Мотогонки по bертикальной стене

 

Н. Андросовой

 

Заворачивая, манежа,

свищет женщина по манежу!

Краги –

красные, как клешни.

Губы крашеные – грешны.

Мчит торпедой горизонтальною,

хризантему заткнув за талию!

 

Ангел атомный, амазонка!

Щёки вдавлены, как воронка.

Мотоцикл над головой

электрическою пилой.

 

Надоело жить вертикально.

Ах, дикарочка, дочь Икара…

Обыватели и весталки

вертикальны, как ваньки‑встаньки.

 

В этой, взвившейся над зонтами,

меж оваций, афиш, обид,

сущность женщины

горизонтальная

мне мерещится и летит!

 

Ах, как кружит её орбита!

Ах, как слёзы к белкам прибиты!

И тиранит её Чингисхан –

замдиректора Сингичанц…

 

Сингичанц:

«Ну, а с ней не мука?

Тоже трюк – по стене, как муха…

А вчера камеру проколола… Интриги…

Пойду, напишу по инстанции…

И царапается, как конокрадка».

Я к ней вламываюсь в антракте.

«Научи, – говорю, – горизонту…»

 

А она молчит, амазонка.

А она головой качает.

А её ещё трек качает.

А глаза полны такой –

горизонтальною

тоской!..

 

1961

 

ОСЕНЬ B СИГУЛДЕ

 

Свисаю с вагонной площадки,

прощайте,

 

прощай моё лето,

пора мне,

на даче стучат топорами,

мой дом забивают дощатый,

прощайте,

 

леса мои сбросили кроны,

пусты они и грустны,

как ящик с аккордеона,

а музыку – унесли,

 

мы – люди,

мы тоже порожни,

уходим мы,

так уж положено,

 

из стен,

матерей

и из женщин,

и этот порядок извечен,

 

прощай, моя мама,

у окон

ты станешь прозрачно, как кокон,

наверно, умаялась за день,

присядем,

 

друзья и враги, бывайте,

good bye,

из меня сейчас

со свистом вы выбегаете,

и я ухожу из вас,

 

о родина, попрощаемся,

буду звезда, ветла,

не плачу, не попрошайка,

спасибо, жизнь, что была,

 

на стрельбищах

в 10 баллов

я пробовал выбить 100,

спасибо, что ошибался,

но трижды спасибо, что

 

в прозрачные мои лопатки

вошла гениальность, как

в резиновую перчатку

красный мужской кулак,

 

«Андрей Вознесенский» – будет,

побыть бы не словом, не бульдиком,

ещё на щеке твоей душной –

«Андрюшкой»,

 

спасибо, что в рощах осенних

ты встретилась, что‑то спросила

и пса волокла за ошейник,

а он упирался,

спасибо,

 

я ожил, спасибо за осень,

что ты мне меня объяснила,

хозяйка будила нас в восемь,

а в праздники сипло басила

пластинка блатного пошиба,

спасибо,

 

но вот ты уходишь, уходишь,

как поезд отходит, уходишь…

из пор моих полых уходишь,

мы врозь друг из друга уходим,

чем нам этот дом неугоден?

 

ты рядом и где‑то далёко,

почти что у Владивостока,

 

я знаю, что мы повторимся

в друзья и подругах, в травинках,

нас этот заменит и тот –

«природа боится пустот»,

 

спасибо за сдутые кроны,

на смену придут миллионы,

за ваши законы – спасибо,

 

но женщина мчится по склонам,

как огненный лист за вагоном…

 

Спасите!

 

1961

 

СТРИПТИЗ

 

В ревю

танцовщица раздевается, дуря…

Реву?…

Или режут мне глаза прожектора?

 

Шарф срывает, шаль срывает, мишуру,

как сдирают с апельсина кожуру.

 

А в глазах тоска такая, как у птиц.

Этот танец называется «стриптиз».

Страшен танец. В баре лысины и свист,

как пиявки, глазки пьяниц налились.

Этот рыжий, как обляпанный желтком,

пневматическим исходит молотком!

 

Тот, как клоп, –

апоплексичен и страшон.

Апокалипсисом воет саксофон!

 

Проклинаю твой, Вселенная, масштаб!

Марсианское сиянье на мостах,

проклинаю,

обожая и дивясь.

Проливная пляшет женщина под джаз!..

 

«Вы Америка?» – спрошу как идиот.

Она сядет, сигаретку разомнёт.

 

«Мальчик, – скажет, – ах, какой у вас акцент!

Закажите‑ка мартини и абсент».

 

1961

 

НЬЮ‑ЙОРКСКАЯ ПТИЦА

 

На окно ко мне садится

в лунных вензелях

алюминиевая птица –

вместо тела

фюзеляж

 

и над её шеей гайковой

как пламени язык

над гигантской зажигалкой

полыхает

женский

лик!

 

(в простынь капиталистическую

завернувшись, спит мой друг.)

 

кто ты? бред кибернетический?

полуробот? полудух?

помесь королевы блюза

и летающего блюдца?

 

может ты душа Америки

уставшей от забав?

кто ты юная химера

с сигареткою в зубах?

 

но взирают не мигая

не отёрши крем ночной

очи как на Мичигане

у одной

 

у неё такие газовые

под глазами синячки

птица что предсказываешь?

птица не солги!

 

что ты знаешь, сообщаешь?

что‑то странное извне

как в сосуде сообщающемся

подымается во мне

 

век атомный стонет в спальне…

 

(Я ору. И, матерясь,

мой напарник

как ошпаренный

садится на матрас.)

 

1961

 

СИРЕНЬ «МОСКBА – BАРШАBА»

 

Р. Гамзатову

11. III.61

 

Сирень прощается, сирень – как лыжница,

сирень, как пудель, мне в щёки лижется!

Сирень зарёвана,

сирень – царевна,

сирень пылает ацетиленом!

 

Расул Гамзатов хмур, как бизон.

Расул Гамзатов сказал: «Свезём».

 

12. III.61

 

Расул упарился. Расул не спит.

В купе купальщицей сирень дрожит.

О, как ей боязно! Под низом

колёса поезда – не чернозём.

Наверно, в мае цвесть «красивей»…

Двойник мой, магия, сирень, сирень,

сирень как гений! Из всех одна

на третьей скорости цветёт она!

 

Есть сто косулей –

одна газель.

Есть сто свистулек – одна свирель.

Несовременно цвести в саду.

Есть сто сиреней.

Люблю одну.

 

Ночные грозди гудят махрово,

как микрофоны из мельхиора.

 

У, дьявол‑дерево! У всех мигрень.

Как сто салютов, стоит сирень.

 

13. III.61

 

Таможник вздрогнул: «Живьём? В кустах?!»

Таможник, ахнув, забыл устав.

 

Ах, чувство чуда – седьмое чувство…

Вокруг планеты зелёной люстрой,

промеж созвездий и деревень

свистит

трассирующая

сирень!

Смешны ей – почва, трава, права…

 

P. S.

Читаю почту: «Сирень мертва».

 

P. P. S.

Чёрта с два!

 

1961

 

* * *

 

Конфедераток тузы бесшабашные

кривы.

Звёзды вонзались, точно собашник

в гривы!

 

Польша – шампанское, танки палящая

Польша!

Ах, как банально – «Андрей и полячка»,

пошло…

 

Как я люблю её еле смежённые веки,

жарко и снежно, как сны? – на мгновенье, навеки…

 

Во поле русском, аэродромном,

во поле‑полюшке

вскинула рученьки к крыльям огромным –

Польша!

Сон? Богоматерь?…

 

Буфетчицы прыщут, зардев, –

весь я в помаде,

как будто абстрактный шедевр.

 

1961

 

ЛОБНАЯ БАЛЛАДА

 

Их Величеством поразвлечься

прёт народ от Коломн и Клязьм.

«Их любовница – контрразведчица

англо‑шведско‑немецко‑греческая…»

Казнь!

 

Царь страшон: точно кляча, тощий,

почерневший, как антрацит.

По лицу проносятся очи,

как буксующий мотоцикл.

 

И когда голова с топорика

подкатилась к носкам ботфорт,

он берёт её

над толпою,

точно репу с красной ботвой!

 

Пальцы в щёки впились, как клещи,

переносицею хрустя,

кровь из горла на брюки хлещет.

Он целует её в уста.

 

Только Красная площадь ахнет,

тихим стоном оглушена:

«А‑а‑анхен!..»

Отвечает ему она:

 

«Мальчик мой Государь великий

не судить мне твоей вины

но зачем твои руки липкие

солоны?

 

баба я

вот и вся провинность государства мои в устах

я дрожу брусничной кровиночкой

на державных твоих усах

 

в дни строительства и пожара

до малюсенькой до любви?

 

ты целуешь меня Держава

твои губы в моей крови

 

перегаром борщом горохом

пахнет щедрый твой поцелуй

 

как ты любишь меня Эпоха

обожаю тебя

царуй!..»

 

Царь застыл – смурной, малохольный,

царь взглянул с такой меланхолией,

что присел заграничный гость,

будто вбитый по шляпку гвоздь.

 

1961

 

ПОЮТ НЕГРЫ

 

Мы –

тамтамы гомеричные с глазами горемычными,

клубимся, как дымы, –

мы…

 

Вы –

белы, как холодильники, как марля карантинная,

безжизненно мертвы –

вы…

 

О чём мы поём вам, уважаемые джентльмены?

 

О

руках ваших из воска, как белая извёстка,

о, как они впечатались между плечей печальных, о,

о, наших жён печальных,

как их позорно жгло – о‑о!

 

«Н‑но!»

Нас лупят, точно клячу, мы чаевые клянчим,

на рингах и на рынках у нас в глазах темно,

но,

когда ночами спим мы, мерцают наши спины,

как звёздное окно.

 

В нас,

боксёрах, гладиаторах, как в чёрных радиаторах

или в пруду карась,

созвездья отражаются торжественно и жалостно –

Медведица и Марс – в нас…

 

Мы – негры, мы – поэты,

в нас плещутся планеты.

Так и лежим, как мешки, полные звёздами и легендами…

 

Когда нас бьют ногами –

пинают небосвод.

У вас под сапогами

Вселенная орёт!

 

1961

 

РОК‑Н‑РОЛЛ

 

Андрею Тарковскому

ПАРТИЯ ТРУБЫ

 

Рок –

н –

ролл –

об стену сандалии!

Ром

в рот – лица как неон.

Ревёт

музыка скандальная,

труба

пляшет, как питон!

В тупик

врежутся машины.

Двух

всмятку –

«Хау ду ю ду?»

 

Туз пик – негритос в манишке,

дуй,

дуй

в страшную трубу!

В ту

трубу

мчатся, как в воронку,

лица,

рубища, вопли какаду,

две мадонны

а‑ля подонок –

в мясорубочную трубу!

 

Негр

рыж –

как затменье солнца.

Он жуток,

сумасшедший шут.

Над миром,

точно рыба с зонтиком,

пляшет

с бомбою парашют!

 

Рок‑н‑ролл. Факелы бород.

Шарики за ролики! Всё – наоборот.

Рок‑н‑ролл – в юбочках юнцы,

а у женщин пробкой выжжены усы.

 

(Время, остановись! Ты отвратительно…)

Рок‑н‑ролл.

Об стену часы!

 

«Я носила часики – вдребезги, хреновые!

Босиком по стёклышкам – ой, лады…»

Рок‑н‑ролл по белому линолеуму…

 

(Гы!.. Вы обрежетесь временем, мисс!

Осторожнее!..)

…по белому линолеуму

кровь, кровь –

червонные следы!

 

ХОР МАЛЬЧИКОB

 

Мешайте красные коктейли!

Даёшь ерша!

Под бельём дымится, как котельная,

доисторическая душа!

 

Мы – продукты атомных распадов.

За отцов продувшихся –

расплата.

Вместо телевизоров нам – камины.

В рёве мотороллеров и коров

наши вакханалии страшны, как поминки…

Рок, рок –

танец роковой!

 

BСЕ

 

Над страной хрустальной и красивой,

выкаблучиваясь, как каннибал,

миссисипийский

мессия

Мистер Рок правит карнавал.

 

Шерсть скрипит в манжете целлулоидовой.

Мистер Рок – бледен, как юродивый,

Мистер Рок – министр, пророк, маньяк;

по прохожим

пляшут небоскрёбы –

башмаками по муравьям.

 

СКРИПКА

 

И к нему от тундры до Атлантики,

вся неоновая от слёз,

наша юность…

 

(«О, только не её, Рок, Рок, ей нет

ещё семнадцати!..»)

Наша юность тянется лунатиком…

Рок! Рок!

SOS! SOS!

 

1961

 

* * *

 

Я сослан в себя

я – Михайловское

горят мои сосны смыкаются

 

в лице моём мутном как зеркало

смеркаются лоси и перголы

 

природа в реке и во мне

и где‑то ещё – извне

 

три красные солнца горят

три рощи как стёкла дрожат

 

три женщины брезжут в одной

как матрёшки – одна в другой

 

одна меня любит смеётся

другая в ней птицей бьётся

 

а третья – та в уголок

забилась как уголёк

 

она меня не простит

она ещё отомстит

 

мне светит её лицо

как со дна колодца –

кольцо

 

1961

 

ПРОЩАНИЕ С ПОЛИТЕХНИЧЕСКИМ

 

Большой аудитории посвящаю

 

В Политехнический!

В Политехнический!

По снегу фары шипят яичницей.

Милиционеры свистят панически.

Кому там хнычется?!

В Политехнический!

 

Ура, студенческая шарага!

А ну, шарахни

по совмещанам свои затрещины!

Как нам мещане мешали встретиться!

 

Ура вам, дура

в серьгах‑будильниках!

Ваш рот, как дуло,

разинут бдительно.

Ваш стул трещит от перегрева.

Умойтесь! Туалет – налево.

 

Ура, галёрка! Как шашлыки,

дымятся джемперы, пиджаки.

Тысячерукий, как бог языческий,

Твое Величество –

Политехнический!

 

Ура, эстрада! Но гасят бра.

И что‑то траурно звучит «ура».

 

Двенадцать скоро. Пора уматывать.

Как ваши лица струятся матово!

В них проступают, как сквозь экраны,

все ваши радости, досады, раны.

 

Вы, третья с краю,

с копной на лбу,

я вас не знаю.

Я вас – люблю!

 

Чему смеётесь? Над чем всплакнете?

И что черкнёте, косясь, в блокнотик?

 

Что с вами, синий свитерок?

В глазах тревожный ветерок…

 

Придут другие – ещё лиричнее,

но это будут не вы –

другие.

Мои ботинки черны, как гири.

Мы расстаёмся, Политехнический!

 

Нам жить недолго. Суть не в овациях,

мы растворяемся в людских количествах

в твоих просторах,

Политехнический.

Невыносимо нам расставаться.

 

Ты на кого‑то меня сменяешь,

но, понимаешь,

пообещай мне, не будь чудовищем,

забудь со стоящим!

 

Ты ворожи ему, храни разиню.

Политехнический –

моя Россия! –

ты очень бережен и добр, как Бог,

лишь Маяковского не уберёг…

 

Поэты падают,

дают финты

меж сплетен, патоки

и суеты,

 

но где б я ни был – в земле, на Ганге, –

ко мне прислушивается магически

гудящей раковиною гиганта

большое ухо

Политехнического!

 

1962

 

ФУТБОЛЬНОЕ

 

Левый крайний!

 

Самый тощий в душевой,

самый страшный на штрафной,

бито стёкол – боже мой!

И гераней…

Нынче пулей меж тузов

блещет попкой из трусов

левый крайний.

 

Левый шпарит, левый лупит.

Стадион нагнулся лупой,

прожигательным стеклом

над дымящимся мячом.

 

Правый край спешит заслоном,

он сипит, как сто сифонов,

ста медалями увенчан,

стольким ноги поувечил.

 

Левый крайний, милый мой,

ты играешь головой!

 

О, атака до угара!

Одурение удара.

Только мяч,

мяч,

мяч,

только – вмажь,

вмажь,

вмажь!

 

«Наши – ваши» – к богу в рай.

Ай!

Что наделал левый край!..

 

Мяч лежит в своих воротах.

Солнце чёрной сковородкой.

Ты уходишь, как горбун,

под молчание трибун.

 

Левый крайний…

 

Не сбываются мечты,

с ног срезаются мячи.

И под краном

ты повинный чубчик мочишь,

ты горюешь

и бормочешь:

«А ударчик – самый сок,

прямо в верхний уголок!»

 

1962

 

РУБЛЁBСКОЕ ШОССЕ

 

Мимо санатория

реют мотороллеры.

 

За рулём влюблённые –

как ангелы рублёвские.

 

Фреской Благовещенья,

резкой белизной,

за ними блещут женщины,

как крылья за спиной!

 

Их одежда плещет,

рвётся от руля,

вонзайтесь в мои плечи,

белые крыла.

 

Улечу ли?

Кану ль?

Соколом ли?

Камнем?

 

Осень. Небеса.

Красные леса.

 

1962

 

* * *

 

Ж.‑П. Сартру

 

Я – семья

 

во мне как в спектре живут семь «я»

невыносимых как семь зверей

а самый синий

свистит в свирель!

 

а весной

мне снится

что я – восьмой!

 

1962

 

ФЛОРЕНТИЙСКИЕ ФАКЕЛЫ

 

З. Богуславской

 

Ко мне является Флоренция,

фосфоресцируя домами,

и отмыкает, как дворецкий,

свои палаццо и туманы.

 

Я знаю их, я их калькировал

для бань, для стадиона в Кировске.

Спит Баптистерий – как развитие

моих проектов вытрезвителя.

 

Дитя соцреализма грешное,

вбегаю в факельные площади.

Ты калька с юности, Флоренция!

Брожу по прошлому!

 

Через фасады, амбразуры,

как сквозь восковку,

восходят судьбы и фигуры

моих товарищей московских.

 

Они взирают в интерьерах,

меж вьющихся интервьюеров,

как ангелы или лакеи,

стоят за креслами, глазея.

 

А факелы над чёрным Арно

невыносимы –

как будто в огненных подфарниках

несутся в прошлое машины!

 

– Ау! – зовут мои обеты,

– Ау! – забытые мольберты,

и сигареты,

и спички сквозь ночные пальцы.

– Ау! – сбегаются палаццо,

авансы юности опасны –

попался?!

 

И между ними мальчик странный,

ещё не тронутый эстрадой,

с лицом, как белый лист тетрадный,

в разинутых подошвах с дратвой, –

здравствуй!

 

Он говорит: «Вас не поймёшь,

преуспевающий пай‑мальчик!

Вас заграницы издают.

Вас продавщицы узнают.

 

Но почему вы чуть не плакали?

И по кому прощально факелы

над флорентийскими хоромами

летят свежо и похоронно?!»

 

Я занят. Я его прерву.

Осточертели интервью…

 

Сажусь в машину. Дверцы мокры,

Флоренция летит назад.

И, как червонные семёрки,

палаццо в факелах горят.

 

1962

 

ИТАЛЬЯНСКИЙ ГАРАЖ

 

Б. Ахмадулиной

 

Пол – мозаика,

как карась.

Спит в палаццо

ночной гараж.

 

Мотоциклы как сарацины

или спящие саранчихи.

 

Не Паоло и не Джульетты –

дышат потные «шевролеты».

 

Как механики, фрески Джотто

отражаются в их капотах.

 

Реют призраки войн и краж.

Что вам снится,

ночной гараж?

 

Алебарды?

или тираны?

или бабы

из ресторана?…

 

Лишь один мотоцикл притих –

самый алый из молодых.

 

Что он бодрствует? Завтра – Святки.

Завтра он разобьётся всмятку!

 

Апельсины, аплодисменты…

Расшибающиеся –

бессмертны!

 

Мы родились – не выживать,

а спидометры выжимать!..

 

Алый, конченный, жарь! Жарь!

Только гонщицу очень жаль…

 

1962

 

BОЗBРАЩЕНИЕ B СИГУЛДУ

 

Отшельничаю, берложу,

отлёживаюсь в берёзах,

лужаечный, можжевельничий,

отшельничаю,

 

отшельничаем, нас трое,

наш третий всегда на стрёме,

позвякивает ошейничком,

отшельничаем,

 

мы новые, мы знакомимся,

а те, что мы были прежде,

как наши пустые одежды,

валяются на подоконнике,

 

как странны нам те придурки,

далёкие, как при Рюрике

(дрались, мельтешили, дулись),

какая всё это дурость!

 

А домик наш в три окошечка

сквозь холм в лесовых массивах

просвечивает, как косточка

просвечивает сквозь сливу,

 

мы тоже в леса обмакнуты,

мы зёрна в зелёной мякоти,

притягиваем, как соки,

все мысли земли и шорохи,

 

как мелко мы жили, ложно,

турбазники сквозь кустарник

пройдут, постоят, как лоси,

растают,

 

умаялась бегать по лесу,

вздремнула, ко мне припавши,

и тенью мне в кожу пористую

впиталась, как в промокашку,

 

я весь тобою пропитан,

лесами твоими, тропинками,

читаю твоё лицо,

как лёгкое озерцо,

 

как ты изменилась, милая,

как ссадина, след от свитера,

но снова, как разминированная, –

спасённая? спасительная!

 

ты младше меня? старше!

на липы, глаза застлавшие,

наука твоя вековая

ауканья, кукованья,

 

как утра хрустальны летние,

как чисто у речки бисерной

дочурка твоя трёхлетняя

писает по биссектриске!

 

«Мой милый, теперь не денешься,

ни к другу и ни к врагу,

тебя за щекой, как денежку,

серебряно сберегу»,

 

я думал, мне не вернуться,

гроза прошла, не волнуйся,

леса твои островные

печаль мою растворили,

 

в нас просеки растворяются,

как ночь растворяет день,

как окна в сад растворяются

и всасывают сирень,

 

и это круговращение

щемяще, как возвращение…

 

Куда б мы теперь ни выбыли,

с просвечивающих холмов

нам вслед улетает Сигулда,

как связка

зелёных

шаров!

 

1963

 

ЛАТЫШСКИЙ ЭСКИЗ

 

Уходят парни от невест.

 

Невесть зачем из отчих мест

три парня подались на Запад.

Их кто‑то выдаёт. Их цапают.

41‑й год. Привет!

«Суд идёт! Десять лет.

 

«Возлюбленный, когда же вернёшься?!

четыре тыщи дней – как ноша,

четыре тысячи ночей

не побывала я ничьей,

соседским детям десять лет,

прошла война, тебя всё нет,

четыре тыщи солнц скатилось,

как ты там мучаешься, милый,

живой ли ты и невредимый?

предела нету для любимой –

 

ополоумевши любя,

я, Рута, выдала тебя –

из тюрьм приходят иногда,

из заграницы – никогда…»

 

…Он бьёт её, с утра напившись.

Свистит его костыль над пирсом.

 

О, вопли женщины седой:

«Любимый мой! Любимый мой!»

 

1963

 

ДЛИНОНОГО

 

Это было на взморье синем –

в Териоках ли? в Ориноко? –

она юное имя носила –

Длиноного!

 

Выходила – походка лёгкая,

а погодка такая лётная!

От земли, как в стволах соки,

по ногам

подымаются

токи,

ноги праздничные гудят –

танцевать,

танцевать хотят!

 

Ноги! Дьяволы элегантные,

извели тебя хулиганствами!

Ты заснёшь – ноги пляшут, пляшут,

как сорвавшаяся упряжка.

Пляшут даже во время сна.

Ты ногами оглушена.

 

Побледневшая, сокрушённая,

Вместо водки даёшь крюшоны –

Под прилавком сто дьяволят

танцевать,

танцевать хотят!

 

«Танцы‑шманцы?! – сопит завмаг. –

Ах, у женщины ум в ногах».

Но не слушает Длиноного

философского монолога.

 

Как ей хочется повышаться

на кружке инвентаризации!

 

Ну, а ноги несут сами –

к босанове несут, к самбе!

 

Он – приезжий. Чудной, как цуцик.

«Потанцуем?»

 

Ноги, ноги, такие умные!

Ну а ночи – такие лунные!

Длиноного, побойся Бога,

сумасшедшая Длиноного!

 

А потом она вздрогнет: «Хватит».

Как коня, колени обхватит

и качается обхватив,

под насвистывающий мотив…

 

Что с тобой, моя Длиноного?…

 

Ты – далёко.

 

1963

 

* * *

 

Э. Межелайтису

 

Жизнь моя кочевая

стала моей планидой…

Птицы кричат над Нидой.

Станция кольцевания.

 

Стонет в сетях капроновых,

в облаке пуха, крика

крыльями трёхметровыми

узкая журавлиха!

 

Вспыхивает разгневанной

пленницею, царевной,

чуткою и жемчужной,

дышащею кольчужкой.

 

К ней подбегут биологи!

«Цаце надеть брелоки!»

Бережно, не калеча,

цап – и вонзят колечко.

 

Вот она в небе плещется,

послеоперационная,

вольная, то есть пленная,

целая, но кольцованная,

 

над анкарами, плевнами,

лунатиками в кальсонах –

вольная, то есть пленная,

чистая – окольцованная,

 

жалуется над безднами

участь её двойная:

на небесах – земная,

а на земле – небесная,

 

над пацанами, ратушами,

над циферблатом Цюриха,

если, конечно, раньше

пуля не раскольцует,

 

как бы ты не металась,

впилась браслетка змейкой,

привкус того металла

песни твои изменит.

 

С неразличимой нитью,

будто бы змей ребячий

будешь кричать над Нидой,

пристальной и рыбачьей.

 

1963

 

* * *

 

Шарф мой, Париж мой,

серебряный с вишней,

ну, натворивший!

Шарф мой – Сена волосяная,

как ворсисто огней сиянье,

шарф мой Булонский, туман мой мохнатый,

фары шофёров дуют в Монако!

 

Что ты пронзительно шепчешь, горячий,

шарф, как транзистор, шкалою горящий?

 

Шарф мой, Париж мой непоправимый,

с шалой кровинкой?

 

Та продавщица была сероглаза,

как примеряла она первоклассно,

лаковым пальчиком с отсветом улиц

нежно артерии сонной коснулась…

 

В электрическом шарфе хожу,

душный город на шее ношу.

 

1963