Как мужик переплавлял через реку волка, козу и капусту

 

 

Собрались три бледно-зеленые больничные пижамы ре-шать вопрос: как

мужику в одной лодке переплавить через реку волка, козу и капусту? Решать

стали громко; скоро пе-решли на личности. Один, носатый, с губами, похожими

на два прокуренных крестьянских пальца,   сложенных вместе, попер на

лобастого, терпеливого:

-- А ты думай! Думай! Он поплавит капусту, а волк здесь козу съест!

Думай!.. У тя ж голова на плечах, а не холодиль-ник.

Лобастый медленно смеется.

Этот лобастый -- он какой-то загадочный. Иногда этот человек мне

кажется умным, глубоко, тихо умным, самосто-ятельным. Я учусь у него

спокойствию. Сидим, например, в курилке, курим. Молчим. Глухая ночь... Город

тяжело спит. В такой час, кажется, можно понять, кому и зачем надо бы-ло,

чтоб завертелась, закружилась, закричала от боли и ра-дости эта огромная

махина -- Жизнь. Но только -- кажется. На самом деле сидишь, тупо смотришь в

паркетный пол и думаешь черт знает о чем. О том, что вот -- ладили этот

пар-кет рабочие, а о чем они тогда говорили? И вдруг в эту ми-нуту, в эту

очень точную минуту из каких-то тайных своих глубин Лобастый произносит...

Спокойно, верно, обду-манно:

-- А денечки идут.

Пронзительная, грустная правда. Завидую ему. Я только могу запоздало

вздохнуть и поддакнуть:

-- Да. Не идут, а бегут, мать их!..

Но не я первый додумался, что они так вот -- неповто-римо, безоглядно,

спокойно -- идут. Ведь надо прежде мно-го наблюдать, думать, чтобы тремя

словами -- верно и  во-время сказанными -- поймать за руку Время. Вот же

черт!

Лобастый медленно (он как-то умеет -- медленно, то есть не кому-нибудь,

себе) смеется.

-- Эх, да не зря бы они бежали! А?

-- Да.

Только и всего.

Лобастый отломал две войны -- финскую и Отечествен-ную. И, к примеру,

вся финская кампания, когда я попро-сил его рассказать, уложилась у него в

такой... компактный, так, что ли, рассказ:

-- Морозы стояли!.. Мы палатку натянули, чтоб для мас-кировки, а там у

нас была печурка самодельная. И мы от пу-шек бегали туда погреться --

каждому пять минут. Я при-шел, пристроился сбочку, задремал. А у меня

шинелька -- только выдали, новенькая. Уголек отскочил, и у меня от это вот

место все выгорело. Она же -- сукно -- шает, я не учуял. Новенькая шинель.

-- Убивали же там!

-- Убивали. На то война. Тебе уколы делают?

-- Делают.

-- Какие-то слабенькие теперь уколы. Бывало, укол сде-лают, -- так три

дня до тебя не дотронься: все болит. А счас сделают -- в башке не гудит, и

по телу ничего не слышно.

...И вот Носатый прет на Лобастого:

-- Да их же нельзя вместе-то! Их же... Во дает! Во тункель-то!

-- Не ори, -- советует Лобастый. -- Криком ничего не возьмешь.

Носатый -- это не загадка, но тоже... ничего себе челове-чек. Все

знает. Решительно все. Везде и всем дает поясне-ния; и когда он кричит, что

волк съест козу, я как-то по-осо-бенному отчетливо знаю, что волк это

сделает -- съест. Аккуратно съест, не будет рычать, но съест. И косточками

похрустит.

-- Трихопол?! -- кричит Носатый в столовой. -- Это -- для американского

нежного желудка, но не для нашего. При чем тут трихопол, если я воробья с

перьями могу перева-рить! -- и таков дар у этого человека -- я опять вижу и

слышу, как трепещется живой еще воробей и исчезает в желез-ном его желудке.

Третья бледно-зеленая пижама -- это Курносый. Тот все вспоминает

сражения и обожает телевизор. Смотрит, при-открыв рот. Смотрит с таким

азартом, с   такой упорной непосредственностью, что все невольно его

слушаются, ко-гда он, например, велит переключить на "Спокойной ночи,

малыши". Смеется от души, потому что все там понимает. С ним говорить, что

колено брить -- зачем?..

Вот эти-то трое схватились решать весьма сложную про-блему. Шуму, как я

сказал, сразу получилось много.

Да, еще про Носатого... Его фамилия -- Суворов. Он крупно написал ее на

полоске плотной бумаги и прикнопил к своей клеточке в умывальнике. Мне это

показалось неуме-стным, и я подписал с краешку карандашом: "Не Александр

Васильевич". Возможно, я сострил не бог весть как, но не-ожиданно здорово

разозлил Суворова. Он шумел в умываль-нике:

-- Кто это такой умный нашелся?!

-- А зачем вообще надо объявлять, что эта клеточка -- Суворова? Ни у

кого же нет. Вы что, полагаете... -- пустил-ся было в длинные рассуждения

один вежливый очкарик, но Суворов скружил на него ястребом.

-- Тогда чего же мы жалуемся, что у нас в почтовом ящи-ке газеты

поджигают?! Сегодня -- карандаш, завтра -- нож в руки!..

-- Ну, знаете, кто взял в руки карандаш, тот...

-- Пожалуйста, можно и без ножа по очкам дать. По-мо-ему я догадываюсь,

кто это тут такой грамотный... Очкарик побледнел.

-- Кто?

-- Сказать? Может, носом ткнуть?

Мне стало больно за очкарика, и я, как частенько я, выступил блестящим

недомерком.

-- А чего вы озверели-то? Ну, пошутил кто-то, и из-за этого надо шум

поднимать.

-- За такие шутки надо... не шум поднимать! Не шум на-до поднимать, а

тянуть куда следует.

Дурак он. Дурак и злой.

--... Как же ты туда повезешь волка, когда там коза?! -- кричит

Суворов. -- Он же ее съест!

-- Связать, -- предлагает Курносый.

-- Кого связать?

-- Волка.

-- Нельзя, тункель!

-- А чего ты обзываешься-то? Мы предлагаем, как выйти из положения, а

ты...

-- Как же тут не кричать, скажи на милость?! Если вы не понимаете

элементарных вещей...

Лобастый упорно думает.

-- Как все покричать любят! -- изумляется Курносый. -- Знаешь --

объясни. Чего кричать-то?

-- Полные тункели! -- удивляется в свою очередь Суво-ров. -- Какой же

тогда смысл в этой задаче? Ну -- объяснил я, и все? А самим-то можно

подумать?

-- Вот мы и думаем. И предлагаем разные варианты. А ты наберись

терпения.

-- Привыкли люди, чтоб за них думали! Сами -- в сто-ронку, а за них

думай!

-- Волк капусту не ест, -- размышляет вслух Лобастый. -- Значит его

можно здесь оставить...

-- Ну! ну! ну! -- подталкивает Суворов.

-- Не понужай, не запрег.

-- Давай дальше! Волк капусту не ест... Правильно начал!

Серые, глубокие глаза Лобастого тихо сияют.

-- Начать -- это начать, -- бормочет он. По-моему, он уже сообразил,

как надо делать. -- Говорят: помоги, госпо-ди, подняться, а ляжем сами.

Значит, козу отвезли. Так?

-- Ну!

-- Плывем назад, берем капусту...

-- Ее же там коза сожрет! -- волнуется Курносый.

-- Сожрет? -- спрашивает Лобастый, и в голосе его чувст-вуется мощь и

ирония. -- Тада мы ее назад оттуда, раз она такая прожорливая.

-- А тут волк!

-- А мы волка -- туда. Пусть он у нас капустки опро-бует...

Суворов радостно хлопает Лобастого но спине; и так как мне все время

что-нибудь кажется, когда Суворов что-ни-будь делает, то на этот раз

почему-то кажется, что он хлоп-нул по лафету тяжелой пушки, и пушка на это

никак не вздрогнула.

-- А-а! -- догадывается Курносый. Ему тоже весело, и он смеется. -- А

потом уж мы туда -- козу, в последнюю оче-редь!

-- Дошло! -- орет Суворов. Он просто не может не орать. Все мы тут --

крепко устали, нервные, -- это тебе не высоту брать.

-- Сравнил телятину с... -- обиделся Курносый.

Лобастый долго, терпеливо, осторожно мнет в толстых пальцах каменную

"памирину", смотрит на нее... И я вдруг ужасаюсь его нечеловеческому

терпению, выносливости. И понимаю, что это -- не им одним нажито, такими

были его отец, дед... Это -- вековое.

Лобастый по привычке едва заметным движением тронул куртку, убедился,

что спички в кармане, встал, пошел в курилку. Я -- за ним. Посидеть с ним,

помолчать.

 

 

OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского