Я становлюсь учеником сказочника

Александр Шаров

Человек‑Горошина и Простак

 

 

Александр Шаров

Человек‑Горошина и Простак

 

Глава первая

НА ВСЕ ЧЕТЫРЕ СТОРОНЫ

 

В дальнюю дорогу

 

В тот год двадцать пятого июня мне исполнилось тринадцать лет. Тетушка Эльза разбудила меня утром и сказала:

– Ты уже не маленький, пора самому на хлеб зарабатывать.

Страшно мне стало. Я чуть было не заплакал, но удержался. Тетушка Эльза ведь не злая, а только очень бедная. И ребята у нее мал мала меньше.

Поднялся я и последний раз посмотрел на названых сестричек и братьев. Тетушка Эльза нажарила на прощанье полную сковороду картошки и, пока я ел, собрала вещи в дорогу:

– Вот чистая рубашка, вот хлеб и сало. И вот тебе матушкино наследство: веревочка, которая не рвется, уголек, который не гаснет, ключик, ножик и медный грошик.

 

Довела она меня до лесной тропинки и сунула в руки узелок с вещами.

– Иди на все четыре стороны. Хоть и ростом ты не вышел и смекалкой бог обделил, авось найдешь свое счастье. Только смотри – никому не отдавай узелок!

Взглянул я на старый бревенчатый дом под соломенной крышей, где прожил десять лет с тех пор, как умерла матушка, и пошел лесной тропинкой.

Иду и думаю: не такой уж я бедняк. Есть у меня чистая рубашка, хлеб и сало. Есть веревочка, которая не рвется, уголек, который не гаснет, ключик, ножик и медный грошик.

Только зачем мне матушка оставила ключ? Ведь дома у меня нету.

 

Чудесный узелок

 

Все гуще и темнее становился бор. Седые лишайники свисали со старых елей, колючие ветви переплелись – не проберешься. Устал я, совсем сбился с дороги, когда услышал: кто‑то идет по лесу, сучья трещат, и громко поет:

 

Турропуто…

Путо… Турро…

Турропуто все открыто,

Для него все в мире ясно:

Добрый – глупый! Злому – счастье!

Турропуто…

Путо… Турро…

Турропуто все подвластно:

Волки злые…

Вьюги злые…

Лживые огни лесные,

Что выводят на тропинку,

У которой нет начала,

А в конце –

Без дна трясина

И изба на курьих ножках!

 

Как же я обрадовался человеческому голосу. Даже не успел подумать, что за песенка – странная, страшная, – и изо всех сил закричал:

– Ау!.. Ау!!.

В ту же секунду из‑за деревьев вышла старушка с клюкой, в белом платке. Нос красный, глаза круглые, как у совы. Но на это чего смотреть? Кто каким родился, таким тому и быть.

Старушка улыбнулась, приложила палец к губам и шепчет:

– Тс!.. Разве не слышишь, неподалеку бродит колдун Турропуто?! Счастье, что тебе встретилась такая удивительно, и поразительно, и ужасно добрая старушка. Уж я тебя выведу на тропинку, у которой нет начала, а в конце – без дна трясина и изба на курьих… Тьфу, заболталась, старая… Уж я тебя выведу из лесу к теплому домику, накормлю вкусным ужином, уложу на мягкую периночку. Давай узелок – устал ведь, я вижу – и скорее из лесу, а то стемнеет…

Я вспомнил прощальные слова тетушки Эльзы и хотел спрятать узелок за спину, но не успел. Старушка цап за узелок, но сразу отдернула руку, вскрикнула, заверещала, подскочила выше самой высокой сосны, закружилась так, что поднялся ветер, согнул деревья, а меня швырнул на землю, завыла «у‑у‑у» и исчезла.

Встал я с земли и думаю: "Неужели мой уголек так жжется?" Притронулся к узелку, а он совсем холодный, только немного светится. И это очень кстати: уже наступила ночь – холодная, ветреная, ни звездочки на небе.

Спросил бы я нашу школьную учительницу или тетушку Эльзу про уголек – что за чудо такое? Они ведь много чего знают! Но некого теперь спрашивать.

Свет все разгорался. Показалось, что совсем рядом кто‑то прошел, будто пахнуло теплом, и синие‑синие глаза взглянули на меня и улыбнулись.

Чего не примерещится ночью в темном бору!

Почудилось, что тихий серебристый голос шепчет: "Матушкин уголек заветный светит только добрым людям. Злому человеку светят окна ведьминой избушки".

Я взглянул и увидел тропинку. Шел, шел по ней, пока не выбрался на опушку, в поле. Поел хлеба с салом, зарылся в стог соломы, подложил под голову узелок и заснул.

А утром вижу – близко, за полем, город.

 

Принцесса и Голубь

 

Впервые в жизни я попал в город. Сколько тут магазинов и мастерских, сколько мороженщиков, которые катят тележки, во весь голос нахваливая свой товар, сколько нарядных прохожих; даже голова закружилась.

Уж как тут не найти счастья!

Но у кого я ни просил работы, все гнали меня – и мороженщик, и сапожник, и повар. Даже гробовщик прикрикнул:

– Иди, иди, малец! Еще стащишь чего!

Гроб я, что ли, украду?!

Остановился я у портняжной мастерской и думаю: "Ничего не поделаешь, если родился невезучим".

А тут вдруг сам Портняжный Мастер распахнул дверь и поманил меня. Лицо у него важное, нос красный, только что не загорится, глаза круглые и желтые, как у совы.

– Сшей, – говорит, – эти два куска материи – синий и желтый, да так, чтобы двадцать стежков белыми нитками и десять черными. Сумеешь, быть тебе портняжным подмастерьем. Давай узелок, чтобы не мешался, и за дело.

Но я, конечно, узелка не отдал.

До чего же славно сидеть на высоком столе у светлой витрины и орудовать острой иглой, поглядывая на прохожих.

Я очень старался, но только успел сделать двадцать отличных стежков белыми нитками и семь стежков черными нитками, когда по улице прошла – или пролетела? – кажется, она не касалась туфельками мостовой – Принцесса. С золотой косой и синими‑синими глазами.

Я сразу узнал Принцессу, потому что видел ее множество раз в книжке с цветными картинками, которую давным‑давно читала мне матушка.

Принцесса была еще прекраснее той, что в книжке. "Это потому она так чудесно хороша, – догадался я, – что она живая, а не нарисованная".

Принцесса повернула ко мне голову и улыбнулась.

Или она высунула язык?

Руки у меня разжались, и материя упала на пол.

Очнулся я от сердитого голоса Мастера:

– Тебе бы только ворон считать!

Я хорошо запомнил эти слова, потому что в ту самую секунду мимо мастерской пролетел белый Голубь.

– Вы видели Голубя? – спросил я Портняжного Мастера. – Вы видели Принцессу?

– Ха‑ха! Я же говорил, что тебе только ворон считать, – закричал Мастер. – Убирайся вон! А узелок я заберу за то, что ты испортил работу.

Он схватил меня, но я вывернулся и убежал.

 

Великий Маэстро

 

Я шел куда глаза глядят, пока не услышал сладкий голосок:

– Не ищешь ли работы, мальчик?

На пороге розового домика с голубой черепичной крышей стоял красноносый толстяк с розовыми щечками и желтыми глазами.

Он распахнул дверь, и я увидел голубой рояль с откинутой крышкой.

– Если ты выдержишь испытание, то станешь учеником удивительно и поразительно Великого Маэстро, то есть моим учеником, – сказал он, когда я сел на розовый стул перед голубым роялем. – Чтобы достигнуть этого величайшего счастья, тебе придется исполнить изящнейшую пастораль, сочиненную мною. Ты должен двадцать раз нежнейше, пианиссимо, коснуться белых клавишей, а потом десять раз сильно, крещендо, ударить по клавишам черным. Начинай!

Я трогал белые клавиши, а Маэстро, наклонив голову, шептал:

– Сладко! Сладенько! Сладчайше! Наиусладительно!.. Нежно! Нежненько! Нежнейше!.. Умилительно! Наиумилительнейше! Сверхумилительно!

Иногда он мурлыкал под нос:

 

Турропуто…

Путо… Турро…

Турропуто все открыто,

Для него все в мире ясно.

Добрый – глупый! Злому – счастье!

 

Где я слышал эту песенку?

Маэстро легко ударил золотым камертоном по крышке рояля.

– Так… Так… Еще усилие, и ты станешь любименьким учеником удивительно и поразительно Великого Маэстро. Так…

В это время мимо окна прошла – или пролетела – Принцесса. Вместо того, чтобы двадцатый раз пианиссимо коснуться белых клавишей, я быстро – виво, даже вивиссимо – выскочил из розового домика Маэстро.

– Куда ты? – крикнул он.

Но что мне было до розового Маэстро, до всех маэстро на свете: ведь впереди шла Принцесса.

Над золотой ее головой летел тот самый Голубь.

– Пожалуйста, пожалуйста, не исчезайте, иначе я умру, – сказал я вслед девушке.

Вот теперь она улыбнулась.

А может быть, она высунула язык, или показала нос, или состроила гримасу, став еще прекраснее.

Взглянув на меня, она сказала:

– Когда взойдет луна, приходи к большому дубу на опушке леса, мой мальчик! Повернись спиной к луне, закрой глаза и отмерь двадцать шагов от дуба к опушке леса, а после десять шагов от опушки к дубу.

Она исчезла.

Наступила ночь, поднялась луна. Я сделал все как велела Принцесса, но не увидел ее.

Издали донесся насмешливый голос.

– С закрытыми глазами счастья не поймать, мой мальчик! Ах, я приказала?! Что ж, ты всегда будешь делать только то, что приказывают? Прощай и не ищи меня.

Сквозь слезы я увидел: через серебристый столб лунного света пролетел Голубь. Со спины его спрыгнул крошечный гном в красном колпаке.

 

 

Глава вторая

Метр Ганзелиус

 

– Перестань реветь, – донеслось откуда‑то снизу. – Пф‑пф, только что выплыл из одной слезы, как меня накрыла вторая.

Я сдержал слезы.

– Пф, так‑то лучше…

Я не мог разглядеть гнома среди травы и, сознаюсь, крайне невежливо окликнул его:

– Эй, где вы там?

– Лучше все‑таки называть меня не "эй, вы", а метр Ганзелиус, как это принято, и не одну тысячу лет, среди всех фей, людей и волшебников, с которыми я поддерживаю знакомство.

– Простите, метр Ганзелиус, – с раскаянием сказал я.

– Раскрой ладонь, – приказал метр Ганзелиус, нетерпеливо выслушав извинения. – Нет, держи ее прямо.

 

Трава зашевелилась, и на ладонь вспрыгнул маленький гном с темными глазами и седой бородкой.

На плечах у него был синий плащ. На кожаном поясе висела шпага. В левой руке он держал красный колпак с кисточкой. Остроносые штиблеты с загнутыми носками светились зеленым светом.

Он часто, всей грудью вдыхал воздух и при этом увеличивался, увеличивался, но так, что не менялась ни одна черточка лица.

Поклонившись, Ганзелиус взмахнул плащом и спрыгнул к подножью дуба. Светящиеся штиблеты, как светляки, прочертили след в темноте.

– Значит… значит, вы пустой? – растерянно спросил я.

– Я – воздушный человек, – ответил гном. – В молодости, когда я был кузнецом и весил десять пудов да еще четыре фунта, мне тоже случалось путать п у с т ы х людей, которых множество, с людьми в о з д у ш н ы м и, так редко встречающимися.

Он смотрел на меня снизу вверх как бы с некоторым сожалением.

Теперь я понял, что чувствовал этот строгий спрашивающий взгляд и прежде, когда метр Ганзелиус пролетал мимо на своем голубе. Взгляд человека, дорого заплатившего за то, чему научила его жизнь.

Отец идет с сыном и думает, как оберечь его на долгом пути. Он кладет в руку ребенка кошелек с золотом, или с серебром, или с медью. Золото, серебро и медь тем и отличаются от мудрости, что их можно отдать сыну и другу.

Они отличаются от мудрости и от любви, которая не бывает ни золотой, ни серебряной, ни медной, а только настоящей или поддельной.

Это поучение метра Ганзелиуса, как и другие его уроки, я услышал и записал в тетрадку не в ту ночь, а много позже…

– Я знал твою бедную матушку, когда она была еще девочкой, и, конечно, не мог позволить колдуну Турропуто преследовать тебя.

– Турропуто?! Я не видел Турропуто…

– Нет, ты видел его! Он превращался то в старушку, которую ты встретил в лесу, то в Портняжного Мастера, то в Маэстро. – Он злой и сильный колдун! В одиночку я бы с ним не справился и попросил Принцессу помочь мне. Восьмисотлетнее знакомство позволяет рассчитывать на небольшие услуги.

– Принцессе восемьсот лет? – воскликнул я, удивленный и огорченный.

– Мы познакомились с Принцессой восемьсот лет назад, когда она праздновала свой двухсотый день рожденья, – ответил метр Ганзелиус, – Турропуто ворвался во дворец, унес Принцессу в поле, закружил в ледяной вьюге, и, если бы она не увидела окна кузницы – счастье, что я заработался до ночи, – кто знает, что случилось бы с ней… Мы отогрели ее у горна, только сердце у бедной девочки осталось наполовину замерзшим. Может быть, оно еще оттает?! Пока человек жив, нельзя терять надежды. А Принцессе только тысяча лет.

Взглянув в глаза и угадав мои мысли, Ганзелиус грустно проговорил:

– Любимая, сынок, не бывает ни золотой, ни серебряной, ни медной, ни красивой или некрасивой, ни молодой или старой, а только л ю б и м о й.

 

Лунные человечки

 

Мы шли по тропинке среди луга, метр Ганзелиус впереди, а я, его ученик – ведь с этой ночи я стал его учеником, – за ним.

Я спросил метра Ганзелиуса:

– Почему же такой знаменитый и могучий колдун ненавидит обыкновенного мальчишку?

– Турропуто ненавидит всех, – ответил метр Ганзелиус. – И он поклялся отобрать у тебя матушкино наследство.

– Узелок и вправду волшебный?

Учитель молчал.

Потом, через много дней, он продиктовал мне, а я записал в тетрадь его слова:

Как оно появляется в мире – «волшебное»? Когда умирала твоя матушка, на ее подушку угольком упала последняя в ту осень падающая звезда. И твоя матушка раздувала ее, пока было в груди дыхание, чтобы она светила сыну.

Так он стал волшебным, уголек, который не гаснет.

И когда твоя матушка все смотрела и смотрела на ключик, пока не закрылись навсегда ее глаза и загадывала одно‑единственное желание: пусть в самую трудную минуту этот ключик спасет ее сына, тогда ключик стал волшебным.

Только так появляется на свете то, что люди называют волшебным…

…Луна поднялась высоко над горизонтом, было тихо.

Метр Ганзелиус все уменьшался, и снова стал таким маленьким, что я с трудом мог разглядеть его среди травинок.

Потревоженные шагами, в воздух взлетали сонные божьи коровки; я боялся, что они собьют Учителя с ног или подхватят и унесут неизвестно куда.

Голос метра Ганзелиуса пресекся. Изо всех сил напрягая слух, я различал только его слабое усталое дыхание. Потом он снова заговорил:

– В молодости, когда я был кузнецом и не превратился еще в воздушного человека, бывало, я взваливал на одно плечо десять пудов железа, на другое сажал мою милую женушку Эстер, которой нет больше на свете, а на закорки – всех наших десятерых парнишек… Теперь мне в тягость даже воздух…

Серебряная луна горела в небе. Вдруг, я увидел очень близко дом из старых бревен, сплошь поросших мхом. Квадратное окошко поблескивало низко над травой. Чернела дверь, припертая рогатиной. Перед домом росла ель, на ней, уцепившись за шишку, как принято у этих птиц, висел Клест.

На коньке черепичной крыши вертелся металлический флюгер с чугунным кованым драконом. На флюгере, нахохлившись, сидели огромный черный Ворон и Голубь, которого я сразу узнал. Ворон взмахнул крыльями, клювом оттащил рогатину и открыл дверь.

Войдя в дом, я очень обрадовался, увидев метра Ганзелиуса, которого потерял было из виду.

Учитель стоял на дощатом полу, в столбе лунного света, где метались, плясали, бесновались тысячи пылинок.

Внутри дома луна, казалось, светила еще ярче, чем на лугу. Круглое ее, не то плачущее, не то улыбающееся лицо заглядывало в окошко.

Передо мной возвышался горн с открытым горнилом, где серебрилась зола. На полу валялись косы, мечи, латы, ржавые подковы коней‑великанов, каких в наше время и не увидишь.

Метр Ганзелиус стал уже меньше фасолины. Несмотря на это, я ясно различал его лицо, каждая черточка которого была высветлена луной.

– Добро пожаловать, сынок! Устраивайся, – сказал метр Ганзелиус.

Я разглядел деревянную кровать, где легко уместились бы не один, а несколько великанов. Рядом с ней стоял дубовый чурбак в два обхвата, на нем ведерная кружка и под стать ей подсвечник с оплывшей свечой.

– Там спал я с моей женушкой и нашими сыновьями, – сказал метр Ганзелиус. – Теперь дети разбрелись по свету. Эстер умерла от горя, когда младший наш, бедный Сильвер, окаменел…Сильвер…серебряный. Мы с Эстер все мечтали, какой чудесной будет его жизнь, а оказалось… Пусть тебе будет хорошо здесь, сынок…

Я пошел в ту сторону, откуда из полумрака доносился слабый голос Учителя. У бревенчатой стены примостился крошечный домик.

– Садись поближе, – пригласил метр Ганзелиус.

Он был в стеганом халате красного атласа и ночных туфлях, которые сверкали зелеными огоньками, и стоял, опираясь на спинку кресла. На столике горела свеча; она лила очень яркий свет, хотя была тоньше пушинки одуванчика. Кровать из половины желудя была расстелена: из‑под откинутого одеяла выглядывала подушка в белоснежной наволочке.

– Раньше меня называли – "Ганзелиус – Гора", потом – "Метр Ганзелиус – Воздушный Человек", теперь называют «Человек‑Горошина». И станут называть "Маковое Зернышко"?! А потом… Что потом? – грустно спросил метр Ганзелиус, еле заметно улыбаясь. – Странно: становишься меньше, а видишь дальше.

Свеча‑пушинка светила до удивительности сильно: может быть, и сквозь бревенчатые стены, и даже до края земли?…

– Что ты там видишь? – спросил метр Ганзелиус, показывая на лунный луч.

– Пылинки, – ответил я.

– И все? – Голос метра Ганзелиуса выражал удивление и что‑то еще: сострадание, может быть?

Я молчал. Глаза метра Ганзелиуса сверкнули. Он вскочил на кресло, сбросил халат и остался в серебристом трико.

– О‑ля‑ля! – воскликнул он, взмахнув руками, словно крыльями, и стал уменьшаться.

Он таял, как снег под солнцем. Так быстро, что меня охватил страх; ведь я успел полюбить Учителя.

…Теперь я его совсем не видел. Только две зеленые точки горели на красном бархате кресла. – О‑ля‑ля! – послышался голос Учителя. – Смотри!

Зеленые искры скользнули от кресла к лунному лучу и стремительно закружились в опаловом столбе света. И рядом с ними я вдруг разглядел множество крошечных существ. Они мелькали в таком головокружительно веселом танце, что ноги сами собой припустились в пляс.

– Молодец! – крикнул метр Ганзелиус. Меня обрадовало, что он наблюдает за мной: значит, и я ему не совсем безразличен.

– Так что ж, в лунном луче одни пылинки? – вернувшись, спросил Учитель.

– Конечно, нет! – воскликнул я.

Метр Ганзелиус улыбнулся моей горячности.

Уже лежа в постели, он задумчиво проговорил:

– Куда они исчезают – те, кто живет в лунном луче? Сколько раз я пробовал их подкараулить, но среди ночи засыпал… Лунный луч похож на лестницу с миллионом ступенек…Значит, поэтому‑то они всегда торопятся? Ведь нужно до рассвета вернуться на луну. И еще лунный луч похож на колодец. Можно разбиться, падая в такой глубокий колодец.

Хотя ученые пишут, что луна покрыта мягкой лунной пылью. И эльфы, и гномы, и лунные человечки тоже рассказывают, что она похожа на пуховую подушку. "Там очень хорошо спится", – говорят они…Сколько же там их – эльфов, гномов и лунных человечков? С земли плохо видно, но в полнолунье, при ясной погоде, Клест, у которого такое хорошее зрение, насчитал двести сорок четыре тысячи пятьсот семнадцать одних только лунных человечков…

Спокойной ночи! – помолчав, сказал метр Ганзелиус, и я не понял к кому он обращается, ведь смотрел он в окно на луну, которая прижалась к стеклу своим круглым лицом. – Спокойной ночи, сынок! – повторил Учитель.

 

Мое заветное желание

 

Исполнился год с той счастливой ночи, когда я встретился с метром Ганзелиусом, поселился у него и стал учеником сказочника.

С утра до вечера мы занимались языками птиц, зверей и жуков, прыжками, плаваньем, основами летного дела и другими предметами, необходимыми в сказочном ремесле. Особенно плохо мне давались языки птиц – у меня вообще плохие способности к языкам, – но, вновь и вновь повторяя уроки и пользуясь бесконечным терпением Учителя, я и здесь достиг известных успехов, так что мог утром спросить Ласточку: "Какая будет погода?", а Клеста: "Что нового на луне?"

В тот день, перед ужином, метр Ганзелиус продиктовал:

Не надо удивляться, когда видишь удивительное, но удивления достойно, если, взглянув окрест, ты ничего удивительного не встретишь.

И еще:

Иные рапсоды и сказочники тоже вкладывают свою душу в слова, как скульптор в мрамор, а кузнец в настоящие флюгера и подковы (только поэтому настоящие флюгера показывают путь к счастью, а подковы предвещают его появление).

Другие мастера, более осторожные, содержат душу в пятках, считая, что только там, в темноте и тепле (особенно если надеть толстые шерстяные носки домашней вязки), она в безопасности.

Что правильнее, каждый решает сам за себя, и никто не может решить это за другого.

Урок окончился.

– О чем ты думаешь, сынок? – спросил метр Ганзелиус.

Набравшись храбрости, я сказал Учителю, что, конечно, пользоваться его гостеприимством – незаслуженное счастье. Но именно незаслуженность счастья тревожит меня, и я хотел бы на деле испытать свои силы – годен ли я хоть на что‑нибудь?

Про себя я подумал: "Может быть, в дороге, в других городах посчастливится хоть издали увидеть Принцессу?!"

Метр Ганзелиус долго смотрел мне в глаза и, разгадав мои мысли, тихо сказал:

– Ты увидишь ее! В последний раз, мой мальчик. Я сам хотел просить тебя отправиться в путешествие. Может быть, Принцесса поможет тебе. Бедной девочке и самой не терпится свести счеты с Колдуном. Но, как знать… Кто поймет ее заколдованное сердце…

Учитель в глубокой задумчивости покачал головой:

– Я очень стар, и Турропуто уверен, что теперь никто ему не помешает. Но ты ведь многому научился. И ты не струсишь?! Утром в дорогу, сынок!

Спал я беспокойно и сквозь сон слышал легкие шаги Учителя. Он ходил из угла в угол по своей маленькой комнате, размышляя о чем‑то: может быть, и о моей судьбе.

 

 

Глава третья

МАГИСТР, НОЖНИЦЫ И ЛУНА

 

В таинственном городе

 

В городе, где я очутился, уже зажигались вечерние огни. Серебряные и золотые флюгера вертелись, наполняя воздух металлическим скрипом. Сквозь этот пронзительный скрип я услышал ровный перезвон колокольчиков:

 

Донн‑донн‑донн –

Это песня о том, что,

Если любишь, сбудется!

А горькое горе забудется.

Донн‑донн‑донн.

 

Я‑то знал, что у меня ничего не «сбудется». Да и никогда я не слыхал от умных людей и не читал в книжках, чтобы девушка полюбила человека, если она старше его в семьдесят шесть раз!

И о чем бы мы говорили с Принцессой, когда в школе у меня по истории были одни «тройки», а она сама видела всю новейшую и новую историю и даже средние века?!

"Донн‑донн‑донн", – звенели колокольчики.

Черный флюгер из кованого чугуна, не обращая внимания на причуды ветра, пляшущего, кружащегося, то и дело меняющего направление, был обращен все в одну и ту же сторону.

Ветер бил по нему, накрывая его тучами, но он прорезал тучи. Вспомнив уроки Учителя, я понял, что это и есть настоящий флюгер, и пошел туда, куда он показывал.

Улица поднималась круто в гору. Безлюдная, она становилась уже с каждым шагом. Передо мной возникла серая стена одноэтажного дома под черепичной крышей.

Стену покрывали пятна сырости или тени.

Что‑то произошло с этими причудливыми тенями, и я увидел уже не бесформенные пятна, а три фигуры, занимавшие все пространство стены от земли до крыши.

 

Какая‑то тайна чудилась в них.

Первая фигура представляла собой сухопарую женщину с огромными очками, сквозь которые в упор глядели колючие глазки стального цвета; из‑под серого платья – негнущегося, тоже, должно быть, металлического, – выглядывали ножки в остроносых стальных туфельках.

Все в этой фигуре было острое, угрожающее и могло испугать – особенно в такой поздний час, да еще в незнакомом городе, в пустом переулке, да еще человека робкого.

Вдруг я понял, что это вовсе не женщина, не злая старая дева, а Ножницы; какими им быть, если не железными?!

Рядом с Ножницами прикорнула девочка с круглым, сонно улыбающимся лицом. Она светилась все сильнее и сильнее.

Было ясно, что хотя она спит, но все видит. И хотя она – девочка, но вот так спит и все видит миллионы лет, всегда.

Словом, это была Луна.

Чуть в стороне притулился маленький человечек – седой, в черной куртке, с белым фартуком, расшитым звездами – красными, желтыми и голубыми. Звезд на фартуке было много, но все не поместились там, и из толстой книги, которую он держал под мышкой, время от времени выскальзывали звезды, поднимались вверх и занимали обычное место на небе.

"Если есть падающие звезды, то чего удивляться звездам поднимающимся?" – подумал я. Человечек в черном хранит между страниц книги звезды, как я хранил раньше в толстых книгах цветы и листья.

Была в нем еще одна странность: не отводя глаз, он смотрел на сухопарую железную женщину. Казалось, он видит не то, что нарисовано, то есть не злую старую деву, и, уж конечно, не ножницы, а необыкновенную красавицу – королеву, может быть?!

Мне стало его жалко.

Я сразу почувствовал, что это человек ученый, даже ученейший – Магистр, может быть; и что он – вдруг это пришло мне в голову – давний друг метра Ганзелиуса.

Ведь все ученые и благородные люди должны дружить друг с другом?!

"Магистр, Ножницы и Луна", – подумал я и, вероятно, проговорил вслух. Во всяком случае в этот самый момент фигуры на стене слились в бесформенные пятна, раскрылась дверь, которую я прежде не заметил, и на пороге появился Магистр – не нарисованный, а самый настоящий.

– Магистр, Ножницы и Луна! – проговорил он резким сердитым голосом, который, однако, ни чуточки не пугал. – Что ж из того? Значит ли это, что дозволено занятых людей беспокоить по ночам?! Да еще совершенно посторонних и не имеющих чести быть знакомыми с вашей милостью, и не домогающихся такой чести! Ах, вам нужно немедленно осмотреть город?! Ах, вы не можете ждать ни минуты потому, что того и гляди произойдут события, которые… А какое мне дело до событий, которые… того и гляди произойдут?

Магистр говорил скороговоркой, как бы ворчливо отвечая на чьи‑то вопросы; а я ведь ни о чем не спрашивал. Он взмахнул толстой книгой, и из нее выскользнула Большая Медведица.

Созвездие спокойно поднялось в небо, но одна из звезд запуталась в седых волосах Магистра, и ковш Большой Медведицы оказался с прохудившимся дном.

Я обратил внимание Магистра на это обстоятельство. Он вполголоса пробормотал, что "терпеть не может нахальных мальчишек, непрошеных советчиков, сующих нос не в свое дело", но провел по голове расческой, и звезда всплыла в небо.

Потом он с размаху хлопнул дверью и побежал в глубь переулка.

 

Я узнаю колдуна Турропуто

 

Магистр бежал так быстро, что было трудно поспевать за ним. Он перебирал маленькими ножками, а потом, сильно оттолкнувшись от земли, прыгал ловко и далеко, как кузнечик. Порой он застывал в воздухе – вероятно, задумавшись, – но, очнувшись, благополучно опускался на землю.

 

Рядом с ним летела Луна; она зябко куталась в облако, словно в пуховый платок.

На бегу Магистр бормотал под нос:

– Старина Ганзелиус не успокоился. Конечно, если назовешь сына Сильвер – Серебряный – и думаешь, что у него и доля будет серебряная, а он станет каменным, с этим нелегко примириться, ох нелегко! Но Турропуто!.. Пора понять, Ганзелиус, что с Турропуто вам не справиться. Давно пора, старина!

Я очень обрадовался, услышав имя Учителя, и, не утерпев, сказал Магистру, что имею счастье быть учеником метра Ганзелиуса.

– Зачем мне знать, чьим учеником вы "имеете счастье" состоять?! – не оборачиваясь, крикнул Магистр. – И кто такой кузнец Ганзелиус, о котором я отроду ничего не слыхал? Какое, черт побери, мне дело до его каменных, серебряных, пусть хоть медных или оловянных сыновей?!

Люди говорят, будто я скорее простоват, чем умен. Все же у меня хватило смекалки сообразить, что раз Магистр назвал Учителя «кузнецом», хоть я и не упоминал этого слова, то несомненно он знал Ганзелиуса очень давно.

А Магистр между тем бежал быстрее и быстрее. Иногда он выкрикивал несколько слов своим резким голосом.

– Запоминай, мальчик! Это – Бюро проката, где за доступную цену можно нанять надежных скаковых мух! В этой Аптеке, самой старой в мире, продают таблетки превосходного мизерина, легко и безболезненно уменьшающего рост в пятьсот пятьдесят раз!

Луна выглядывала из облака, давая возможность разглядеть каждый дом.

Ветер буйствовал. Скрип флюгеров становился нестерпимым, но сквозь него весело звенели колокольчики: "донн‑донн‑донн!" Из узкого переулка мы выбежали на огромную площадь, и сразу же я увидел колдуна Турропуто.

Его легко было узнать по носу, горящему, как раскаленный уголь, сине‑красным огнем. Колдун кружил по площади и мурлыкал под нос:

 

Турропуто…

Путо… Турро…

Турропуто все подвластно,

Для него все в мире ясно:

Добрый – глупый! Злому – счастье!

 

 

Турропуто…

Путо… Турро…

Турропуто все подвластно,

Для него все в мире ясно:

Добрый – глупый! Злому – счастье!

 

Размахивая сине‑красным плащом, он поднимал сотни северных ветров, от которых жалобно стонали флюгера.

Все‑таки проклятый Колдун поспел вовремя, несмотря на то, что мы угнали его ездовую упряжку.

Заметив нас, Турропуто притворился чужестранцем, от нечего делать прогуливающимся по городу.

Северный ветер, все северные ветры разом утихли. И скрип флюгеров прекратился.

К сожалению, Магистр, погруженный в свои мысли, не заметил Турропуто, а я не решился потревожить его.

Там, где переулок выходил на площадь, к небу поднималась самая высокая в городе башня, обвитая плющом от подножья до вершины; напротив виднелся старый трехэтажный дом; на краю крыши стояла ярко освещенная луной каменная фигура Юноши с кудрями, по старинной моде падающими на плечи.

Юноша был высокого роста, богатырски сложен, казался человеком добрым, смелым и надежным. Он, несомненно, был бы красавцем, если бы не страдальческая и насмешливая гримаса, искажавшая его лицо. Мрачный молящий взгляд Юноши был неотрывно устремлен на единственное окошко башни, мерцающее в лунном свете на головокружительной высоте.

– Несчастный Сильвер, – тихо, самому себе говорил Магистр, глядя на Каменного Юношу и покачивая головой. – Ты еще веришь, что Принцесса снова тебя полюбит?

Я понимал Сильвера. И конечно, любил его; как не любить сына Учителя. И все‑таки до чего же нехорошо устроена душа человеческая, во всяком случае, моя душа – ведь я обрадовался тому, что Принцесса не так уж любит Юношу.

Магистр то бежал, семеня ножками, то прыгал, как кузнечик, по замощенной камнями площади; застывал в воздухе и снова прыгал еще быстрее. Я едва поспевал за ним.

Позади крался Турропуто.

Мы миновали аллею каштанов и очутились перед ратушей, очень старым зданием, черепица на котором почернела от времени. Так вот, значит, откуда доносилось неумолчное «донн‑донн‑донн»: часы на башне ратуши с синим циферблатом и знаками зодиака вызванивали секунды.

Магистр взглянул на меня и украдкой достал с груди тяжелый серебряный ключ, величиной с небольшую кочергу.

То есть, ему казалось, что он делает это украдкой, но я прекрасно разглядел ключ с резной головкой, изображающей поющего петуха.

И Турропуто, который все еще разыгрывал чужестранца, громко ахая, как бы от восторга перед древней красотой города, конечно, тоже увидел все, что ему было нужно.

Что поделаешь, бывает, что мудрый, мудрейший человек, даже Магистр, попадается впросак, когда сталкивается с последним негодяем. "Высокое боится низкого, и мудрость боится подлости, как слон боится мышей", – часто напоминал дорогой Учитель.

Магистр взбежал по лестнице, вившейся вокруг башни ратуши, на вершину ее, и смело прыгнул на звезду, висевшую как раз перед циферблатом часов. Устроившись на звезде, как на стремянке, он достал ключ и стал заводить часы.

При этом он бормотал под нос, но достаточно громко, чтобы могли расслышать и я, и Колдун.

– Двадцать поворотов слева направо, как идут часы, как течет время от ночи к утру. Но если повернуть ключ десять раз справа налево, как уходит жизнь в смерть, день в ночь о, тогда…

Он не договорил.

 

Донн‑донн‑донн –

Это песня о том, что,

Если любишь, сбудется!

А черное горе забудется… –

 

вызванивали часы простенькую, но такую милую песенку.

"Не у меня сбудется, так у другого, у Сильвера, Каменного Юноши, который восемьсот лет ждет свою суженую", – подумал я и твердо решил помочь Сильверу, если только смогу, даже если мне будут угрожать страшные опасности; хорошо бы не очень страшные, а то вдруг не хватит решимости…

Магистр бежал обратно от ратуши к той высокой башне. На ходу он небрежно бросил мне:

– Будь здоров, мальчик!

В то же мгновение черные тучи заволокли луну и звезды. Воцарилась тьма. В этой тьме я разглядел, как красные светящиеся штиблеты Магистра скользнули от земли к вершине башни.

В окошке башни зажегся свет.

Когда луна снова выглянула, Турропуто, не скрываясь больше, принялся отплясывать вокруг меня дикий танец, размахивая плащом, от чего снова поднялись северные ветры и городские флюгера – все, кроме одного, – завыли, заскрипели, запели на тысячи ладов.

– Опять с носом! С носом!! С носом!!! – приплясывая, выкрикивал Турропуто. – Дурак Ганзелиус совсем спятил, если взял в помощники придурковатого мальчишку. Сыночек Сильвер останется каменным, потому что так решил я, величайший и самый злой из всех самых величайших и самых злых колдунов!

Турропуто ухватился за плющ, обвивающий башню, и стал быстро карабкаться по отвесной стене. Я зажмурил глаза и, хотя голова отчаянно кружилась и сердце замирало, тоже полез вверх по стене. Плющ оборвался, и я грохнулся, как куль, пребольно ударившись о каменную мостовую.

– Сосчитай, сколько ты переломал ребер, рук и ног, дуралей, – крикнул Колдун. – Пока не поздно, возвращайся к старикашке Ганзелиусу.

Турропуто стал плоским, как игральная карта, и скользнул в щель окна.

"Конечно, нелегко быть учеником сказочника. Но я никогда, никогда не оставлю тебя, дорогой Учитель, пусть жить мне суждено недолго и нет от меня никакой пользы", – думал я, с трудом поднимаясь с земли.

Я обошел вокруг башни, надеясь найти вход, но дверей не было.

"Что делать? – тревожно спросил я сам себя. – Ведь если Турропуто в башне, то и мне непременно надо быть там: Учитель велел ни на секунду не спускать глаз с Колдуна".

Вдруг вспомнилось, как мы с Магистром шли по переулку. Вспомнилась Аптека, где продается мизерин, уменьшающий рост в пятьсот пятьдесят раз, и Бюро проката скаковых мух. Еще я подумал, слушая Магистра: "Ну на что может понадобиться скаковая муха".

– Мы встретимся с тобой, подлый Турропуто! Берегись! – прошептал я, хотя понимал, что беречься нужно мне, а не колдуну.

 

Донн‑донн‑донн, –

 

вызванивали часы.

 

Если мечтаешь, сбудется,

Если не трусишь, сбудется,

А черное горе забудется!

Донн‑донн‑донн.

 

 

Я знакомлюсь с Ахумдус Ахум

 

Мне здорово повезло, я не заблудился в узких переулках Старого города, а, поглядывая на флюге<