Глава пятнадцатая. Последние дни

 

Между нами жило чудо, и мы это знали.

Моисей Макров. Памяти Ландау

 

Лето1964 года было жаркое, с частыми грозами, с проливными дождями, чудесное, быстро промелькнувшее лето.

Дау не работал. Близкие не теряли веры в его полное выздоровление. Врачи возлагали большие надежды на терпеливый уход в спокойной домашней обстановке и настойчиво рекомендовали Льву Давидовичу провести лето на даче. Вначале он отказывался, но потом согласился.

До болезни Дау и двух дней не мог усидеть на даче – темп его жизни был слишком стремителен. Но с тех пор прошла целая вечность. Теперь он безвыездно прожил за городом три месяца.

Дау приехал на дачу 26 июня. Дорогу он перенес плохо, вышел из машины бледный, обессиленный. Надо было пройти по дорожке метров сто, и он с трудом передвигался в тяжелых протезных ботинках, опираясь на палку и на руку санитарки.

Вдруг Лев Давидович увидел свою восьмидесятилетнюю тещу, и лицо у него преобразилось. Он улыбнулся и спросил:

– Татьяна Ивановна, как вы поживаете? Вам здесь не плохо? Не хотите в Москву?

– Нет, здесь мне лучше. Обо мне не волнуйтесь. Как вы себя чувствуете?

– Плохо. Не видно конца моим мучениям.

– Здесь вы поправитесь. Здесь вам сразу станет лучше.

– Иногда я теряю надежду...

До приезда Дау Татьяна Ивановна жила одна в большом деревянном доме, и одиночество ее не тяготило. Все необходимое ей привозили, забот почти никаких. Ее последняя привязанность – младший из внуков, Гарик. Молчаливый и необщительный, он подолгу сидел возле бабушки, когда приезжал на дачу, очень трогательно заботился о ней и оберегал ее покой.

Вид больного зятя потряс Татьяну Ивановну. Трагическая нелепость аварии, страдания раненого – все это подорвало ее силы. В конце лета Татьяна Ивановна умерла от сердечного приступа.

Дача академика Ландау стоит в лесу под Звенигородом. Вековые ели подходят к самому порогу. Тишина, покой... Но журналисты и тут отыскали Дау. Иной раз приедет корреспондент, а Дау, хотя чувствует себя плохо, говорит:

– Пусть зайдет. В такую даль ехал, как же после этого его не принять?

– Лев Давидович, в Москву прибыл американец, он пишет о вас книгу, на которую у него заключен договор с издательствами в Нью-Йорке и в Париже.

– Ка-а-кая животрепещущая тема! – не без ехидства отвечает Дау.

Дау осаждали иностранные корреспонденты. Их интересовало, на что академик собирается потратить Нобелевскую премию, что из прожитого ему больше всего запомнилось, какой день в своей жизни он считает самым счастливым...

– Ваши основные жизненные принципы?

– Не мешать другим, – без запинки отвечает Дау.

– После выздоровления вы, вероятно, захотите отдохнуть. Как вы намерены провести свой отпуск?

– Я так устал отдыхать, что не потрачу на отдых ни одного дня. Как только выздоровлю, примусь за научные журналы. Надо ознакомиться с журналами, вышедшими за время моей болезни.

– Расскажите, пожалуйста, о вашей творческой лаборатории.

– Такого вообще не существует, – хмыкает Дау.

– Но ведь хочется знать, как работает физик, что его интересует.

– Меня интересуют только те явления, которые пока еще не объяснены. Исследование их я не могу назвать работой. Это наслаждение, радость. «Творческая же лаборатория» могла бы привлечь внимание разве что науковедов, если бы такие существовали.

Однажды в воскресенье в доме Ландау появился молодой журналист из «Комсомольской правды» Ярослав Голованов. Вначале он держался робко, почти не поднимал глаз от своего блокнота, а потом разговорился. Дау слушал его чрезвычайно внимательно. Голованов рассказывал, что в Париже он встречался с Луи де Бройлем.

– Это очень известный физик, но сделал он мало, – заметил Лев Давидович.

По просьбе редакции Дау написал для «Комсомольской правды» небольшую статью к семидесятилетию Петра Леонидовича Капицы, вернее, продиктовал ее, потому что писать ему было трудно.

8 июля 1964 года, в день рождения Капицы, в газете появилась статья, озаглавленная «Дерзать рожденный»:

 

«Академик П.Л. Капица – один из крупнейших физиков-экспериментаторов нашего века. Но с полным основанием можно назвать его и выдающимся инженером современности, поскольку решение тех задач, которые были им блестяще решены, невозможно без инженерной изобретательности, без высокого технического вдохновения. А число таких задач весьма велико.

После окончания в 1918 году Политехнического института в Петрограде он увлекся изучением радиоактивного излучения и инерции электронов. Его первым большим учителем был “папа Иоффе” – академик Абрам Федорович Иоффе, звезда первой величины на небосклоне экспериментальной физики, во многом определивший путь своего талантливого ученика.

В 1921 году Капица уезжает в научную командировку в Англию, где проводит четырнадцать лет. И опять молодому ученому везет: его вторым учителем становится Эрнест Резерфорд, сын новозеландского пасечника, ставший классиком физического эксперимента.

В эти годы Петр Леонидович “заболел” магнитным полем. Впервые в мире он получает магнитные поля ваше 300 тысяч гауссов, надолго став «магнитным чемпионом мира». Он открывает в этих полях линейное увеличение электрического сопротивления металлов, наблюдает расщепление спектральных линий, изучает магни-тострикцию диамагнитных тел.

Затем его внимание привлекают низкие температуры, и уникальные магнитные установки сменяются аппаратурой для сжижения водорода и гелия. И снова мировая наука физического эксперимента не знает ничего подобного: методы, предложенные им, абсолютно новы и оригинальны.

Вернувшись в 1935 году в Советский Союз, Петр Леонидович становится во главе организованного Института физических проблем Академии наук СССР.

Я не бывал в лаборатории Капицы просто потому, что не люблю делать умный вид там, где я ничего не понимаю. Мы познакомились с Петром Леонидовичем еще в Англии. Знакомство это продолжалось в Харькове и в Москве. Именно в эти годы начинается наше тесное научное сотрудничество, насколько тесным оно может быть у экспериментатора с теоретиком. В 1938 году Капица открывает поразившее тогда умы многих явление сверхтекучести жидкого гелия – я объясню это явление теоретически. Мы часто встречались тогда и подолгу разговаривали. От него я узнал много такого, чего ни от кого не мог бы узнать».

 

В статье Ландау упомянул также о том, как Капица в трудные времена вступился за него. «От души поздравляя Петра Леонидовича, я желаю, чтобы все и всегда было по-прежнему» – так заканчивалось первое после автомобильной катастрофы выступление Ландау в печати.

Оно не осталось незамеченным, вызвав отклики и советских, и зарубежных читателей. Переданное за границу корреспондентом агентства Рейтер, оно попало во множество газет с аннотацией ТАСС, где говорилось, что в статье Ландау видны его блестящий стиль и юмор. Помещенная на первых полосах газет статья имела непредвиденное последствие: со всех концов света на имя Ландау посыпались письма. К сожалению, они остались без ответа. Лев Давидович собирался ответить на них по выздоровлении.

С этой статьи началась дружба Ландау с отделом науки «Комсомольской правды». Чаще всех из редакции к Льву Давидовичу приходил Ярослав Голованов, потом к нему присоединился Владимир Губарев, затем Леонид Репин. Дау всегда любил общаться с молодежью, он встречал молодых журналистов очень приветливо. Вскоре он знал, над чем они работают, какие книги мечтают написать, – тогда ни у кого из них еще не было написано ни одной книги.

Разговоры о будущих книгах произвели на меня большое впечатление. Я стала мечтать о своей книге. Однажды после ухода журналистов меня так и подмывало сказать Дау, что я тоже напишу книгу.

Зная, как он реагирует на то, когда люди хвастаются своей будущей работой, я могла бы и помолчать, но все-таки начала:

– А я тоже собираюсь написать книгу.

Он посмотрел на меня немного насмешливо и промолчал. Уже из упрямства или обиды я продолжала:

– О Владимире Ивановиче Дале. О нем нет ни одной книги. Дау будто бы и не слышал, что я сказала.

– Я уже и подзаголовок придумала: «Книга о доблестном гражданине России и великом борце за русский язык».

– И это вся книга? – ехидно спросил он.

В тот день я написала первую фразу, которая мне долго не давалась: «Датчанин Иоганн Даль преуспел в науках». Самый трудный, первый шаг был сделан. Книгу я писала несколько лет. Порой было невероятно тяжело, почти невыносимо – эти муки знакомы каждому пишущему человеку, не о них речь.

Написать книгу и мечтать написать книгу... Какая пропасть разделяет эти понятия! Автора этих строк по характеру надо было бы причислить не к тем людям, кто сразу садится и работает, а к тем, кто бесконечно долго собирается действовать. Иногда собирается всю жизнь – такие примеры известны.

Трудно переступить через неверие в собственные силы. Хорошо, если тебя кто-то подтолкнет. Дау умел сделать это одной-двумя фразами.

Однажды Дау снова повторил мысль, высказанную им за полгода до аварии:

– Мне жаль только, что я не опубликовал своей лучшей теории – как надо жить.

– А когда и как ты пришел к этой теории?

– Еще в Ленинграде... Читал Толстого. Правде надо учиться у Льва Николаевича Толстого. Быть искренним. Предельно искренним. И активно стремиться к счастью.

Один из ближайших друзей Льва Давидовича, ознакомившись с этой теорией, воскликнул:

– Да, он железно построил свою жизнь. Ни в чем не давал себе спуску! Он так держал себя в узде, как редко кто может.

В этих словах – ключ к разгадке «тайны Ландау».

Корреспонденты приезжали почти каждую неделю. Без конца фотографировали. Особенно много писали о Льве Давидовиче в Швеции после присуждения ему Нобелевской премии. Вот некоторые выдержки из газеты «Афтонбладет»:

 

«Дау поседел, в руках у него палка, и ходит он мелкими боязливыми шажками. Однако стоит с ним заговорить, как сразу становится ясно, что болезнь его не изменила. Не вызывает сомнений, что, если бы не боль, Дау сразу бы начал работать. Но непрекращающаяся боль, связанная с восстановлением периферической нервной системы, мешает ему заниматься наукой.

Он очень устал: он болен уже два с половиной года. Сейчас опасность в том, что он начинает как бы прятаться за свою боль, отгораживаться ею. Ему очень удобно отвечать: “Я ничего не помню, только физику помню и то, что было давно”. Но, переехав на дачу, где он был оставлен с родственниками и санитаркой Таней, он именно ее, а не жену позвал ночью, значит, он помнил, что жена накануне вернулась в город.

– Имеете ли вы какие-нибудь контакты со шведскими учеными?

– Нет. Я болен два года, какие могут быть контакты. Только с Богом был контакт, но Бог меня шуганул.

– Чему вы себя посвятите в ближайшее время?

– Выздоровлению, не буду же я заниматься наукой, пока не пройдет нога. Заниматься больному – это балаган.

– Какие исследования вы считаете совершенно необходимыми для человечества?

– Очень многие, все необходимо, разумеется, все разумное. Но, чтобы полностью ответить на этот вопрос, нужно выздороветь. Я отстал, я сейчас жалкий невежда.

– Есть ли у вас какие-либо особые жизненные правила, которые позволяют легче переносить пережитое за последние два года?

– Я ничего не помню о том, что связано с аварией. А основное жизненное правило у меня: никогда не вмешиваться в чужие дела, давать всем свободу».

 

Дау в самом деле помнил события прошлых лет лучше, чем то, что происходило накануне разговора. Один корреспондент спросил, как выглядит формула успеха, которую Лев Давидович вывел в молодости.

– Вы, вероятно, спутали меня с Эйнштейном, что само по себе очень для меня лестно. У него действительно была задача: как добиться успеха. По Эйнштейну, который, как вы знаете, любил играть на скрипке, это выглядит так: А (успех) = Х (работа) + Y (игра на скрипке) + Z (умение держать язык за зубами). Увы, кроме первой составляющей, для меня эта формула совершенно неприемлема.

Особенно запомнился мне визит к Дау американского журналиста, который был весь обвешан фотоаппаратами. Дау с Таней Близнец находились на террасе, а я с Гариком – на крылечке. Окна на террасе были растворены, и до нас долетели обрывки спокойного разговора: вопрос – ответ, вопрос – ответ.

И вдруг мы услышали, как Дау начал горячо убеждать своего собеседника в том, что тот ошибается, что его ссылки на американские источники смехотворны.

Нас позвали сфотографироваться на память, мы поднялись на террасу. Дау в это время заканчивал фразу:

– Убежден: человечество не пойдет на самоуничтожение, это чистейшее безумие. Только царящее в мире невежество могло породить эти нелепые, основанные на полном незнании законов природы представления об «абсолютно безопасных» сверхкомфортабельных атомоубежищах.

– Как утверждает пресса, достаточно глубокие атомные убежища гарантируют жизнь, – заметил корреспондент.

– Нет! Они гарантируют мучительную смерть. Жизнь как таковая исчезнет. Сейчас трудно сказать, как именно это произошло бы в случае глобальной атомной катастрофы, но планеты Земля, той голубой прекрасной планеты, которой из космоса восхищался Гагарин, не будет.

– Но ведь после Хиросимы и Нагасаки жизнь не прекратилась.

– Там было только две бомбы. А если бы сейчас какому-нибудь сумасшедшему вздумалось взорвать все имеющиеся на земле атомные бомбы, наша планета разлетелась бы в виде метеоритов или в лучшем случае на ней произошли бы такие климатические изменения, которые сделали бы совершенно невозможной жизнь людей, животных, рыб и даже насекомых, – ледниковая эпоха.

После ухода гостя я спросила:

– Он тебя огорчил?

Дау махнул рукой:

– Мало ли на свете глупостей? Разговоры об атомных убежищах, которые можно сделать совершенно безопасными, – очередная глупость невежественных психопатов.

– А если их построят на большой глубине и вполне комфортабельными?

– Это будут комфортабельные склепы. И, кстати, смерть их обитателей будет намного мучительнее смерти тех, кто погибнет на поверхности земли. Но все это – из области фантастики. Я не верю, что человечество самоликвидируется. По-моему, мировых войн больше никогда не будет.

Дау даже забыл о том, что у него болит нога, так взволновала его тема.

Таня спросила:

– Лев Давидович, значит, войны больше никогда не будет?

– Нет, – убежденно ответил Дау.

– Папа, – вступил в разговор Гарик, – но ты же сам говорил, что когда Альфред Нобель изобрел динамит, он воскликнул: «Отныне на земле никогда не будет войны. Человечество не будет применять столь разрушительную силу для уничтожения друг друга!»

Дау бросил на сына быстрый взгляд и грустно улыбнулся:

– Да, конечно, Нобель считал, что с войнами покончено навсегда. Но ты не учитываешь главного: никакой динамит не может превратить Землю в мертвую планету – без атмосферы, без воды, в такую же безжизненную, как Луна. Так что войн действительно не будет, это не подлежит сомнению.

– Какая страшная была война, – вздыхает Таня. – Мне семь лет было, а я помню, как фашисты сожгли нашу деревню. Подожгли со всех сторон и стояли смотрели, как горит. Мать взяла на руки двоих, мы с сестрой Марусей сами оделись, а Алеша остался в люльке. Ему восемь месяцев было. Вышли, я из сеней вернулась. Стенка одна полыхает, Алеша смотрит на огонь и смеется. До этого в холоде жили, а тут жарко, он и рад. Заметил меня и давай прыгать, чуть из люльки не выскочил. Взяла я его прямо в простынке и спрятала под шубу. Выскочила на снег, край неба красный. Увидела мать Алешу. «Что ты, – плачет, – сдурела? Ты ж его не дотащишь!» Шли долго. Потом нас партизаны подобрали. Сейчас Алеша в Горьком, учится в институте. Мать ему всегда на меня показывает и говорит: вот она – твоя мама. Из огня тебя вынесла.

Лев Давидович внимательно слушает рассказ Тани. Он любит свою сиделку, а она души в нем не чает. «Таня-квадрат» – называет ее Дау: фамилия Тани – Близнец, и, кроме того, они с сестрой Марусей близнецы.

Как-то вечером Таня включила телевизор. На экране появилось холеное лицо. Прищуривая глаза, закидывая голову, безбожно растягивая слова, некий искусствовед гладкими, замусоленными, штампованными фразами вещал об искусстве. Он был тошнотворно самодоволен, его так и распирало от важности.

– Ворюга, – с презрением прошептал Дау.

– Лев Давидович, – поинтересовалась Таня, – а почему вы думаете, что это вор?

– Потому что этот искусствовед за всю свою жизнь не сделал ничего полезного. А деньги народные получает, и, вероятно, немалые.

– А я думала, одни карманники – воры, – ужасается Таня.

– Что вы! Карманники – самые безобидные.

Вечером 24 июля 1964 года по телевидению шла передача о Николае Ивановиче Вавилове.

– Когда в 1939 году ему присваивали ученую степень доктора Софийского университета, – рассказывал ведущий, – болгарский академик Дончо Костев сказал: «Сейчас в мире нет более популярного ученого, чем Николай Вавилов. Несмотря на его сравнительную молодость, нет уголка на земном шаре, где бы он не был известен». Так оно и было. И этой своей поистине всесветной известности Вавилов был обязан значительности своих научных идей, своим бесстрашным экспедициям, тем богатым дарам, которыми он одарил свою родину. Через несколько лет после его смерти это признание получило своеобразную форму. Международный журнал «Наследственность» на своей обложке стал из номера в номер приводить список тринадцати величайших биологов нового времени. И в этом списке между именами Дарвина и Моргана мы видим фамилию русского генетика Николая Вавилова.

Дау слушал, не пропуская ни слова.

– Замечательная передача, – сказал он и попросил Таню запомнить, когда будет продолжение.

Он никогда не принадлежал к числу телезрителей, которые проводят вечера возле телевизора, но «Последние известия» и хорошие кинофильмы любил смотреть. Никогда не прогонял от телевизора сына, в этом отношении мальчик пользовался гораздо большей свободой, чем другие дети.

Однажды, когда Лев Давидович сидел в саду, скрипнула калитка и на дорожке показалась тоненькая фигурка. Дау встрепенулся.

– Коруша, – сказал он жене, – к нам идет какая-то девушка. Кажется, очень хорошенькая.

Девушка поздоровалась, назвала себя.

– Я студентка факультета журналистики, – сказала она. – Разрешите задать вам несколько вопросов.

– Пожалуйста.

Она заглянула в свой вопросник:

– Здесь о стандарте мышления...

– О чем?

– Ну, что плохо, когда все мыслят одинаково...

– Почему? Если люди мыслят одинаково, но здраво, это неплохо. А если по-разному, но глупо, ничего хорошего в этом нет. Кроме того, надо говорить «мышление», от слова «мысль». Если вы говорите «мышление», то это от слова «мышь».

Девушка покраснела, но продолжала:

– Как вы относитесь к мыслящим машинам?

– Наличие мыслящих машин объясняется тем, что имеются люди, которые плохо мыслят. Совершенно очевидно: чего не могут машины, так это мыслить.

– Но вы знаете, сейчас многие занимаются проблемой думающих машин.

– Мало ли глупостей делается на свете! Это очередная глупость.

– Последние опыты по телепатии... – начала было корреспондентка.

– Телепатия – тоже глупость, – перебил ее академик.

– Но ведь есть истины, к которым надо привыкнуть, настолько странными кажутся они вначале.

– Верно.

– Как же это объяснить?

– Видите ли, природа часто представляется нам парадоксальной потому, что в двадцатом веке наука стала глубже. Возникли теории, опровергающие привычные понятия.

– Значит, можно сказать, что двадцатый век – век парадоксов?

– Да, – ответил ученый.

– А вы бы могли привести пример такого парадокса?

– Частицы, которые не находятся ни в каком месте пространства.

– Ни в каком?

– Ни в каком.

– Странно...

– Вот именно. Но это факт. Он доказуем. Для вас это странно, вы представляли это иначе. Но привыкать к новым истинам обязательно.

– А если кто не хочет?

– Тот дурак, – невозмутимо ответил он. – В науке истина всегда пробивает себе путь.

– Истина – да, – девушка вздохнула. – А вот очень талантливые люди иногда не могут пробиться...

– Нет, если человек талантлив, он пробивается.

– А если ему не хватает, ну, смелости?

– Талант включает смелость. Конечно, делать вид, что ты талантлив, совершенно недостаточно.

– А что такое талант?

– Способность создавать новое в науке.

– Лев Давидович, но все-таки по каким признакам вы определяете талантливого человека?

– Не по болтовне, а по работам.

– Оригинальность входит в понятие таланта?

– Новизна входит.

– Спасибо, Лев Давидович, я больше не могу вас задерживать...

– Но я, знаете ли, никуда не тороплюсь...

– Я отняла у вас слишком много времени. Вы разрешите мне приехать завтра?

– Буду очень рад, – галантно отвечает Дау.

 

На другой день она явилась с немыслимым начесом, изменившим милое, по-детски наивное личико.

– Первое, к чему стремится девушка, – обезобразить себя прической, – высказался Дау.

Однако корреспондентка не поддержала ненаучного разговора. Она достала из желтой папки новый вопросник.

– Лев Давидович, любите ли вы искусство?

– Люблю. Поэзию, живопись, кино, театр.

– Ваш любимый писатель?

– Гоголь. Читать его можно бесконечно.

– А поэт?

– Лермонтов.

– Это в русской поэзии?

– Нет, в мировой: Лермонтов величайший поэт всех времен. О его гибели до сих пор нельзя думать без боли.

– А еще кто?

– Много. Пушкин, Некрасов, Жуковский, Гумилев, Блок.

– Вы Пушкина назвали после Лермонтова?

– Это очень субъективно. Лермонтов мне ближе, я его больше люблю. Ну уж конечно, и его прозу, которая, по-моему, несравненно сильнее, чем у Пушкина.

– Вы назвали Жуковского?

– Да. Люблю баллады Жуковского. Вначале я учил их для тренировки памяти, да так и запомнил навсегда. Хорошие стихи легко запоминаются.

– Ваш современный любимый поэт?

– Очень люблю Симонова. Я старый симонист.

– А басни вы любите?

– Люблю.

– Крылова?

– Не только Крылова. У Михалкова, например, есть отличные басни, и немало.

– Назовите ваших любимых советских писателей.

– Всех перечислить трудно. Многие книги я прочел с удовольствием.

– Почему необходимы литература и искусство?

– В них изображены люди, жизнь. Это интересно нам. И это будет интересно нашим потомкам.

– А если жизнь изображена неверно?

– Фальшивые картины и книги никому не нужны.

– Лев Давидович, вы любите музыку?

– Нет. Мне слон на ухо наступил. И потом в детстве меня насильно учили играть на пианино.

– Так вначале всех учат насильно.

– Это неверно. Ничего хорошего такие методы не дают.

– А оперу вы любите?

– Не-ет. Орут ужасно!

– Ну а балет?

– Терпеть не могу. Но это, разумеется, мое личное мнение. Я знаю многих людей, которые без ума от балета. Дело вкуса.

– А драму любите?

– Да.

– А кино?

– Очень. Пожалуй, лучшая из всех когда-либо виденных мной картин – «Баллада о солдате».

– Она ведь такая простая...

– Это и ценно. Нет ничего хуже «режиссерских находок».

– Лев Давидович, как вы относитесь к современной живописи?

– Я не люблю умничанья, и картины, где умничают, – ужас. В искусстве важно: нравится людям или нет. Самое главное в искусстве – правда. Природа здорово устроена! Но только трудно дойти до истины, да еще надо с трудом отказаться от неверных, но, казалось бы, менее парадоксальных положений.

– А в науке есть шаблоны?

– Нет. Если новая работа – она оригинальна, если повторение – она никому не нужна.

Появляются врачи.

– Насколько я понимаю, – говорит врач, – вы тут ведете научные беседы?

– Околонаучные, – уточняет Дау, – о науке мне сейчас еще рано говорить, надо сначала посмотреть последние журналы...

– Лев Давидович не верит в телепатию, – заявляет студентка.

– Как? – ужасается доктор. – В этом много скрытого смысла.

– Вот именно. Скрытый смысл можно усмотреть в любой глупости. Телепатия – обман трудящихся в чистейшем виде...

– Однако и за рубежом...

– За рубежом? – перебивает Дау. – Но буржуазии нужен обман. А вот нам он ни к чему.

– Но, согласитесь, в науке ведь есть необъяснимые явления.

– Нет! Любое явление науки можно объяснить. А жульничество – нельзя. В этом и состоит разница между ними.

После врачебного осмотра Дау спросил, когда прекратится боль в ноге.

– Терпение, Лев Давидович, терпение, – ответил врач. – Лучший лекарь – время. Знаете, если бы я был на вашем месте, я бы мог не думать, что у меня болит нога. Попробуйте! – Он сделал паузу. – Получается?

– Да!... Я действительно могу не думать, что у вас болит нога!

– Один – ноль в вашу пользу, – сдается врач, прощаясь с Ландау.

 

Музыковедение, искусствоведение, театроведение и литературоведение, как уже упоминалось, Дау считал лженауками и называл «обманом трудящихся». Что же касается научного коммунизма и тому подобных дисциплин, то они приводили его в ярость. В них он видел особый вред и с величайшим презрением относился к людям, избравшим их своей специальностью.

А еще он постоянно твердил, что опера – противоестественна, что люди в реальной жизни общаются посредством живой речи, а не пения. Не понимал он и балета. И все же у Дау была любимая певица – Надежда Андреевна Обухова. Кора говорила, что он всегда задерживается у радиоприемника, услышав ее голос, слушает ее до конца и уверяет, что это единственная певица, которую можно слушать.

Как уже упоминалось, своего имени Дау не любил. Когда я однажды сказала, что у него прекрасное имя, он отрицательно покачал головой:

– Жалкое имя. И животное такое есть.

– Так звали нашего лучшего писателя.

– Единственное утешение.

– А какой прекрасный рисунок, где ты в виде льва, а теоретики – слепые котята.

– Для карикатуры еще куда не шло.

При его интересе ко всему, что происходило вокруг, тема имен возникала постоянно. Как-то я принесла подборку старых странных имен, попадавшихся в газетах и журналах. Дау оставил листок у себя и долго веселился, цитируя такие перлы, как Трактор Михайлович, близнецы Рева и Люция, девочка по имени Великий Рабочий, мальчик Джонрид и тому подобное.

– Не от большого ума отец назвал сына Разумом, – вздохнул он. Однажды и мне досталось:

– По-видимому, ты еще легко отделалась. Если бы ты родилась не накануне Первомая, а в середине осени, быть бы тебе Октябриной. И звали бы мы тебя Октей. Октя – это ужасно!

Он пришел в ужас, узнав, что я хочу назвать дочь Вандой. Мне пришлось выслушать не одно рассуждение по этому поводу даже после того, как ей было дано имя Ирина. Прошло много лет, а Дау нет-нет да вспоминал, какой опасности она избежала:

– Все хорошо в свое время и в своем месте. В Варшаве Ванда звучит естественно, а в наших краях такое имя воспринимается как вычурное. Я уже не говорю о том, что магазин есть такой.

Как-то я приехала к Ландау, когда он отобедал и просматривал газеты.

– Час от часу не легче, – сказал он. – Слыхала? Теплый переулок переименовали! В улицу Тимура Фрунзе.

В другой раз его внимание привлекла улица Вешних Вод:

– Одна такая улица еще ничего, но ретивые чиновники могут такого нагородить, что страшно будет взглянуть на карту города. Улицы надо называть просто, не мудрствуя лукаво. Первая московская улица называлась Высокая. Просто, понятно и русскому уху привычно.

– Дау, ты никогда не догадаешься, какого сорта это яблоко, – сказала Кора, придя с рынка.

– Новый сорт?

– Совершенно новый! – она выдержала паузу. – «Слава победителя».

– Какая гадость! Я его в рот не возьму! Какое мерзкое название! Совершенно подхалимское.

Он еще долго не мог успокоиться.

– Как ты могла это купить?

– Попробовала – вкусные, я и купила.

– Не надо было и пробовать.

Однажды Кора начала что-то рассказывать, потом передумала, на ходу решила переменить тему, запнулась, начала снова.

– Короче, пожалуйста, – попросил Дау.

– Короче нельзя.

– Тогда не надо совсем.

 

Известный чехословацкий нейрохирург Зденек Кунц, который был одним из первых зарубежных специалистов, консультировавших Ландау, предложил направить своего пациента в Карловы Вары. Врачи надеялись, что перемена обстановки, изумительный климат курорта и целебные воды пойдут на пользу больному. Лев Давидович обрадовался, что ему уже разрешают ехать на курорт, но его пугала перспектива полета, потому что в самолете он всегда чувствовал себя отвратительно, даже когда был здоров.

Чехословакия встретила его золотой осенью, и Дау страшно огорчился, что только мельком видел Прагу.

– Это один из красивейших городов в мире! Когда я выздоровлю, мы с тобой осмотрим его весь, – сказал он жене.

Лев Давидович попал в Чехословакию в 1965 году, когда отмечалось столетие открытия Грегором Менделем законов, которые привели к разгадке тайны наследственности. В санатории, где находился Дау, многие приняли его за генетика, так хорошо он объяснял своим собеседникам сущность учения Менделя, рассказывал о его знаменитых опытах, о поразительной их точности, о непостижимой смелости выводов. Дау искренне удивился, что молоденькая официантка ничего не знает о Грегоре Менделе.

– Мендель – национальная гордость чешского народа, – сказал ей дау. – Непременно достаньте о нем книгу, почитайте о его опытах с горохом, дающим алые и белые цветы. Это очень интересно!

Что ни день Дау справлялся у девушки, достала ли она книгу, и успокоился только тогда, когда она показала ему журнальную статью о Грегоре Менделе со схемами и иллюстрациями, которую она прочитала.

 

Через некоторое время после возвращения родителей домой Игорь сказал матери:

– Мама, я решил жениться.

– А не рано? Нельзя подождать выздоровления отца?

– Понимаешь, мам, на нашем курсе должно быть распределение. Свету хотят направить в Крым: она астроном. Если она уедет, я могу ее потерять.

Кора догадывалась, что сын в любой момент может сказать ей о предстоящей женитьбе; он уже два года ухаживал за девушкой, хотя и не знакомил ее с матерью.

– Мама, пожалуйста, скажи об этом папе, когда я уйду.

Кора отрицательно покачала головой:

– Нет. Если ты решил жениться, найди в себе мужество сам сообщить об этом отцу.

– Мама, пойдем вместе, – попросил сын.

«Боже мой, какой же ты еще ребенок, – подумала мать. – И как рано ты женишься». И ответила:

– Хорошо, пойдем.

Когда они вошли к Дау, он о чем-то разговаривал с Таней. Отправив Таню обедать, Кора заняла ее место и взглянула на сына.

– Папа, я хочу жениться... – смущенно сообщил тот. Дау рассмеялся:

– Вот это новость, Гарик. По-моему, ты еще не имеешь собственной зарплаты, а уже собрался жениться!

Гарик вскочил и выбежал из комнаты. Кора заметила, что Дау не должен был так обижать Игоря. Мальчик самостоятельный, на жизнь заработать сможет, уже два года влюблен, при его скрытности от него ничего не добьешься. А вдруг у них намечается ребенок?

– Гарик! Иди сюда! – громко позвал Дау.

Гарик вернулся.

– Что ж ты сразу не сказал, что давно знаешь свою девушку? Я решил, что это кот в мешке! А если вы проверили свои чувства, если твоя девушка так умна, я, конечно, согласен. Тем более вы кончаете университет. Передай ей, что я очень хочу с ней познакомиться.

Знакомство состоялось: невеста сына понравилась Льву Давидовичу, иначе и быть не могло.

– Очень мила, – сказал Дау жене, когда Игорь ушел проводить Светлану. – Но ты красивее.

 

Свадьбы не было: в день регистрации брака Гарик болел гриппом, и оба – жених и невеста – считали свадьбу «купеческим пережитком». Через четыре года родилась дочь Ольга. Игорь оказался необыкновенным отцом и мужем. Хотя Кора никогда сознательно не приучала его к домашней работе, он после рождения дочери делал по дому решительно все. Светлана долго болела. Помочь было некому: ее родители жили далеко, в глухой деревушке, а Кора с трудом управлялась с собственными делами – все заботы о жене и ребенке легли на Игоря. После работы ему приходилось перестирывать гору пеленок, готовить еду, ездить в аптеку за лекарствами – Кора только удивлялась, как он со всем справляется.

Ее рассказы встревожили Дау. Сыну он ничего не стал говорить, но в разговоре с женой у него вырвалось:

– Неужели Гарик будет подкаблучником?

Кора, конечно, не удержалась и передала Игорю слова отца.

– Нет, мам, мне это не угрожает, – ответил сын.

Вскоре после того как Гарик закончил университет, в газете «Московский комсомолец» появилась заметка М. Казакова «Сын» об Игоре Ландау.

«Он получил медаль по разделу физики на прошлогоднем Всесоюзном конкурсе на лучшую научную работу студентов, – сообщает автор и приводит свою беседу с Игорем:

– Что вы чувствовали, когда узнали о присуждении вам медали?

– Радость, но не очень сильную.

– Почему?

– Я человек необщительный и флегматичный.

– Медаль получили?

– Нет.

– Как же так?

– Я думал, что позовут и вручат, но не позвали и не вручили. А самому ходить и допытываться, где она, как-то неудобно».

Скромность – от отца. Дау тоже не стал бы допытываться, ему тоже было бы неудобно.

В заметке есть еще один любопытный диалог:

 

«– Вы – физик, сын великого физика. Скажите, на вас это не давит?

– Может быть, это странно, но не давит. Недавно мне попался роман Клауса Манна “Мефистофель”. Хороший роман. В предисловии написано, что Клаус – сын Томаса Манна, и он всю жизнь мучился оттого, что для окружающих он только сын великого отца. У меня нет такого комплекса. Это вовсе не означает, что я считаю себя величиной в физике, соизмеримой с моим отцом. Я обыкновенный человек, которому нравится быть физиком.

Он повернулся и зашагал по коридору. Долговязый парень... Если когда-нибудь он прославится, про него все-таки обязательно напишут: “Он похож на отца!”»

 

В 1965 году английское издательство «Пергамон Пресс» выпустило однотомник научных трудов Ландау. В одном из американских физических журналов в связи с этим появилась заметка, в которой говорилось:

«Этот солидный том – собрание трудов Л.Д. Ландау – возбуждает чувства, подобные тем, которые вызывают полное собрание Вильяма Шекспира или Кехелевский каталог сочинений Моцарта. Безмерность совершенного одним человеком всегда представляется невероятной».

В издательстве «Наука» основные труды Ландау изданы в двух томах. В них вошло девяносто восемь работ. Более половины их выполнено без соавторов.

 

6 февраля 1966 года корреспондент «Литературной газеты» Наум Мар попросил Ландау прокомментировать мягкую посадку на Луну советской автоматической станции «Луна-9». С некоторым сожалением корреспондент сказал:

– Понимаю, физики здесь ни при чем, это чистейшая техника. Лев Давидович решительно возразил:

– Нет, физики, начиная с Ньютона, все время бились над этой проблемой. И, что особенно важно, физика не оторвалась от реальности. Наоборот, чем дальше, тем больше техника использует достижения физики. Самое показательное то, что технические достижения часто основываются на самых фантастических физических теориях.

Через два дня «Литературная газета» поместила комментарий – в нем Ландау развивал свои любимые мысли. Вот его текст:

 

«Лев Ландау: “Дверь открыта”

 

В эти дни, когда советская космическая станция “Луна-9”, проделав огромный путь, впервые в истории человечества совершила мягкую посадку на Луне и успешно выполнила всю намеченную программу исследований, я думал о великих заслугах нашей отечественной науки, я думал о Николае Кибальчиче.

Кибальчич был замечательным ученым и мужественным человеком. Находясь в заточении в царской тюрьме и ожидая казни, он набрасывал идеи проекта будущей космической ракеты.

А многие другие замечательные ученые нашей родины, а наш выдающ<