы – вполне ожидаемые для того времени:

– А почему вы хотите жить именно в Киеве? Не устроит ли вас другой город?

На простые вопросы давались незамысловатые ответы:

– У меня растут дети. Хочу, чтобы они получили хорошее образование. Да и для карьеры Киев более перспективен.

– В другой город? Нет, не хочу. Я на Киев имею право, им и воспользуюсь.

Не знаю, может, кто и поддался мягкому прессингу кагебистов, но таких не встречал.

Счастливцы, наконец‑то пересёкшие порог нового жилья, узнавались по глазам, по выражению лиц, да и не только. Своя «хата» давала свободу и от своих же «домашних» (?!). Странно вроде звучит, но как‑то подходит ко мне одна из молодых новосёлок и давай издалека – мол, квартиру получила, скоро уволится из… (не буду называть учреждение), муж на вахте до конца месяца, а затем – с места в карьер:

– Женька, приезжай в гости. В субботу. У нас компашка намечается. – И, едва не умоляюще: – Приезжай, а?

– Ладно, – говорю, – приеду. Только можно с женой?

На лице разочарование, сменяющееся задорным:

– А привози и жену! Мы ей тоже кого‑нибудь найдём!

Вот те на‑а!.. Попал в одноходовую ловушку. Но, конечно, никуда не поехал.

 

Жильё в столице обещалось и сотрудникам госучреждений, в том числе и финотдела. Да не случилось. Некий припятский чиновник заверил вышестоящие инстанции, что служащие горадминистрации претендовать на Киев не будут. Якобы в порыве сознательности. Правда, с нами никто не советовался и мнения не спрашивал. Вот и довольствовались незаказанной синицей в руке. Что до журавля в небе, то в неформальной беседе (в смысле, за бутылкой) один из высоких начальников сказал: «Женёк, если когда‑нибудь захочешь обматерить того, кто не дал тебе квартиру в Киеве, то знай: это…».

Нет, нет, и – нет! Переступить этический порог и озвучить имя «виновника» – даже не просите! Среди живых его давно не осталось. И ни подтвердить ему, ни опровергнуть сказанное, ни одобрительно похлопать по плечу, ни в дыню врезать, если есть за что. Да и материть кого‑либо оказалось без надобности. Мне понравилась ирпенская квартира, хоть потом и напрягали ежедневные поездки на работу в Киев.

В октябре‑ноябре 86‑го начались долгожданные новоселья и у нас. Дом девятиэтажный. Уже не «хрущёвка», но ещё не «евро». С пластмассовой канализацией, но спасибо – водопровод металлический. Строение панельное. Стены прослушиваются. Хорошо, хоть не проглядываются.

В квартиру мы с Таней впервые попали в ноябре. Жаль, под рукой не оказалось кошки, чтобы вперёд запустить, согласно традиции. Но один из обычаев соблюсти удалось: отперев замок и открыв дверь, я подхватил Таню на руки…

– Ай! Что ты делаешь? – не поняла она моих намерений.

– Так надо, – говорю, – традиция.

…и торжественно внёс её в наш первый рай‑шалаш. С тех пор Таня мало изменилась, и подобный трюк я смог бы повторить хоть сейчас. Дело лишь за новым «шалашом».

В тот же день на кухне появились две табуретки, ящик из‑под яблок в качестве стола, а в комнате – раскладушка. Её, правда, вскоре пришлось выбросить: ткань порвалась, да в самый неподходящий момент… Ну, не будем уточнять.

Не обошлось без неполадок. Дом‑то строился спешно. На строителей мощно давили сверху: партийным и советским органам надлежало срочно отчитаться о решении жилищной проблемы переселенцев. Поговаривали, будто акт на сдачу дома был подписан досрочно, с условием, что подрядчики в течение тридцати дней устранят все недоделки.

Они сдержали слово, и целый месяц жильцы, не выходя со двора, могли найти любого спеца – будь то сантехник, столяр, электрик. Да и как без них, если то дверь не вписывается в проём, то в стекле дыра с пятак, а то и унитаз со щербиной, точно зуб, поражённый кариесом. И по первому зову, без малейших возражений, приходили и столяр, и сантехник, и электрик. Подправили в ванной раковину, а то шаталась, как с бодуна.

Жуткая зима – 35°‑37° по Цельсию – легко вскрыла другие недостатки. Да мы уж сами справились.

 

Кто помнит те времена, возможно, заметил, что квартира мне досталась в очень молодом возрасте. Так везло далеко не всем. Многие из однокурсников надолго застряли в очередях квартучёта. И это несмотря на льготы для выпускников, если они работали не по прежнему месту жительства, а в других городах по вузовским направлениям.

В моём случае главную роль сыграло то, что я оказался в гуще событий, связанных с аварией на ЧАЭС. А не случить глобальной катастрофы – когда бы, интересно, я перебрался из общаги «под крышу дома своего»?

В горфинотдел пришёл я в феврале 86‑го. Переход из «родной потребкооперации» в другую систему – Минфин – изменил отношение государства ко мне как претенденту на жильё. Ведь до финотдела я считался «молодым специалистом». Достоинства такого статуса следующие:

– молодой человек получает гарантированное место работы на три года;

– никто не может уволить его/её в течение трёх лет. Вернее, может, но для этого нужны ТАКИЕ основания – что не дай вам бог;

– по приезде ему/ей платят «подъёмные» в размере месячного оклада. Это просто так, ни за что, лишь бы мог купить самое необходимое: вилки, ложки, сковородку, простыни и т. п.;

– постановка на квартучёт в льготном порядке, т. е. «вне очереди»;

Других преимуществ уж не припомню, да и не в них дело.

Недостатки распределения часто являлись обратной стороной достоинств, а именно:

– невозможность уволиться в течение трёх лет (!!!),

– полная зависимость от руководства в вопросе получения жилья (!!!), что на практике могло обернуться смещением в очереди на более поздний период – и притом всё делалось законно, так что и не придерёшься.

Очень мало кто дожидался жилья, так называемой «отдельной квартиры», и, отработав положенные три года по направлению вуза, многие уезжали в другие места. Особенно из глухих районов.

Перейдя в другую систему, я утратил статус молодого специалиста и связанные с ним льготы. Особенно жалел о квартучёте. Ведь теперь предстояло отрабатывать три года, чтобы меня только поставили на очередь! И не в льготном, а в общем порядке! Правда, в Чернобыле нового строительства я не наблюдал, так что квартирная перспектива мне одинаково не улыбалась ни там, ни в Припяти. Одно только нравилось: Припять – сказочно красивый город… Увы, был.

 

В первые дни новоселья встретился с другом детства. Не терпелось за пивом поведать хорошую новость. А он – нет, чтоб поздравить – без обиняков, заметил, что квартиру я получил благодаря аварии на ЧАЭС.

– Ну да… – ответил я, понизив голос и опустив глаза.

Спорить с обывательской логикой нелегко. Да и верно говорят: не рассказывайте друзьям о своих радостях, поберегите их нервы.

А если серьёзно, то припятчане, до аварии жившие в квартирах, почти ничего не «выиграли». А кто‑то и проиграл, из‑за чего поговорка «кому война, а кому и мать родна» получила новое хождение.

Повезло (?) тем, кто из общаг – со смутными видами на жильё – въехали в отдельные апартаменты. Но можно ли в самом деле считать это выигрышем? Не лучше ли – частичной компенсацией за пережитые стрессы и утраченное здоровье? Оставляю риторику на суд читателей.

 

В ликвидации последствий аварии на ЧАЭС решающую роль сыграла государственная система с жёстко централизованным управлением. Порой ностальгирующие по «совку» рассуждают, что случись нечто подобное в нынешнее время, последствия оказались бы намного ужасней, в том числе и для переселенцев.

Что им ответить? Пожалуй, любая система способна мобилизоваться и самоорганизоваться, если ей грозит большая беда.

Я не вижу смысла гадать, справились бы нынешние, пропитанные либеральными идеями, власти с такими вызовами, к счастью, гипотетическими. Могу лишь пожелать всем нам, чтобы такая «база сравнения» никогда не появилась.

 

Глава 17. Когда кончается война. Эвакуированные, ликвидаторы и лже‑ликвидаторы. Заложники мирного атома

 

Ликвидация последствий аварии на ЧАЭС – понятие более широкое, чем остановка реактора, возведение саркофага, дезактивация грунтов. Утраченный кров, оставленное имущество, подорванное здоровье – чем не последствия? И разве не подлежат они… ликвидации? Я не касаюсь политической подоплёки трагедии, престижа страны и репутации атомной энергии как самой безопасной. Не моя компетенция. За скобки вывожу и вопрос об эрозии доверия органам власти, о дискредитации «руководящей и направляющей»[28] (не случайно катастрофа на ЧАЭС фигурирует среди основных причин развала СССР).

Хорошо известны слова Александра Суворова: война заканчивается тогда, когда похоронен последний солдат. Как мы помним, отрезок времени от 26 апреля и далее назывался послевоенным. Даже с высоких (и не очень) трибун эта аллегория нет‑нет да и проскальзывала. И хотя в классическом смысле аварию на ЧАЭС никак не назвать войной, её последствия – сродни военным. Их постепенно ликвидировали. Пострадавшие получали то, из‑за потери чего их и называли пострадавшими. Людям предоставлялось жильё, облучённым – лечение, пересадка костного мозга по методике доктора Гейла.[29] Тем, кто собирал осколки графита, обеззараживал территорию, – ликвидаторам то есть, – назначались досрочные пенсии, выдавались путёвки в санатории, прочие блага.

Вот о ликвидаторах и следует сказать особо. Как показали события двухлетней давности, – забастовки «черн