Комментарий Коха (вернее, Л.Н. Толстого)

 

Итак, Л.Н. Толстой, «Война и мир», книга третья, глава 21.

 

«…За обедом государя Валуев сказал, оглянувшись в окно:

– Народ все еще надеется увидеть ваше величество.

Обед уже кончился, государь встал и, доедая бисквит, вышел на балкон. Народ с Петей в середине бросился к балкону.

– Ангел, отец! Ура, батюшка!.. – кричали народ и Петя, и опять бабы и некоторые мужчины послабее, в том числе и Петя, заплакали от счастья. Довольно большой обломок бисквита, который держал в руке государь, отломившись, упал на перилы балкона, с перил на землю. Ближе всех стоявший кучер в поддевке бросился к этому кусочку бисквита и схватил его. Некоторые из толпы бросились к кучеру. Заметив это, государь велел подать себе тарелку бисквитов и стал кидать бисквиты с балкона. Глаза Пети налились кровью, опасность быть задавленным еще более возбуждала его, он бросился на бисквиты. Он не знал зачем, но нужно было взять один бисквит из рук царя и нужно было не поддаться. Он бросился и сбил с ног старушку, ловившую бисквит. Но старушка не считала себя побежденною, хотя и лежала на земле (старушка ловила бисквиты и не попадала руками). Петя коленкой отбил ее руку, схватил бисквит и, как бы боясь опоздать, опять закричал «ура!» уже охрипшим голосом.

Государь ушел, и после этого большая часть народа начала расходиться.

– Вот я говорил, что еще подождать, – и так и вышло, – с разных сторон радостно говорили в народе.

Как ни счастлив был Петя, но ему все‑таки грустно было идти домой и знать, что все наслаждение этого дня кончилось…»

 

– Короче, Петя Ростов испытал монархический восторг. И я, и я испытал! Я, двадцатичетырехлетний аспирант, испытал монархический восторг… И долго‑долго еще был под впечатлением. Толпа рассосалась, я пошел к институту. И что‑то во мне такое происходило: я любил царя. Потом я такого больше никогда уже не испытывал. Даже когда с Ельциным разговаривал… или с Путиным…

– Я тебя вполне понимаю. Я это помню! Казалось – вот страна, родина, сейчас мы сделаем что‑нибудь для России… Помню, получил письмо от знакомой девушки, которой незадолго до того излил свои верноподданнические восторги. Она была удивлена моим пафосом, который ранее мне был совершенно не свойствен. А еще помню, как мы с товарищем смотрели ТВ в апреле 85‑го и бухали, а там Горбач. Я подумал – а далеко ли он зайдет? Не демонтирует ли он, часом, коммунизм?

– Ну, в 85‑м этого еще не было видно. Еще ситуацию описывали на уровне социализма с человеческим лицом.

– Это да, но мне мечталось, что он такой же, как мы!

– А, гримаса истории! Общались как‑то. Хотя… он же учился в университете в одной группе со Зденеком Млынаржем, одним из авторов Пражской весны. Они ж, наверное, что‑то там обсуждали. Хотя в моем представлении Горбачев – достаточно бессистемный человек. Мыслил он тогда по части образами. Например, социализм с человеческим лицом – хорошо звучит! И чтоб компартия сохранилась, и чтоб ее народ любил, и все работали, и каждый на своем месте. И чтоб никого не сажали и в психушке уколы не делали.

– Что он думал – нам неизвестно. Давай его обсуждать по делам. Вот 17 мая 1985 года вышло историческое постановление о борьбе с алкоголизмом.

– И понеслось – виноградники стали вырубать…

– С чего это все‑таки?

– Да там много было… исследований. И Лигачев еще как‑то участвовал…

– Ну ты как экономист – скажи!

– Для экономики это абсолютно деструктивная вещь.

– Но ведь с водки же бюджет обычно питается!

– Это только финансовая сторона! Есть же и другие: ментальность, отношение народа к власти и так далее. Мы уже говорили, что Андропов это хорошо поймал – наоборот, дешевую водку дал. А этот взял – и виноградники порубал! Ну, водку отними, ладно, а виноградники зачем вырубать?

– А это как заставлять Богу молиться… Помнишь анекдот‑притчу, как полицию заставили переводить слепых через дорогу? На другой день по всей стране полиция ловила инвалидов, била их дубинками и тащила через дорогу. Те орали, что им вообще‑то в другую сторону надо, и тогда составляли протоколы о сопротивлении властям. По той же приблизительно схеме: давайте, типа, бороться с алкоголизмом! Давайте. А вот для начала вырубим‑ка мы виноградники!

– Как раз накануне у чехов закупили несколько десятков пивзаводов. И все оборудование – под нож, в металлолом.

– Однако кое‑где таки пустили в дело. Но перепрофилировали эти линии под квасной концентрат. А тот густой и из банки не лился. Банку приходилось распиливать ножовкой. Может, действительно в нашей стране невозможно принять красивый указ? Ты их потом сколько принял?

– Много.

– И что, тоже каждый раз до идиотизма доходило?

– Указы разные бывают. Запрещающие указы, как правило, работают плохо. Как вода находит дырочку, так и народ все равно находит какое‑то противодействие. А есть указы, которые отменяют существующие запреты. Вот они всегда хорошо выполняются.

– То есть хорошо бы пошел указ об отмене борьбы с алкоголизмом?

– Вот, помню, в 91‑м, что ли, году, когда уж совсем голодуха началась, Ельцин выпустил указ о свободной торговле.

– В декабре 91‑го. И сразу на Тверской выстроились бабушки и стали торговать шпротами и майонезом с зеленым горошком. Я там, помню, к Новому году затарился.

– И менты этих бабушек в одночасье перестали гонять, и сразу жрачки кругом полно стало, откуда ни возьмись! Этот указ, кстати, спас страну.

– А тот указ по алкоголизму – его, разумеется, сразу стали подкреплять идеологически. Прессой в том числе. И я тоже вынужден был бороться с алкоголизмом.

– Ну расскажи, расскажи!

– Во‑первых, я своим товарищам‑журналистам смеялся в лицо. Журналисты ведь – самая пьянь. Всегда была, исторически.

– И военные.

– А военные журналисты – это вообще особо. У меня был знакомый репортер из военной газеты, так он разорился на такси. Он даже до метро не мог дойти – все время пьяный, небритый, туфли на босу ногу… Галстук забыл, фуражку потерял… В общем, до первого патруля. Невыносимые условия создали человеку. Выйти из дома для него была целая история.

– А у меня был знакомый офицер – капитан Иващенко (на сборах). Так он выработал систему – как себя обезопасить от патрулей. Он все время раскачивался! Даже трезвый! И когда шел пьяный, считали, что это у человека такая походка.

– Это на сборах, где все свои. А в Москве попробуй‑ка!

– А на каком основании ты товарищам смеялся в лицо?

– Поскольку я, сам утомленный пьянством, добровольно сократил потребление алкоголя на свою душу.

– Это ты в который раз снизил? Ты же уже снижал ранее!

– Ну, второй или третий. И после снижения 1984 года дошел до такой стадии, что мог дня три или даже четыре не пить. Это была по тем временам страшная экзотика. Остальную братву колбасит, люди мучаются, не знают, где бухла взять! А я над ними издеваюсь: «Ну что, попали, алкоголики? Так вам и надо! Мы, приличные люди, пьем по праздникам, а не как вы!»

 

Примечание Свинаренко

 

Старые записи. Даже как‑то кощунственно это все звучит… Но из песни слова не выкинешь!

Апрель 85‑го. «Субботник. Пьянка, но небольшая. Грандиозную удалось предотвратить».

Июнь 85‑го. «Выходные. Сижу дома и пишу очерк. Уже 11 страниц готово. Я сейчас в хорошей форме. Надо эту форму любой ценой сохранять. Хорошо, что вышли ограничения с питьем».

Октябрь 85‑го: «Я в хорошей форме. Продолжать в том же духе. Не пить! Я и не пью. Уже давно. Пью помалу и редко».

 

– И еще мы рейды проводили по пьянству и алкоголизму, прессу ж заставляли. Так я придумал такую форму рейдов, чтоб они приносили пользу людям. Идет, значит, рейдовая бригада в кабак, берет водку и закуску. Все пьют, а я только делаю вид: наливаю в рюмку минеральную воду (ну вот как мы у Парфенова в «Намедни» пили воду под видом водки и картинно морщились). Потом требуем счет. Ну, там, как обычно, написано: 40 и 40 = рубль 40 и так далее. Проверяем счет, требуем менеджера, или как это раньше называлось. Кабацкие орут, что мы пьяные и ничего не соображаем, скандалим. И тут поднимаюсь я в белом костюме: «Кто пьяный, я? Вы ошибаетесь. Вот сейчас мы запротоколируем проверку, и я поеду в медвытрезвитель проверяться на алкоголь». Борьбу с пьянством я повернул в мирное русло, превратил ее в борьбу за справедливость.

А за водкой ездили в какие‑то отдаленные райпо, где выдавали бутылки по счету – как патроны. Вместо водки часто подсовывали коньяк. Или «Habana Club».

– «Habana Club» – хорошая вещь! Он был даже дешевле русской водки. На разницу можно было купить еще бутылочку пепси‑колы. А когда «Habana Club» (то есть ром) бодяжишь с пепси‑колой, и пить легче, и вкусней получается, чем водка. Я лет через десять только узнал, что таким эмпирическим способом мы пришли к хорошо известному и банальному коктейлю, который называется «Куба либре». Но я еще ж и самогоноварение на тот момент продолжал! Хлебную гнал. Поскольку водка пропала, то я с особенным рвением упорствовал в грехе. Куплю – хорошо, а нет – у меня кислушка есть.

– Анекдоты были: «Остановка “Начало очереди к винному”. Следующая остановка – “Винный магазин”».

– И частушки. «Водка десять, мойва семь, ох…л мужик совсем». И стихи: «Стала жизнь тяжелою, стала жизнь несладкою. Что же ты наделала, голова с заплаткою?»

– Помнишь, мальчик спрашивает: «Папа, раз водка подорожала, ты теперь меньше будешь пить?» – «Нет, сынок, это ты будешь меньше есть». Да… Вот еще что интересно – как партаппаратчики на местах воспринимали тогда происходящее. С того первого горбачевского пленума возвращается в Калугу секретарь обкома. И сразу случилось беспрецедентное. Впервые в жизни главный калужский коммунист собрал не журналистское местное начальство, чтоб ему пошептать на ухо, а всю прессу. И не у себя, а в Дом печати лично пришел. Народу набилось, люди толпятся, на головах друг у друга сидят – как на картине «Ленин и план ГОЭЛРО». Мы подумали – ну, началось… Сейчас скажет: «Ладно, поваляли дурака, и хватит. Больше не будем щеки надувать, своих придурков расставлять, начинаем серьезно работать и искать нормальных людей, которые что‑то умеют. И не надо больше „Голос Америки“ слушать – теперь вы сами будете про все писать». Но секретарь нам рассказывал про другое – где какая делегация сидела, как они рассматривали Горбача, что давали в буфете… В общем, перестройка на него произвела глубокое впечатление.

– Ну, Горбач только пришел, в 85‑м еще маразм крепчал…

 

Примечание Свинаренко

 

О! Вспомнил! Мы говорим – вот, 85‑й, перестройка, туда‑сюда, высокая лексика и блатная романтика политической борьбы. А ведь на конец 85‑го пришелся еще один наезд на меня провинциальных комитетчиков… Причем жесткий и агрессивный – опять речь шла о вербовке. Опять книжки какие‑то изъяли… Возмутительно, да? Кругом перестройка и разгул демократии, а тут… Ну чего привязались, как не стыдно, да и зачем им такой клиент, как я? Глупо вроде. Но если вернуться к нашей второй главе, где мы говорили про КГБ, то логика в том давнем наезде есть. Им, возможно, дали указание провести последний призыв перед уходом в подполье. Причем брать надо было самых неожиданных персонажей, на которых никто б и не подумал. Типа меня. Чтоб потом проводить политику Комитета. Никому бы и в голову не пришло, что такого парня кто‑то дергает за ниточки – причем кто!

– Только первые маячки появились, что вот‑вот что‑то забрезжит. Но надежду Горбач дал сильную!

– Дал. И поэтому мы как‑то не придали значения тому, что он сразу пошел рубить виноградники.

– А он на Лигачева это спихнул. Он любил спихивать – я не знал, я был в Монголии. Нам же давали утечки, что это борьба внутрипартийных группировок. А сам он все время между струйками бегал, еще в ЦК.

– А Ельцин был тогда?

– Не помню. Давай посмотрим! (Залезли в Интернет.) Ага! Он с 85‑го по 87‑й был в МГК.

– Вот оно что! Мы еще не знали, а они уже тогда начали мериться…

– Не знаю, не знаю… В 85‑м этого противоречия еще не было!

– Но Борис Николаевич уже присматривался, учился – как ездить на трамвае…

– Нет, он начал демократией увлекаться, когда его в отставку отправили. Когда на пленуме подвергли резкой критике и сказали: «До свидания, дорогой товарищ». В 85‑м один Горбач солировал.

– А остальные понимали, что на этом рынке Горбач занял лидирующее положение и надо активно заниматься маркетингом, что‑то придумывать… Да, вот еще! Я почему сбавил потребление алкоголя? Не только от усталости. Но и из трансцендентальных соображений: хотелось выйти за пределыналичного бытия, поднять какой‑то серьезный проект. И вот я начал печататься в московских больших газетах. И слегка критиковать местную власть. Представляешь, открывает секретарь обкома «Советскую Россию», а там написано: «В Калужской области до хера отдельных недостатков». И моя подпись. Шок! Меня, бывало, вызывали в обком для строгих бесед. Какой‑нибудь начальник рассуждает вслух: «Вот смотри, кто ты и кто я. Ты – мелкий служащий, ты даже ниже инструктора стоишь в иерархии. А я тебе – царь, Бог и воинский начальник. Ты весь в моей власти. И вдруг я получаю орган ЦК, а там написано, что я – практически говно. Я теперь обязан писать им ответ на бланке: „Спасибо за критику, правильно вы мне указали, обещаю к годовщине революции принять меры…“ И выходит, что это я перед тобой так унижаюсь! Разве это справедливо? Не по понятиям это…» Я ему объяснял, что тут ничего личного, это как раз именно по понятиям, ведь бандиты же не обижаются на ментов, что те их ловят. Потом еще заметка выходит. Они не могут меня уесть напрямую, и потому заходят с фланга – обкомовская бригада десять дней работала по моим следам и написала десять страниц опровержения: неверно интерпретировал, не с теми говорил, злобно не отразил явные успехи, исказил политику, неверно осветил и проч. Вызвали меня на бюро обкома и сказали, что пора уж поставить вопрос о моем пребывании в партии. Я им ответил, что такая постановка вопроса для меня большая честь, потому что я в этой партии никогда и не состоял. «Как, – спрашивают, – ответственный секретарь газеты – и беспартийный? Ладно, иди. А вот вы, секретарь парторганизации газеты, останьтесь, с вами будет отдельный разговор…»

Еще я вспомнил важное событие 85‑го года: одна девушка мне не дала. Это случилось 10 июля.

– Что, такое с тобой в первый раз случилось? Ты даже дату запомнил…

– Да нет, не в первый, конечно. А дату совершенно случайно запомнил, так вышло. И еще, может, потому, что она это сделала с особым цинизмом. После прошли годы, и эта девушка мне звонит.

– Ой, батюшки!

– Звонит – хочет устроиться на работу! Приходит…

– А ты ей говоришь: «Помнишь, ты мне не дала?»

– Нет, я сказал: «Какие ж вы, бабы, корыстные люди! Только материальной выгоды для! А когда я был молодым, подающим надежды, бедным…» Не взял я ее на работу. И еще пристыдил.

– «И всю тебя мне тоже не надо».

– Не надо. А что, значит, еще у нас было в 85‑м?

– Да больше и ничего. Был просто какой‑то неясный оптимизм. А конкретных представлений о том, куда двигаться дальше, не было.

– Все и говорили – оттепель!

– Ну да. Еще даже ничего не публиковали. Все на уровне острой партийной критики. Не более.

– Лигачев был злостный партаппаратчик. А Ельцин обычный партаппаратчик.

– Не звучал еще. А на международной арене что было? Рейган – и больше ничего.

– Ничего. А личная жизнь?

– Ну что, я женат был. Дочке уже пять лет… Чего ж тогда обсуждать личную жизнь – мою жизнь с женой?…

– Кухня, перины – что интересного?

– Какие перины! Соломенные матрасики.

– А куда ты ездил?

– Каждое лето, как из ружья, я ехал к отцу на Волгу и там проводил все лето. Строили дом папаше. Дом кирпичный в итоге построили настолько большой, что родителя обвинили в нарушении партийной этики и чуть из партии не исключили. Объявили выговор и с работы выгнали. Он куда‑то в УКС устроился. Получилось как? Он купил дом, мы в нем поначалу даже пытались жить, но после оказалось, что это невозможно – дом без фундамента, нижние венцы прогнили… В старом доме всего одно лето прожили, а потом таки снесли его. Зато очень красивое место! С участка видно Волгу, пароходы идут…

– А нельзя было жить в старом и тем временем строить новый?

– Где ж там второй дом строить? Участок всего‑то 12 соток.

– Стало быть, у вас все шло по горбачевскому плану! Вот, будем перестраивать, чтоб с человеческим лицом… А после один хер сносить пришлось. Ну‑ну…

 

Примечание Свинаренко

 

Я в те годы ездил только в командировки по стране – в Кузбасс какой‑нибудь, в Рязань, в Иваново, в Вильнюс, в Питер, кстати. Брал отпуск в своей калужской газете – и вперед. Калужские начальники были страшно мной недовольны… Редактор газеты пытался перед ними выслужиться. Он, к примеру, не давал мне отгулов ни под каким предлогом. А ну как я в этот день сделаю заметку в большую газету, а там опять поклеп? Я придумал, однако, безотказный ход: стал сдавать кровь. А донору за каждый стакан крови положено два отгула, по закону, вынь да положь. Так вот с утра бежишь на станцию переливания, тебе втыкают в вену толстенную иголку – а ты как бы работаешь невидимым кистевым эспандером, чтоб кровь легче вытекала. Ну вот, а после в редакцию со справочкой: а ну‑ка мне два отгула! Так редактор, вот ведь человек, их мне давал тут же. «Мне, – говорю, – не нужно сегодня! Сегодня я отработаю!» – «Нет, – отвечает, – по закону я имею право один отгул тебе сразу дать. Вот я тебе и даю. А один останется…» Я себе свободу покупал буквально кровью. А он мою кровь выплескивал на землю. И ведь считал себя не то что порядочным, но и вовсе принципиальным человеком. Как сейчас помню – все пытался изобразить мудрую улыбку. Наверное, в каком‑то фильме про секретаря парткома подсмотрел. Еще так улыбались артисты в фильмах на пролетарскую тематику, изображая старого мудрого рабочего.

Сегодня, когда журналистское ремесло в стране в упадке, почти на нет сошло, кругом один пиар, про это очень, очень странно вспоминать…

 

– Есть разные пути. Один прошла Чехия, другой – мы, третий – Китай. Вот тебе три сценария.

– Наш путь – самый в никуда.

– Почему? Я так не считаю.

– Не считаешь?

– Не считаю.

– Ну, вяло ведь у нас пошло и вяло идет!

– Получилось то, что получилось. Я считаю, что Горбачев человек не шибко‑то добронамеренный, но и не злонамеренный. Он хотел, чтоб и волки были сыты, и овцы целы, а так не бывает.

– Ну вот видишь. И я о том же, что ни туда, ни сюда. Но ты, значит, думаешь, что могло быть и хуже?

– Могло! Маразм бы крепчал, ситуация в экономике ухудшалась бы в силу объективных причин, гайки бы закручивались, закручивались, закручивались… Застой бы совсем обленился и совсем испаскудился. Я не исключаю того, что случились бы бунты… Это только кажется, что вот есть народ, 150 миллионов (а тогда почти 300 миллионов человек), и что всю палитру его мнений якобы представляют политические партии – от КПРФ до СПС. Ну, в 85‑м и такого деления не было, тогда были только правые и левые, причем со знаком наоборот. Но я убежден, что это не так. На самом деле в человеке сидит что‑то от Бога и что‑то от дьявола. Я думаю, что божественное в человеке – это некая пленочка, которая обволакивает дьявола, сидящего внутри.

– Ты думаешь, все настолько плохо?

– Да. Это не инь и ян.

– Только пленка?

– Да… Только тонкая пленка! Налет цивилизации, способность жить в общежитии, выстроить некий социальный мир… А если этого дьявола выпустить, то его потом загнать обратно очень тяжело. Очень тяжело! Вот в Гражданскую войну выпустили, и потом потребовались жуткие репрессии, чтоб загнать его обратно. Ты сам про это писал в комментариях.

– Да что – я! Еще Кюстин про это писал, про русский бунт.

 

Комментарий Свинаренко

 

Из записок знаменитого маркиза де Кюстина о России.[2]

«Недавно в одной отдаленной деревне начался пожар; крестьяне, давно страдавшие от жестокости помещика, воспользовались суматохой, которую, возможно, сами и затеяли, и, схватив своего супостата, посадили его на кол, а затем изжарили живьем в пламени пожара; они почитали себя невиновными в этом преступлении, ибо могли поклясться, что злосчастный помещик хотел сжечь их дома и они просто‑напросто защищались. Чаще всего в подобных случаях император приказывает сослать всю деревню в Сибирь».

Бунт кончился тем, что «со всех сторон подоспели значительные военные силы. Уже с раннего утра уезд, где зародилось восстание, был окружен; по всем деревням наказывали каждого десятого; наиболее виновных приговаривали не к смерти, а к ста двадцати ударам кнута, и они погибали; остальных затем сослали в Сибирь».

«Если кому‑нибудь когда‑нибудь удастся подвигнуть русский народ на настоящую революцию, то это будет смертоубийство упорядоченное, словно эволюции полка. Деревни на наших глазах превратятся в казармы, и организованное кровопролитие явится из хижин во всеоружии, выдвигаясь цепью, в строгом порядке; одним словом, русские точно так же подготовятся к грабежам от Смоленска до Иркутска, как готовятся ныне к парадному маршу по площади перед Зимним дворцом в Петербурге». Если это не вставлено позднейшими умниками, то Кюстин таки точно тонкий человек. Он много чего написал такого, что нам о себе и неоткуда было узнать – мы же лишены возможности на себя глянуть со стороны.

 

А вот еще один иностранец.

«Петр сам допрашивает этих преступников (стрельцов) под пыткой; затем, по примеру Ивана Грозного, он делается их судьей и палачом; он заставляет бояр, сохранивших ему верность, отрубать головы неверным боярам, которых только что приговорил к смерти. С высоты своего трона он бестрепетно наблюдает за казнями; более того, сам он в это время пирует, смешивая с чужими муками собственные наслаждения. Захмелев от вина и крови, держа в одной руке чарку, а в другой топор, он в течение часа сносит собственноручно двадцать стрелецких голов и, гордый своим страшным мастерством, приветствует каждую смерть новым возлиянием. В следующем году в ответ то ли на бунт царевых янычар, то ли на жестокую расправу с ними во глубине империи разгораются новые восстания. Верные слуги Петра приводят в цепях из Азова в Москву восемьдесят стрельцов, и снова царь собственноручно отрубает им головы, причем бояре его обязаны во время казни держать казнимых за волосы» (История России и Петра Великого, сочинение господина графа де Сегюра. Париж: Бодуэн, 1829).

 

Чем нам интересны эти иностранцы? Своим холодным взглядом. Нашим ведь сразу хочется себя, своих как‑то оправдать, приукрасить, чего‑нибудь про богоносцев вплести ни к селу ни к городу, что и среда заела, климат виноват и проч. В этом я вижу принципиально важную особенность русского мозга: увидев некую проблему, он сразу нервно кидается искать причину и оправдание. То есть русский человек не исправляет, не решает проблему, а подходит к ней с философского бока. Это еще не страшно. Страшное же я вижу в том, что, найдя ответ на отвлеченный вопрос, он совершенно успокаивается! Считает, что уже долг свой выполнил! И утрачивает к теме интерес! Вопрос остается нерешенным, а люди довольны – и ситуацией, и собой. К примеру, вот все эти рассказы про бунты. Русские мыслители – и серьезные, и бытовые, кухонные – осмысление бунта сводят к исконной тяге этноса к свободе и справедливости. И – всё. Что же до иностранцев, то их больше занимает практическая сторона проблемы. Они, например, могут сделать промежуточный вывод – русских понять невозможно, они непредсказуемы (чем наши, кстати, по какой‑то странной причине усиленно гордятся). И вывод окончательный: русским нельзя доверять – своих вон как увлеченно и легко режут, так отчего ж им и чужого не приморить. Русские тут страшно могут обидеться: мало ли кого мы в сердцах можем прибить, чего ж тут такого!

 

Ну да хватит цитировать иностранцев и их комментировать, я теперь от себя пару слов скажу. Пушкин для описания русского бунта взял два эпитета: бессмысленный и беспощадный. Тут надо прямо сказать, что он другого‑то, нерусского, бунта не видел, будучи совершенно невыездным. А русский бунт видел вялый – когда декабристы выступили. Настоящего же, пугачевского, он и сам не видел, опоздав родиться, и судил о нем ну вот как мы о событиях октября 1917 года и последующих. Но вот эту красивую фразу насчет русского бунта уже двести лет как помнят и цитируют. Хотя и Французская революция была жестокой… Но в ней был смысл! Менялась менее прогрессивная форма правления на более тонкую, и производственные отношения менялись с последующим ростом производительности труда! А в русском бунте главное не то, что он беспощадный – везде так! – а то, что он бессмысленный. Не зря именно это слово на первом месте. Бессмысленная трата времени и ресурсов, включая людские. Ничего, кроме смены персонажей у руля и у кормушки. Таким образом, можно сказать, что революций в России и не было никогда. Ибо что такое революция? Это скачок в развитии, «глубокие качественные изменения в развитии каких‑либо явлений природы, общества или познания». Другое дело – русский бунт: пограбили, поубивали в свое удовольствие, а после наводить порядок и снова приступать к работе, наверстывать упущенное и восстанавливать разрушенное. Видимо, главное отличие бунта от революции в том, что он не дает роста производительности труда. Он как буйство футбольных фанатов – бесполезная трата времени и ресурсов. С возвращением в ту точку, в которой находились до бунта.

Это как бы русская версия карнавала, когда все дозволено и можно смеяться над начальниками, плевать на нормы морали. Более близкие к карнавальной ситуации скоморохи у нас не приветствовались, так что вместо игры в бунт выходил чисто бунт.

 

– А Лев Толстой? Он писал про народ‑богоносец, который конокрадов в Тульской губернии ловил и жег заживо, не дожидаясь полиции.

– Разве в 85‑м возможен был бунт?

– Я не говорю именно про 85‑й, но вообще тогда, в тот период, было возможно и такое направление! У, что бы было! Там самое главное – переступить. Когда толпа переступит, когда кровь почувствует… то уж ее не остановить – только пулей, только расстрелами. А слова «Люди, одумайтесь!» не помогут.

 

Комментарий Коха

 

Эх, Игореша! Нашел кого цитировать. Астольфа де Кюстина. Он в России‑то и года (1839) не прожил. Его мемуары – смесь слухов, анекдотов и переданных через десятые руки фактов. А вот тебе настоящие историйки. Сейчас ты получишь. Я не шучу! Ты уверен, что готов? Тогда – держись… Путешествие в русский бунт начинается…

Для разминки – крестьянские бунты в Украине в 1648 году: «…холопы, вооружившись чем попало, составляли загоны и действовали вразброд по собственному почину и на свой страх. Они назывались также казаками; но случалось, что Хмельницкий даже не знал об их существовании. Как только такой загон появлялся в известной местности, крестьяне присоединялись к нему и врывались в дом своего пана. Тут уже все гибло: и старые, и молодые, и слуги, если только они были не православные; имущество же грабилось и делилось между участниками. Пограбив помещичьи усадьбы, они обращались на укрепленные замки, осаждали, брали их; наконец, выдерживали целые сражения, если опомнившиеся от испуга шляхтичи успевали организовать какой‑нибудь отпор. Чем большее сопротивление встречала такая шайка или такой отряд в своем опустошительном движении, тем более жестокой была расплата. Женщин нередко насиловали на глазах мужей, младенцев разбивали о стены, доставшимся же живыми в плен полякам придумывали всяческие казни: их резали, вешали, топили, распиливали пополам, сдирали с живых кожу и так далее…

…Еще страшнее народная месть разразилась над евреями… И вот почти разом сгинуло… почти все еврейское население Украины…» (Цит. по: Яковенко В.И. Богдан Хмельницкий. Его жизнь и общественная деятельность. 1902 г.)

И как же обойти вниманием Степана Тимофеевича Разина?… Крестьянский бунт под его предводительством, Астрахань, 1670 год: «…Шумно и весело праздновали казаки свою удачу в Астрахани. Ежедневно шла гульба и попойки. Стенька Разин постоянно был пьян и в таком виде решал судьбу людей, в чем‑либо провинившихся и представленных ему на суд: одного приказывал утопить, другого обезглавить, третьего изувечить, а четвертого, по какому‑то капризу, пустить на волю…Он же велел взять поочередно обоих сыновей убитого князя Прозоровского… Старшего, 16‑летнего, он спрашивал, где таможенные деньги, собиравшиеся с торговых людей. „Пошли на жалованье служилым людям“, – отвечал княжич и сослался на подьячего Алексеева. „А где ваши животы?“ – продолжал он допрашивать и получил ответ: „Разграблены“. Обоих мальчиков Стенька велел повесить за ноги на городской стене, а подьячего – на крюке за ребро. На другой день подьячего сняли мертвого, старшего Прозоровского (16 лет) сбросили со стены, а младшего (10 лет) живого высекли и отдали матери…» (Цит. по: Иловайский Д.И. Отец Петра Великого, 1894 г.)

А вот характерный отрывок из «Истории Пугачева» А.С. Пушкина.

1773 год, окрестности Оренбурга:

«…Между тем за крепостью уже ставили виселицу; перед ней сидел Пугачев, принимая присягу жителей гарнизона. К нему привели Харлова, обезумленного от ран и истекающего кровью. Глаз, вышибленный копьем, висел у него на щеке. Пугачев велел его казнить и с ним прапорщиков Фигнера и Кабалерова, одного писаря и татарина Бикбая…

…Наконец мятежники ворвались в дымящиеся развалины. Начальники были захвачены. Билову отсекли голову. С Елагина, человека тучного, содрали кожу; злодеи вынули из него сало и им мазали свои раны. Жену его изрубили. Дочь их, накануне овдовевшая Харлова, приведена была к победителю, распоряжавшемуся казнию ее родителей. Пугачев поражен был ее красотою и взял несчастную к себе в наложницы… Вдова майора Веловского, бежавшая из Рассыпной, также находилась в Татищевой: ее удавили. Все офицеры были повешены. Несколько солдат и Башкирцев выведены в поле и расстреляны картечью…»

А может быть, посмотрим на бунт XX века? Поехали…

Н. Крышевский так описывает поведение матросов в Крыму в 1918 году (Архивы русской революции, т. 13, с. 107–108): «…Наутро все арестованные офицеры (всего 46 чел.) со связанными руками были выстроены на борту транспорта и один из матросов ногой сбрасывал их в море, где они утонули. Эта зверская расправа была видна с берега, там стояли родственники, дети, жены… Все это плакало, кричало, молило, но матросы только смеялись. Среди офицеров был мой товарищ, полковник Сеславин, семья которого тоже стояла на берегу и молила матросов о пощаде.

Его пощадили – когда он, будучи сброшен в воду, не пошел сразу ко дну и взмолился, чтобы его прикончили, один из матросов выстрелил ему в голову.

Ужаснее всех погиб шт. – ротм. Новацкий… Его, уже сильно раненного, привели в чувство, перевязали и тогда бросили в топку транспорта «Румыния»…»

А вот А.И. Деникин в своих знаменитых «Очерках русской смуты» пишет: «…смертника вызывали к люку. Вызванный вылезал наверх и должен был идти через всю палубу на лобное место мимо матросов, которые стаскивали с несчастного одежду, сопровождая раздевание остротами, ругательствами и побоями. На лобном месте матросы… опрокидывали приведенного на пол, связывали ноги, скручивали руки и медленно отрезывали уши, нос, губы, половой орган, отрезали руки… И только тогда истекавшего кровью, испускавшего от нечеловеческих страданий далеко разносившиеся, душу надрывающие крики – русского офицера отдавали красные палачи во власть Черного моря…»

Чтобы не сложилось у тебя превратного представления о какой‑то особой жестокости матросов или о всеобщей ненависти именно к офицерам, вот тебе другой отрывок. Из доклада К.К. Краснушкина в казачий отдел ВЦИК, Дон, 1919 год («Судьбы русского крестьянства». Кн. 1): «…Трибунал разбирал в день по 50 дел… Смертные приговоры сыпались пачками, причем часто расстреливались люди, совершенно невинные, старики, старухи и дети. Известны случаи расстрела старухи 60 лет – неизвестно по какой причине, девушки 17 лет – по доносу из ревности одной из жен, причем определенно известно, что эта девушка не принимала никакого участия в политике… Достаточно было ненормальному в психическом отношении члену трибунала Демкину заявить, что подсудимый ему известен как контрреволюционер, чтобы трибунал, не имея никаких других данных, приговаривал человека к расстрелу…»

Белые, разумеется, тоже в долгу не оставались. Также жгли краснопузых в топках, вырезали на спине звезды… Красные в ответ казакам резали на ногах лампасы… В общем, уровень озверения с обеих сторон достигал пугачевских кондиций… Нет, не смягчаются нравы…

Но может быть, конец XX века нас порадует разгулом милосердия и смягчения нравов? Смотрим – Г.Н. Трошев. «Моя война. Чеченский дневник окопного генерала»: «…о том, что их ждет в плену у „добрых“ чеченцев, особо не задумывались. Приведу здесь слова капитана Сергея Н., томившегося восемь месяцев в яме под Шали: „Об одном просил Бога – быстрее умереть…“ Об избиениях, садистских пытках, публичных казнях и прочих „прелестях“ чеченского плена говорить можно долго – читателя этим не удивишь. Но вот отрубание голов, снятие кожи и скальпов с живых солдат, распятые тела в окнах домов – с таким федеральным войскам впервые пришлось столкнуться в Грозном…».

Простые русские парни тоже в долгу не остаются. Доподлинно неизвестно, насиловал ли Буданов Эльзу Кунгаеву, перед тем как задушить, или нет (непонятно только тогда, почему они оба оказались абсолютно голыми, когда зашли вызванные Будановым солдаты). Во всяком случае, суд этого не установил. Но суд совершенно точно установил, что, уже мертвую, ее насиловали солдаты, которым было дано указание ее закопать, и даже засунули ей в половой орган черенок лопаты. Это, конечно, не скальп с живого человека, но физиономия озверения здесь тоже, по‑моему, довольно хорошо проглядывается.

Отсутствие нравственного прогресса за последние пять веков совершенно очевидно, как и наличие прогресса технического. Таким образом, опасность превращения христианнейшего народа в стадо обезумевших зверей сегодня так же актуальна.

 

– Мне кажется, можно формализовать условия, при которых возникает бунт. Не хочется ссылаться на Ленина…

– Почему же? Ссылайся, хрен с ним.

– …но он писал, что революционная ситуация возникает тогда, когда есть объективные и субъективные предпосылки. Объективные – это (тут оба автора хором цитируют классика) «повышение выше обычного нужды и бедствий народных масс». Налицо была эта предпосылка особенно в 88‑м, в 89‑м. Выше обычного! И здесь с субъективными есть тонкость. Верхи не могут, низы не хотят – это больно общо. Народное стремление к бунту, как и все прочее животное, подсознательное, что сидит в каждом из нас, – страсть к насилию. Поливание друг друга газировкой в Думе, полемика в прессе, драка с женой, пейнтбол, секс, политическая борьба – тоже некий эрзац бунта. Потенциал агрессии, который есть в каждом индивидууме, должен иметь выход… То же самое и с потенциалом агрессии целого народа. Его тоже нужно во что‑то сублимировать, давать выход. А иначе случится бунт.

 

Комментарий Коха

 

На моей памяти Россия стояла на пороге бунта два раза. Первый – в 1991 году, когда был ГКЧП. И второй раз – в 1993 году, расстрел Белого дома. Оба раза погибли люди. В первый раз – трое, и случай