Печать Санха Жермана, верховного жреца Имхотепа

 

Письмо графа де Сен‑Жермена, посланное из Афин Мадлен де Монталье в Египет 15 марта 1828 года.

 

«Мадлен, сердце мое!

Судя по всему, Пэй твой напуган, а напуганные мужчины идут на безрассудные, отчаянные шаги. Ты не должна ему теперь верить. Умоляю, не связывайся с ним. Помни: утопающий тянет на дно того, кто пытается протянуть ему руку. Никакая помощь тут впрок не пойдет, зато неприятностей может доставить массу. И хотя Бондиле беспринципный тип, он сейчас более надежен, чем его подчиненный. Не рискуй понапрасну, хотя бы ради меня, если уж собственное благополучие тебе безразлично.

Что касается остального, то, не имея рисунков, я вряд ли вправе утверждать что‑то наверняка, однако попробую дать тебе ряд подсказок. Из египетских богов легче всего узнается Хапи: он единственный гермафродит в пантеоне, и его обычно изображают с женской грудью, из которой вытекают два потока воды, символизирующие Голубой Нил и Белый. Бог с клювом сокола, скорее всего, Гор. Но если у него на голове солнечный диск с двумя перьями, то это Монту. Женщина с рогами – Хатор или Анукет, в зависимости от того, чьи она носит рога – коровы или газели. Бог с головой барана, увенчанной короной и двумя перьями, – Арсафис, без них он – Хнум, а при трех скипетрах – Птах. Бог с крысиной головой – Сет. Ибис и бабуин – священные животные Тота. Бог с двумя перьями, цепом и фаллосом – Мин. Богиня с головой львицы – это или Бастет или Сехмет; если же над ней кобра, то она – Уаджит. Что до Исиды, Осириса, Анубиса, Аписа, Геба, Нут, Шу и Нефтиды, то ты их уже знаешь, как, впрочем, и Имхотепа.

Ты пишешь, что молодой английский исследователь Уилкинсон вызвался снять серию копий с интересующих тебя изображений, – буду рад их увидеть. Особенно если он и вправду дотошен: мы тогда многое уточним.

Еще ты спрашиваешь, почему головы фигур на фресках, папирусах и барельефах всегда изображены в профиль, и сообщаешь, что до сих пор не нашла ни одного исключения из этого правила. Могу тебя заверить, что так будет и впредь. Нанесение обеих сторон лица на плоскость приравнивалось к узурпации божественных прав, и любого художника, рискнувшего это проделать, забивали камнями за святотатство, а работы преступника уничтожались, чтобы, умилостивить раздраженных богов. Впрочем, такие пассажи случались не часто, ведь на подобное неслыханное деяние мог отважиться разве что сумасшедший. Так что каким бы стилистическим изменениям ни подвергалась настенная живопись Древнего Египта, эта традиция неукоснительно соблюдалось – настолько незыблемой была в ту эпоху власть религии и жрецов.

В тексте, который ты мне прислала, речь идет о Шошенке – фараоне, основавшем ливийскую династию. Он восстановил Карнак, усилил старые крепости и построил множество новых, ибо захват трона силой предполагал, что на него могут посягнуть и другие завоеватели. Это был одаренный, но безжалостный человек, стремившийся к неограниченной власти и потому назначивший своего сына верховным жрецом храма Амона‑Ра. Его последователи вели себя точно так же, лишь на короткое (век, не долее) время возвращая иллюзию процветания Черной Земле. К той поре, когда на египетский трон взошел Шошенк III, страна пирамид была поделена вновь, а я (за полвека до того, как Осоркон IV назначил свою дочь Шепен Уепет верховной жрицей Амона‑Ра) сделался наконец жрецом Имхотепа и, постепенно продвигаясь по иерархической лестнице, вплотную приблизился к ее высшей ступени».

 

Всю ночь Батхату Сотхос упорно цеплялся за жизнь. Став верховным жрецом Имхотепа, он, чтобы сохранить храм, всеми правдами и неправдами пытался добиться благосклонности фараона. И его усилия были вознаграждены, ибо правитель в конце концов выделил средства на перестройку обоих дворов Дома Жизни. Теперь Батхату Сотхос умирал, и жрецы, его окружавшие, опасались за свое будущее.

– Новые стены восславляют самого Неферкаре, – пробормотал на исходе ночи верховный жрец, – а вовсе не Имхотепа.

– Но Имхотепа это ничуть не порочит, – возразил преемник Батхату Сотхоса Санх Жерман.

– Это порочит его служителей, чьи слова теперь мало что значат, – сказал умирающий. – Сознание этого отравляет меня. – Подслеповато моргая, он обвел взглядом жрецов. – Наши свитки гласят, что Дом Жизни знавал времена, когда мы не зависели от милости иноземцев, решающих, даровать ли нам место под солнцем. – Последние слова верховный жрец произнес едва слышно и захрипел.

Нексумет Атео, жрец девятнадцати лет, осенил себя жестом, отгоняющим духов старости и болезней.

– Но фараон благоволит к нам. – Он взглянул на Санх Жермана, ожидая поддержки, однако тот промолчал.

Верховный жрец слабо махнул рукой, потом через силу выдохнул:

– Не благоволит. Презирает.

– Тихо, – сказал Санх Жерман, кладя руку на лоб умирающего. – Побереги силы.

– Зачем? – последовал вопрос.

Санх Жерман ничего не ответил и, подозвав знаком слугу, прошептал ему на ухо:

– Принеси халцедоновый сосуд. Тот, что закрыт яшмовой пробкой.

– Да, господин, – кивнул Аумтехотеп, бесшумно и быстро покидая святилище.

– Почему не звучат песнопения? – вопросил Уекуре Удмес вечно всем недовольный. Он любил пышные церемонии, а два его брата занимали посты при дворе, что позволяло ему держаться высокомерно. – Это никуда не годится.

– Это… моя просьба Это я велел всем молчать, – тихо произнес Батхату Сотхос. – Мне нужен покой.

– Покой, – презрительно фыркнул Уекуре Удмес, принимаясь расхаживать по святилищу. – О каком покое может идти речь, когда мы не соблюдаем традиций? Где подносы, заваленные дарами? Где благозвучные восхваления нашего бога? Где ритуальные торжества? – Он раздраженно взглянул на соседей. – Мы прозябаем, и это никого не волнует. Наш верховный жрец при смерти, а фараон даже не счел нужным прислать к нам ни плакальщиков, ни гонцов. Неужели никто не видит, что происходит?

– Помолчи, Уекуре Удмес, – уронил Санх Жерман, даже не повернув головы.

– Ты пока не верховный жрец, чужестранец, и я не собираюсь повиноваться тебе. – Жрец гулко затопал сандалиями по гранитному полу, выражая свой гнев. – Эй вы! Неужели вы согласитесь, чтобы здесь заправлял чужеземец?

– Они уже согласились, – прошептал Батхату Сотхос, а Нексумет Атео попытался выразить мнение остальных.

– Санх Жерман пробыл здесь дольше любого из нас. Мой дед рассказывал, что видел его, когда был мальчишкой. Судя по записям, он появился тут очень давно, и нам повезло, что такой человек будет главенствовать в храме. – Юноша уставился в пол, смущенный собственным выступлением, которое, впрочем, не заставило замолчать Уекуре Удмеса.

– В древних записях упоминается о неком чужеземном рабе, ухаживающем за умирающими. Санх Жерман тоже чужеземец и тоже ухаживает за умирающими – но тот ли он человек? – Жрец скептически оглядел окружающих. – Описание совпадает, но кто поручится, что в него не внесли изменения?

– А ты когда‑нибудь слышал, чтобы жрецы Имхотепа переделывали свои записи? – тихо спросил Санх Жерман, обкладывая лицо умирающего прохладным компрессом. По дыханию старика было ясно, что бдение служителей Имхотепа подходит к концу.

– В летописи говорится, что у того раба были шрамы, – не отступал от своего Уекуре Удмес. – Широкие безобразные шрамы.

– Не сомневаюсь, что ты провел кропотливое изучение свитков, – сказал Санх Жерман, по‑прежнему пристально глядя на лежащего перед ним старика.

– От нижних ребер до основания таза, – добавил Уекуре Удмес.

Санх Жерман невольно вздрогнул. С тех пор как ему вспороли живот, прошло более тысячи лет, но он прекрасно все помнил.

– У тебя ведь есть шрамы, Санх Жерман? – вскинулся Нексумет Атео. – Точно такие же, правда?

– Да, – подтвердил Санх Жерман.

Он положил ладонь на грудь умирающего и, ощутив, что та вздымается все слабее, кивком головы показал на свиток, лежавший у подножия статуи Имхотепа.

– Думаю, Пама Йохут, ты можешь начать чтение.

Пама Йохут безмолвно склонился и развернул папирус с обрядовыми молитвами.

– «Каждый день завершается по воле богов, – забубнил он нараспев, – как и все завершается по их желанию, приходя к предначертанному концу. Для тех, кто послушен воле богов, этот конец является частью начала, гранью дарованного им драгоценного камня. Все деяния человеческие известны богам. Ни один наш поступок не предается забвению…»

– Санх Жерман, – пробормотал верховный жрец.

– Да, великий учитель.

– «…Хотя Ба и Ка приходят на суд к Осирису еще до того, как Маат, Тот и Анубис».

– Не отступайся от нашего дела. И никого не слушай. – Батхату Сотхос говорил так тихо, что голос его походил на шелест высохшего тростника.

– Не отступлюсь, – пообещал Санх Жерман.

– «…Когда наступает покой», – завершил чтение Пама Йохут. Он замолчал и лишь тогда, когда преемник усопшего отошел от скорбного ложа, позволил свитку свернуться.

 

«К концу церемонии посвящения я поймал себя на том, что пытаюсь представить, как повели бы себя Мерезеб и Сехетптенх, оказавшись свидетелями моего возвышения. Мне и теперь несколько стыдно за чувство, которое я тогда испытал. Путь от раба до верховного жреца Имхотепа занял у меня восемь столетий, то есть чуть более половины прожитой мной к тому времени жизни. Дорога была достаточно длинной, и это в какой‑то мере оправдывает восторг, охвативший меня. Во всяком случае, я стараюсь так думать».

 

К шестидесяти девяти годам Нексумет Атео стал седым и потерял половину зубов. Теперь он щурился, читая старинные тексты и ощущая в распухших суставах привычную боль. На свиток пятивековой давности легла чья‑то тень.

– Санх Жерман, – произнес скрипучим голосом старец.

– Нексумет Атео, – в свою очередь приветствовал его верховный жрец. – Я собираюсь выйти во двор Дома Жизни и осмотреть вновь прибывших больных. Не хочешь пойти со мной?

Старик понимал, что приглашение иерарха – честь, которой удостаиваются очень немногие служители Имхотепа, но все же он колебался. Вид умирающих и палящее солнце отнюдь не манили его.

– Совсем скоро я сам испытаю, что значит оказаться на дворе Дома Жизни, верховный жрец. Если я откажусь, то вовсе не из пренебрежения к твоему великодушному предложению.

– Я никогда бы так не подумал, – с легкой улыбкой сказал Санх Жерман. – И не хочу ни к чему принуждать тебя, старый друг.

– Старый – да. Теперь это главное мое качество: старый. – Жрец показал на свиток. – Этим записям пять веков, они сделаны рукой верховного жреца Имхотепа Аменсиса, и часть их посвящена тебе, Санх Жерман, хотя вторая половина твоего имени там не упоминается. Но это все‑таки ты.

– Ты уверен? – спросил чужеземец и раб, сделавшийся главным лицом в Доме Жизни.

– Насколько можно быть уверенным в чем‑то немыслимом, – ответил Нексумет Атео. – Я вспоминал, что о тебе говорил Батхату Сотхос. Я тогда был очень молод. Но считается, что с возрастом нам открывается большее. Так ли это, верховный жрец?

– Надеюсь, что так, – последовал осторожный ответ.

– И я надеюсь. Иначе мне пришлось бы уличить себя в сумасшествии. – Старик откинул голову, щурясь, потом спросил, подаваясь вперед – Сколько тебе лет?

– Больше, чем ты полагаешь, – сказал Санх Жерман.

Атео явно не ожидал такого ответа, но продолжил допрос.

– Откуда ты родом?

– Из горного края, что севернее Микен. Оттуда мне доставляют грунт для… одного ритуала. – На смуглом лице промелькнула едва заметная горестная гримаса. – Но мой народ давным‑давно согнан с родных земель. Один из князей, плативший дань хеттам, ополчился на нас. Он сражался без чести, без совести и брал пленных лишь для того, чтобы прикрывать ими собственных воинов, а всех остальных убивал. Женщин, детей, стариков и калек. Так он благодарил богов за победы. Последним был убит мой отец. С него содрали заживо кожу, а после поджарили.

– Это злые деяния, – произнес ошеломленно Атео.

– И в свой срок он за них заплатил. – Голос рассказчика сделался таким ледяным, что его слушатель внутренне содрогнулся. – Ты хочешь знать все подробности или с тебя довольно?

– Зачем ты мне все это говоришь? – выпалил старый жрец.

Санх Жерман коротко и невесело рассмеялся.

– В самом деле, зачем? Наверное, затем, что я устал таиться и хочу открыться кому‑нибудь, пусть в единственный раз. – Он посмотрел на жреца. – О том, что я тебе расскажу, не знает даже мой верный слуга, ближе которого у меня никого нет на свете. Ты хороший человек, Нексумет Атео. Надежный… возможно, чрезмерно. Поэтому ты выслушаешь меня и, когда я закончу, сохранишь мой рассказ в тайне, чем заслужишь мою… приязнь.

Нексумет Атео уклонился от прямого ответа.

– Я служу жрецом Имхотепа пятьдесят один год, – сказал он, – и за все это время возраст словно бы не коснулся тебя, Санх Жерман. Судя по записям, ты должен помнить отступника‑фараона с его хеттским богом солнца и хетткой‑женой, а они жили очень давно.

– Я попал сюда за сто лет до их царствования, – спокойно сообщил Санх Жерман, поворачиваясь лицом к старцу.

– И выглядел точно так, как сейчас? – спросил Нексумет Атео, предвидя ответ.

– Да.

Старый жрец помолчал, потом вскинул глаза.

– Расскажи все, – потребовал он.

И снова губы Санха Жермана тронула едва заметная горестная улыбка.

– Я был сыном правителя – не такого великого, как фараон, но очень знатного родом, – и меня, как рожденного в черное время суток, согласно обычаям нашей страны посвятили богу, которого у нас почитали. – Взгляд рассказчика сделался отрешенным. – Как только я немного подрос, меня оставили в священной роще с окровавленными руками. В урочный час там появился наш бог и принял мой дар, за что мне было обещано нечто вроде бессмертия, в залог чего, сделавшись юношей, я сям узнал вкус его крови. – Он вдруг замолчал и посмотрел на жреца. – Это произошло тринадцать столетий назад. Фараоном у вас в то время был, как мне кажется, Ментухотеп.

– Ваш бог сдержал свое обещание, – заключил Нексумет Атео.

– Да, сдержал. – Взгляд Санха Жермана совсем затуманился. – Он погиб, наш бог, в той битве, когда половину наших воинов истребили, а вторую, в числе какой был и я, поработили. Он умер и не восстал из мертвых, ибо ему отрубили голову. – Главный жрец покосился на старика. – Для меня это тоже смертельно.

– Это смертельно для всех живущих, – спокойно заметил Нексумет Атео.

– Князь, полонивший нас, приказал убить меня за то, что я помог его воинам одержать верх в почти проигранном ими сражении. – Санх Жерман невольно прижал руку к своему плоскому животу, ощущая рубцы старых шрамов.

– И все же ты жив, – сказал Нексумет Атео.

– Я не мертв, – тихо поправил его собеседник.

 

«Нексумет Атео, единственный человек, которому я впервые за много веков решился довериться, никому не открыл мою тайну и унес ее с собой в иной мир. Когда за телом почтенного старца явились жрецы Анубиса, я передал им стеклянный перстень с просьбой похоронить его вместе с Атео. В те времена, сердце мое, стекло ценилось выше любых драгоценных камней. Атео, правда, оставил запись нашего разговора, но она была опечатана, что охраняло ее от досужего любопытства в течение множества лет.

Египет по‑прежнему жил неспокойно, время от времени в нем вспыхивали волнения, еще не способные разрушить страну, но упорно подтачивавшие ее силы. Понадобилась властная рука такого правителя, как Шабака, чтобы покончить с местными распрями и снова объединить враждующие кланы. Затем Тахарка развернул строительство монументов от Нубии до морского побережья, и Черная Земля вновь расцвела. Во время правления этого фараона Нил широко разливался, что – при отсутствии междоусобиц – позволяло снимать с полей щедрые урожаи более десяти лет подряд. Тахарка восседал со всем двором в Мемфисе, а управление Верхним Египтом было поручено знатному и ревностному служителю бога Амона по имени Монтемхет. Народ Фив обожал наместника, воздвигая памятники в его честь. Прогрессивно во многом мыслящий, он улучшал дороги и здания, изменил систему налогов в сторону облегчения тягот для многих. Все же ему не пришелся по нраву греческий обычай чеканить монеты, и потому основой торговли в Египте оставался натуральный обмен.

Потом Мемфисом на два года завладел Ассаргаддон, ассирийский царь, пока Тахарка с армией, собранной в Верхнем Египте, не вернул столицу себе. Все это еще на порядок укрепило позиции Монтемхета, но не смогло оберечь от предательства, и однажды его, отравленного то ли сторонниками нубийцев, то ли кем‑то из приближенных, привезли в Дом Жизни, где состоялась наша с ним первая и последняя встреча».

 

Грудь Монтемхета, липкую и холодную, прикрывал солнечный диск. Наместник мелко и хрипло дышал, внимательно глядя на верховного жреца Имхотепа.

– Ты чужеземец, я о тебе слышал, – произнес он наконец.

– Как и фараон, – ответил Санх Жерман, наклоняясь, чтобы осмотреть больного. – Ты знаешь, что с тобой приключилось?

– Яд, – презрительно выдохнул жрец Амона.

– Да, – сказал Санх Жерман. – Но тебе известно, с чем ты его принял? – Он подождал, понимая, что вопрос вызовет затруднения. – Если не помнишь, то так и скажи.

– Да, похоже, не помню, – ответил Монтемхет, с трудом выговаривая слова. – В голову как‑то ничего не идет.

– Может быть, Тебе давно давали отраву? – Санх Жерман продолжил осмотр.

– До вчерашнего дня я ничего не замечал, – проворчал, сдерживая стоны, наместник, – а потом вдруг свалился от боли. Такой, будто ко мне в брюхо залез скорпион.

– Так, – выпрямляясь, сказал Санх Жерман. – Все это прискорбно.

– Твое прискорбно означает на деле смертельно? – спросил Монтемхет.

Санх Жерман отвел взгляд, но потом нашел силы взглянуть недавнему фавориту фортуны в глаза.

– К сожалению, в твоем случае это так.

– Сколько мне осталось? – Монтемхет полуприкрыл веки, ибо вид врачевателя сказал ему все. – У меня есть хотя бы день? Я дотяну до завтра?

– Думаю, да, а дальше, не знаю. – Санх Жерман на шаг отступил от стола.

– И ты ничего не можешь поделать? – Посеревшее лицо Монтемхета было полно решимости.

И вновь Санх Жерман ответил не сразу.

– Не знаю. Трудный случай. Если бы удалось точно определить вид отравы, я мог бы дать тебе средство, которое… замедлило бы ее действие. – Он обреченно махнул рукой. – Оно не остановило бы гибельные процессы и не уменьшило бы страданий, но ты протянул бы еще два‑три дня.

– Зачем тебе точно знать, что за дрянь я проглотил? – Монтемхет с усилием сел и просверлил врачевателя взглядом.

– Чтобы понять, какое снадобье применить, и не допустить ошибки. Неправильное лечение может усилить воздействие яда, и тогда ты умрешь еще до заката. – Все это верховный жрец Имхотепа произнес ровным, бесстрастным голосом, но что‑то в лице его выдавало душевную боль.

– Дай мне противоядие, – потребовал Монтемхет.

– Нет, – возразил Санх Жерман. – Если я ошибусь…

– Если ты ошибешься, я умру быстрее, и только. Если же ты подаришь мне еще пару дней, я успею воздать предателям по заслугам. – Наместник стукнул ладонью по столу, но удар получился слабым и не придал должного веса его словам.

– Но в таком случае все решат, что я убил тебя, – сказал Санх Жерман. – Что тогда будет, как ты думаешь? Скольким жрецам Имхотепа придется ответить за эту ошибку?

– Я сумею защитить Дом Жизни, – ответил Монтемхет. – Пришли ко мне писца.

 

«Он умер той же ночью, несмотря на отвар, которым его поили. Яд проник слишком глубоко. Ближе к кончине правитель Фив повелел охране перенести его в храм Осириса, чтобы с помощью оракулов выяснить, кто дал ему яд. Это был великодушный жест, означавший, что никого из жрецов Дома Жизни нельзя обвинить в его смерти. В Египет между тем хлынули ассирийцы и развязали опустошительную войну. В конце концов их выдворили, но страна уже не была прежней, ибо для разгрома врага были наняты греческие войска. Псаметих I заявил, что поступил так, чтобы не подвергать египтян излишнему риску. На деле же он боялся своих подданных больше, чем чужаков. Он перенес столицу на север, и в какой‑то степени его стратегия оправдала себя, так как Нехао II сумел отразить натиск Навуходоносора II и развернул в дельте Нила строительство боевых кораблей. Затем Нитокрис, божественная служительница Амона в Фивах – или, если хочешь, верховная его жрица, – согласилась сделать своей преемницей Анхнес Неферибре. Это был прагматический шаг, суливший фараону немалые выгоды. Обе наместницы также не остались в накладе и в совокупности правили Фивами долее века.

Когда Анхнес Неферибре было около сорока, над Домом Жизни разразилась гроза. Прошла молва, будто жрецы Имхотепа приторговывают колдовскими зельями. Поначалу эти слухи вызывали лишь легкое раздражение, затем они разрослись и стали опасными. В конце концов Анхнес Неферибре призвала меня к себе с повелением указать на виновных в столь черных деяниях».

 

Божественная служительница Амона с каменным, недвижным лицом и в огромном причудливом парике восседала на пышном подобии трона. Верховный жрец Имхотепа почтительно поприветствовал наместницу фараона, и та кивком головы показала, где ему встать.

– С чем ты пришел ко мне, Санх Жерман? – Анхнес Неферибре намеренно обратилась к вошедшему по имени, как бы напоминая ему о его личной ответственности за каждое произнесенное слово.

– Я говорил со многими, божественная, и пока не знаю, кто бы из наших жрецов мог сделать то, в чем их обвиняют.

– Это не ответ, Санх Жерман. – В руке наместницы посверкивал маленький цеп, она им поигрывала, чтобы унять раздражение. – Люди боятся прикасаться к еде и питью, ибо твои помощники наводнили весь город смертоносными зельями.

– Это не так, божественная.

– Нет, так, – возразила верховная жрица. – Все знают об этом. Твои жрецы преступили границы дозволенного, и все потому, что ты не способен держать их в узде. – Она злобно сверкнула глазами.

– Как чужеземец? – спросил Санх Жерман, понимая что его подстрекают на выпад. – Резонное заключение, особенно если верить всем клеветническим измышлениям.

Анхнес Неферибре встала, гордо вытянув шею, отчего парик ее дрогнул.

– Послушай меня, Санх Жерман, зло нужно искоренить.

– Обратись с этим не ко мне, божественная, а к фараону или к тому, кто стоит выше всех. – Тон врачевателя был уважительным, но что‑то в его облике раздражало ее.

– Ты родился не здесь, и все же тебе было позволено подняться до сана верховного жреца Имхотепа Храм, куда стекаются все недужные, может прекрасно служить рассадником средств, подрывающих мощь чуждой кому‑то страны. – Она прищелкнула миниатюрным цепом.

Санх Жерман поклонился.

– Это верно, я не рожден в этой стране, – с достоинством сказал он, – но моего народа давно нет на свете. Я – последний его представитель, и Черная Земля дала мне приют. Подумай, божественная, зачем бы я стал вредить сам себе, кусая пригревшую меня длань?

– Говоришь ты складно, – заметила Анхнес Неферибре, сверля его огромными, подведенными тушью глазами. – Меня предупреждали, что с тобой надо держаться настороже.

– Почему же, божественная? – с искренним изумлением спросил Санх Жерман. – Я не покидаю пределов храма и не делаю того, что не подобает жрецам Имхотепа. Тот, кто ищет у нас помощи, получает ее. – Он приложил ладонь к нагрудному знаку в виде затемненного солнечного диска.

– Да, ты непрост. – Наместница покинула тронное возвышение – маленькая худощавая женщина с обострившимся, но некогда хорошеньким личиком.

Сделав два шага она сказала:

– А еще поговаривают, что ты играешь на арфе.

Санх Жерман сморгнул.

– Да.

– Но это женское занятие, – сказала Анхнес Неферибре.

– Так было не всегда, – осторожно сказал Санх Жерман. Он мог бы добавить, что еще три века назад женщинам позволялось играть только на флейте, а все остальные музыкальные инструменты для них были запретны.

– Надо же! Чужеземец, который играет на арфе, – рассмеялась наместница. Ее примеру последовали все жрецы и придворные свиты, а их повелительница, сверкая глазами, рассматривала стоящего перед ней человека, словно пытаясь нащупать в нем слабину. – Откуда у тебя шрамы, верховный жрец?

– Старые раны, – уронил Санх Жерман.

– Я не терплю дерзостей, – отрезала Анхнес Неферибре.

– Я и не думал дерзить, – поспешил, спохватившись, заверить ее Санх Жерман. В душе его начинало расти беспокойство.

Анхнес Неферибре еще раз шагнула к нему, потом повернулась спиной.

– Ты не убедил меня в том, что твои жрецы невиновны. Тебе ведь в любом случае положено их защищать. Сомневаюсь также, что ты способен расследовать это дело. – Она вскинула руку, слегка пощелкивая цепом. – Я пока не стану тебя судить, но пошлю в твой храм своих наблюдателей. И ты не посмеешь мне возразить.

– Как пожелаешь, божественная. – Верховный жрец Имхотепа склонился в глубоком поклоне, чтобы скрыть прилив ярости, охватившей все его существо.

– Вот именно, – согласилась наместница. – Все будет как я пожелаю.

 

«Так в Доме Жизни появились люди из храма Амона. В последующие два года их сменяли четырежды, и каждый новый соглядатай божественной жрицы сеял вокруг себя больше раздора, чем предыдущий. Никакие мои ручательства во время редких аудиенций не могли убедить Анхнес Неферибре отменить свой приказ. Она пребывала в уверенности, что корень зла находится в нашем храме, и, чтобы всем это доказать, была, похоже, готова сама насадить его, что в конце концов и случилось. Атмосфера подозрительности в Доме Жизни сгущалась, нервируя наших жрецов, и некоторые из них решили воспользоваться возможностью половить рыбку в мутной воде, занявшись именно тем, в чем нас и обвиняли. Поначалу я еще мог своевластно справляться с нарушителями данного Имхотепу обета, но потом это стало практически невозможным, ибо зло ширилось, а преступники научились действовать скрытно. Не знаю, когда созрел заговор, но знаю, что он был неизбежен. Группа жрецов, недовольных тем, что творится в храмовой жизни, решила избавиться от меня в надежде, что новый верховный жрец найдет подход к наместнице фараона. Наверное, мне следует неустанно благодарить всех забытых богов за то, что эти люди вооружились одними ножами».

 

Денин Махнипи первым вошел в личные покои верховного жреца Имхотепа, держа перед собой нож так, словно тот был факелом, освещавшим ему путь.

 

Удостоверившись, что там никого нет, главарь заговорщиков дал знак сообщникам, притаившимся в коридоре.

– Живее, – прошипел он, поспешно закрывая дверь.

– Где чужеземец? – прошептал Уанкет Амфис, озираясь по сторонам. Он, как и его сотоварищи, был здесь впервые, и к охватившему его нервному возбуждению примешивалось любопытство.

– Во дворе, – пробормотал Кафуе Джехулот. – Как и во все вечера. – Жрец уставился на полки с множеством баночек и пузырьков. – Нужно немало времени, чтобы приготовить такую прорву лекарств. Когда это он успевает?

– По ночам, пока ты дрыхнешь, – грубо оборвал его Уанкет Амфис. – Нам следует где‑то… укрыться. – Слово «спрятаться» было им забраковано, как относящееся к лексике трусов.

– Да, – сказал Кафуе Джехулот, оглядывая комнату в поисках подходящего места. – Где его слуга?

– На базаре. Я видел, как он уходил. – Денин Махнипи кивнул в сторону двери, ведущей в спальню: – Может быть, скроемся там?

– А что, если он вернется нескоро? – спросил Кафуе Джехулот, с каждой секундой терявший остатки решимости. – Что, если он не…

– Он непременно придет, ему надо переодеться, – стал терпеливо втолковывать ему Денин Махнипи. – Он годами не меняет привычек.

– Если надо, мы подождем, – проворчал Мосахтве Хианис, единственный из четверки жрец, могущий помериться ростом с тем, кого они стерегли.

– Идемте в спальню, – решил Денин Махнипи. – Держите ножи наготове, а языки за зубами.

– А вдруг он поймет, что мы там? – проскулил Кафуе Джехулот, от волнения заикаясь. – Что, если он кликнет рабов и нас схватят?

– Не схватят, – отрезал вожак. Он отворил дверь и на секунду замер, поразившись скромности убранства маленькой спаленки. Узкое ложе на сундуке, несколько масляных ламп, один‑единственный стол и полка с папирусами. Ни золота, ни украшений, ни пышности, говорящей о сане ее обитателя.

– Жрецы нас поддержат, – решительно заявил Мосахтве Хианис.

– Тише, – остерег его Денин Махнипи, услышавший в коридоре какой‑то звук. – Приготовьтесь.

Все четверо смолкли и сжали ножи, сверля взглядами дверь.

Войдя в свои покои, Санх Жерман замер, слегка склонив голову набок, затем нерешительно стянул с копны темных волос черную шапочку и хотел было отбросить ее, но снова почуял что‑то неладное и застыл, прислушиваясь к тишине.

На пороге спальни, едва переставляя негнущиеся ноги, появился Уанкет Амфис. Нож он держал за спиной.

– Прошу прощения, верховный жрец, – пролепетал, опустив голову, заговорщик. – Мне… захотелось узнать… я… не намеревался… – Он не мог связать и двух слов.

– Ты о чем? – спросил Санх Жерман, когда Уанкет Амфис умолк.

– Ни о чем… – Голос ночного гостя был раболепен, но Санх Жерман насторожился.

– Ты один? – быстро спросил он.

– Нет, – обретая решимость, выдавил из себя Уанкет Амфис. – Нет, а ты виноват. – В тот же миг он взмахнул рукой и глубоко вонзил нож в бок того, перед кем так заискивал еще секунду назад. Это послужило сигналом для остальных, и они выскочили из спальни.

Санх Жермана, не получавшего серьезных ранений около тысячи лет, больше удивила боль, чем само нападение. Он зашатался, упал на колени и, когда ножи заговорщиков впились в него, ощутил, что его руки сделались липкими. Жрецы повалили своего недавнего повелителя на пол, непрерывно тыча ножами в обмякшее тело.

– Перережьте ему горло, – задыхаясь, прохрипел Мосахтве Хианис. – Так будет наверняка.

Сквозь гулкое хлюпанье, заложившее слух, Санх Жерман услышал приказ и почувствовал, как к его шее тянутся чьи‑то руки. Он, уворачиваясь, поджался, потом распрямился и обратным движением локтя нанес такой сильный удар, что Кафуе Джехулот врезался в стену, задев хребтом ребро полки. Закатив глаза, заговорщик сполз на пол, на него посыпались банки и пузырьки.

Следующим, кто испытал на себе гнев Санх Жермана, был Денин Махнипи. Предводитель убийц вдруг понял, что он куда‑то летит, и через мгновение тяжелая крышка перевернувшегося стола хлопнула его по затылку.

Уанкет Амфис метнулся к двери, надеясь спастись, но окровавленные пальцы преследователя сомкнулись на его правом запястье. Падая, незадачливый жрец снес плечом дверной косяк, услышал треск ломающихся костей и потерял сознание.

Мосахтве Хианис не верил себе. Тот, в кого он с десяток раз успел погрузить свой нож, шел на него, страшно сверкая глазами.

– Нет… нет… – забормотал оробевший убийца.

– Предатель, – прошептал Санх Жерман, хватая его за горло.

Перепуганный Мосахтве Хианис попытался высвободиться, но ему удалось лишь привалиться к стене, увлекая душителя за собой. Скрипнула дверь, и на пороге покоев появился Аумтехотеп с двумя храмовыми старейшинами. Все трое замерли, где стояли, с ужасом наблюдая за происходящим.

– Господин! – воскликнул Аумтехотеп, оправляясь от первого потрясения.

Мосахтве Хианис уже хрипел, его лицо посинело, как слива.

– Верховный жрец весь в крови! – закричал один из жрецов, пришедших с Аумтехотепом, и бросился в комнату. – У них ножи, – после паузы сообщил он.

Аумтехотеп был проворней старейшин и уже стоял возле Санха Жермана, пытаясь оттянуть его от задыхавшегося заговорщика.

– Господин, господин, подумайте, что вы творите! – приговаривал он.

Затуманенный яростью Санх Жерман слышал слова слуги как через вату. Тут боль взяла свое, и он оттолкнул от себя Мосахтве Хианиса. Окровавленная рука его оперлась о сломанный стол.

– Они меня поджидали.

– Вы с ними расправились, – бесстрастно сообщил Аумтехотеп.

– Надо полагать, – сказал Санх Жерман, пытаясь встать ровно. Аумтехотеп его поддержал. Верховный жрец прикрыл глаза. – Сколько на мне ран?

Старец, осматривавший Кафуе Джехулота, взглянул на него снизу вверх.

– Мы не считали, верховный жрец. – По тону его было ясно, что считать их и не стоило, ибо чуть ли не каждая являлась смертельной.

– Ладно, – сказал Санх Жерман слабеющим голосом, голова его запрокинулась. – Аумтехотеп…

– Да, господин, – отозвался слуга.

– Помоги мне… – В темных глазах, подернутых болью, мелькнула ирония. – Помоги мне покинуть Дом Жизни.

 

«Тридцать девять дней я лежал во дворе Дома Жизни и слушал песнопения жрецов, пытавшихся отогнать от меня смерть. Денин Махнипи со своими сообщниками был отослан к Анхнес Неферибре, а она приказала их всех утопить. Кто‑то нашел записи Нексумета Атео. Когда я вновь переступил порог Дома Жизни, картуш с моим именем помещался рядом с картушем Имхотепа, а самого меня провозгласили богом.

Век спустя я покинул Черную Землю, отправившись на север, в Афины, но по пути решил посетить родные места. Их обитатели встретили меня довольно приветливо, однако точно так же, как египтяне, они видели во мне лишь чужестранца, и я, восстановив силы, без сожалений с ними расстался, положив тем самым начало цепи бесконечных странствий.

Возможно, тебе тоже пора тронуться в путь. В Каир за тобой уже идет моя яхта. Под постелью в твоей каюте покоится сундук с доброй землей из Савуа, еще два таких сундука хранятся в трюме. Капитану велено беспрекословно выполнять все твои приказания, а меня ты отыщешь на Крите – через четыре дня я отплываю туда.

Не забывай, Египет – это Африка, а не Франция. Африка все поглощает. В скалах ее рядом с сокровищами, сулящими человеку богатство и славу, прячется смерть. Храмы, какие сейчас ты раскапываешь, ожидали тебя три тысячи лет, они в состоянии подождать еще какое‑то время. Оставь их на пять, на десять и даже на сотню лет – Египет останется прежним. Как и я, моя дорогая. Мы в этом смысле различаемся с ним только в одном, а в чем – попробуй догадаться сама. Ладно, скажу: я буду любить тебя, даже когда все диковины. Черной Земли станут прахом.

Сен‑Жермен

(печать в виде солнечного затмения)».

 

 

Апрель – июль 1828 года

 

Письмо Фердинанда Чарлза Монтроуза Алджернона Троубриджа, посланное из Фив его отцу Перси Эдварду Монтроузу Данте Троубриджу в Лондон.

 

«Высокочтимый сэр! Исполняя вашу волю, я намереваюсь отплыть из Каира 19 июля на корабле „Герцогиня Кентская“ (который зайдет в Барселону, прежде чем взять курс домой), а посему рассчитываю покинуть Фивы где‑то к концу мая. Как ни крути, отсюда до дельты Нила четыреста миль, и в один день их не одолеешь. Правда, мы поплывем по течению, но все равно путешествие будет долгим. Багаж отправлять отдельно я, конечно, не стану, ведь человеку в пути нужен комфорт.

Позвольте сказать вам, что уезжаю я с большой неохотой, так как успел подпасть под очарование этих краев. Никогда не думал, что мне придутся по вкусу научные изыскания, но тем не менее это так. Надеюсь, моя женитьба всех успокоит и у вас уже не будет причин удерживать меня дома, если я захочу когда‑нибудь еще раз вернуться сюда. Да, в Египте подчас бывает несладко, и все‑таки именно здесь зарождался в свое время мир. Во всяком случае, мне так думается, и я готов терпеть и пыль, и жару ради того, чтобы без чьего‑либо посредничества соприкасаться с чем‑то воистину грандиозным, не поддающимся никаким логическим объяснениям, отчего занимается дух. В тени колоссальных, отвоеванных у пустыни строений вся пышная архитектура Рима кажется карликовой, а ведь до недавнего времени мы ничего в этом смысле величественнее и представить себе не могли.

Нет, я, конечно же, неученый, а всего лишь любознательный дилетант, имеющий сносное образование. У меня нет