Стоит так шатко, точно опрокинется при первом же дуновении горячего воздуха, когда включат отопление

 

Я тренируюсь в подвале, и вдруг сверху доносится голос папы:

— Вот сюда, на этот столик.

Три пары ног пересекают гостиную, а затем слышится звук, как будто ставят что-то тяжелое. Минут через пятнадцать сверху доносятся звуки университетского футбольного матча: играют джазовые оркестры, грохочут барабаны, болельщики хором распевают командные гимны, — и я понимаю, что папа купил новый телевизор для гостиной. Шаги грузчиков стихают за входной дверью, а папа делает звук громче, так что я слышу каждое слово комментатора, хотя нахожусь в подвале, а дверь закрыта. Я не слежу за университетским футболом, поэтому имена игроков или названия команд мне незнакомы.

Качая бицепсы, я слушаю и втайне надеюсь, что папа спустится ко мне, расскажет о своей покупке и позовет смотреть матч. Но ничего такого не происходит.

И тут, может через полчаса после ухода грузчиков, телевизор притихает и раздается мамин голос:

— Это еще что такое?!

— Это телевизор высокой четкости с объемным звуком, — объясняет отец.

— Нет, это экран кинотеатра и…

— Джини…

— Давай без «Джини»!

— Я эти деньги своим горбом заработал, и не тебе указывать, как мне их потратить!

— Патрик, это просто нелепо. Он даже на журнальном столике не помещается. И сколько ты заплатил?

— Не важно.

— А старый телевизор специально разбил, чтобы можно было купить новый, побольше?

— Джини! Так-растак! Ты можешь хотя бы один-единственный раз ко мне не придраться?

— Мы же договорились экономить…

— Да, конечно. И экономим.

— Мы же договорились, что…

— У нас есть деньги на еду для Пэта. У нас есть деньги на новую одежду для Пэта. У нас есть деньги на домашний спортзал для Пэта. У нас есть деньги на лекарства для Пэта. И раз уж на то пошло, деньги на чертов телевизор у нас тоже есть!

Мама быстро выходит из гостиной. Прежде чем отец прибавляет громкость, слышу ее шаги по лестнице, ведущей в спальню, — значит, будет плакать, потому что отец опять на нее накричал.

Им приходится считать каждый цент, и в этом виноват я.

На душе просто гадко.

Я выполняю подъемы корпуса на «Стомак-мастере-6000» долго-долго. Теперь пора на пробежку с Тиффани.

Поднявшись из подвала, вижу папин новый телевизор — это одна из тех моделей с плоским экраном, какие рекламировались на матче «Иглз» против «Хьюстона», штуковина размером почти с наш обеденный стол. Телик просто гигантский; на журнальном столике поместилась только его середка, отчего кажется, что он еле стоит и при первом же дуновении теплого воздуха, когда включат отопление, опрокинется. Мне ужасно жалко маму, но я не могу не восхититься качеством изображения, а колонки, установленные на подставках за диваном, без преувеличения заполняют звуком весь дом — как будто матч проходит прямо в нашей гостиной. Я уже предвкушаю, как мы посмотрим по новому телику игры «Иглз»: футболисты, наверное, будут выглядеть совсем как вживую.

На секунду останавливаюсь за диваном, любуясь новым телевизором, в надежде, что отец заметит мое присутствие. Я даже решаюсь подать голос:

— Пап, ты купил новый телевизор?

Молчит.

Он злится на маму за допрос по поводу покупки, теперь весь день будет дуться и ни с кем не разговаривать — это я по опыту знаю. Выхожу на улицу. Тиффани уже там, разминается.

Мы бежим вместе и не говорим друг другу ни слова.

На обратном пути я поворачиваю к дому, а Тиффани просто бежит дальше, не прощаясь. Я взбегаю по дорожке к задней двери. Маминой машины нет.

 

Коробка с надписью «Пэт»

 

Час до полуночи, а мама все еще не вернулась. Я начинаю волноваться, потому что каждый вечер в 22:45 должен принимать лекарства, которые помогают мне уснуть. Забывать о моих таблетках совсем не в привычках мамы.

Стучусь в родительскую спальню. Не дождавшись ответа, толкаю дверь. Отец спит; заснул при включенном телевизоре. В голубоватом свечении экрана его лицо кажется незнакомым, даже чужим; он немного похож на огромную рыбу в освещенном аквариуме, только без жабр, чешуи и плавников. Я подхожу к отцу и легонько трясу его за плечо:

— Папа?

Трясу сильнее.

— Папа?

— Чего тебе? — отзывается он, не открывая глаз.

Отец лежит на боку, вдавив левую щеку в подушку.

— Мамы до сих пор нет дома. Я волнуюсь.

Он ничего не отвечает.

— Куда она поехала?

По-прежнему молчит.

— Я волнуюсь за маму. Может, нам в полицию позвонить?

Жду ответа, но слышу только тихое похрапывание.

Выключив телевизор, выхожу из спальни и спускаюсь на кухню.

Раз отец не беспокоится, то и мне не о чем волноваться, внушаю я себе. Но ведь это так не похоже на маму — оставить меня одного, не сказав, куда собирается, даже не напомнив про лекарства.

На кухне открываю шкафчик и вынимаю восемь флаконов с моим именем на этикетках. Длинные и скучные названия лекарств тоже там напечатаны, но я различаю таблетки только по цветам, поэтому открываю все крышки и ищу нужные.

Две красные с белым для сна, и еще одна зеленая с желтой полоской, не знаю, как она действует — может, успокаивает? Принимаю эти три таблетки, потому что хочу нормально уснуть, да и мама будет довольна, если я проглочу их все. Вдруг она просто проверяет меня? После того как отец нагрубил маме, ужасно хочется сделать ей приятное, даже больше, чем обычно, — сам не знаю почему.

Лежа в кровати, я все думаю о том, где же может быть мама. Я бы позвонил ей на мобильный, но не знаю номера. Вдруг она попала в аварию? Вдруг у нее случился удар или сердечный приступ? Но если бы что-то такое произошло, полицейские или врачи уже сообщили бы нам, ведь кредитные карточки и водительские права у мамы точно с собой. Может, она заблудилась по дороге? Но тогда позвонила бы домой со своего мобильного и предупредила, что задержится. А вдруг она устала от жизни с отцом и со мной и просто сбежала? Я обдумываю это и осознаю, что, за исключением случаев, когда мама поддразнивает меня и называет Тиффани моей подругой, я уже очень давно не видел ее улыбающейся или смеющейся. Вообще, если задуматься, я часто вижу, как мама плачет или вот-вот расплачется. Может, ей надоело считать мои лекарства? Может, я забыл смыть однажды утром, а мама увидела таблетки в унитазе и рассердилась на меня за то, что я прятал их под языком? Может, я просто не ценил ее, как не ценил Никки, и Бог теперь решил и маму у меня забрать? А вдруг она не вернется домой и…

В тот момент, когда я уже начинаю не на шутку бояться, так что подступает желание бить себя по лбу основанием ладони, к дому подъезжает машина.

Бросаюсь к окну и вижу мамин красный седан.

Бегу вниз по лестнице.

Она еще даже к заднему крыльцу не успевает подойти, как я уже на улице.

— Мама?

— Эт-я, — отзывается она из темноты.

— Где ты была?

— Гуляла.

Она входит в круг света от уличного фонаря. Кажется, вот-вот упадет навзничь, так что я сбегаю по ступенькам и поддерживаю, обхватив рукой за плечи. Голова у нее мотается из стороны в сторону, но в конце концов ей удается сфокусировать на мне взгляд.

— Никки… дура… что… дала… тебе… улизнуть.

От ее слов мне становится еще тревожнее. Почему она вдруг заговорила про Никки? И что это там про «улизнуть»? Я-то как раз никуда не улизнул, наоборот, очень хочу, чтобы Никки вернулась, сейчас или когда угодно, это я был дураком, потому что не ценил Никки, как она того заслуживала, и маме все это прекрасно известно. Но от нее пахнет спиртным, да и языком она едва ворочает — просто чушь несет спьяну, думаю. Мама вообще-то редко выпивает, но сейчас она в стельку пьяна — и это тоже меня беспокоит.

Завожу ее в дом и усаживаю на диван в гостиной. Не проходит и пары минут, как она уже спит сном младенца.

Класть пьяную маму в одну кровать с сердитым отцом определенно не стоит. Одной рукой придерживая ее за плечи, другой подхватываю под колени, поднимаю и несу в свою спальню. Мама такая маленькая и легкая, что идти с нею на руках вверх по лестнице совсем не тяжело. Кладу на кровать, снимаю с нее туфли, накрываю одеялом, а потом иду на кухню за стаканом воды.

Вернувшись в комнату, нахожу флакон тайленола и вынимаю две белые таблетки.

Поддерживая голову, усаживаю маму, легонько трясу и, когда она наконец открывает глаза, уговариваю принять лекарство.

— Дай поспать, — поначалу отмахивается она.

Но я не отступаюсь. Еще со времен учебы в колледже я знаю, что вода и таблетки от головной боли перед сном — то, что надо от утреннего похмелья. В конце концов мама глотает тайленол, выпивает полстакана воды и засыпает в следующую же секунду.

Некоторое время я смотрю на нее и думаю, какая же она все-таки у меня красивая и как я ее люблю. Интересно, куда она ходила, с кем пила и что пила? Хотя на самом деле мне достаточно того, что она дома, цела и невредима. Я представляю себе, как она глушит стакан за стаканом в унылом баре в окружении немолодых мужчин. Или перемывает косточки отцу с кем-нибудь из своих подружек, а потом пьяная садится за руль и едет домой. Пытаюсь гнать от себя худые мысли, однако только об этом и могу думать: мою мать довели до пьянства, и это именно я довел мать до пьянства, — а от отца никакого толку.

Схватив фотографию Никки, поднимаюсь на чердак, устраиваю Никки рядом с подушкой и забираюсь в спальник. Свет не выключаю: я хочу, засыпая, смотреть на ее веснушчатый нос — так я и делаю.

Я открываю глаза, и прямо надо мной, широко расставив ноги, возвышается Кенни Джи. Чувственные переливы синтезатора мягко отодвигают темноту.

В памяти проносится прошлый визит мистера Джи на чердак моего дома — отец пинает и бьет меня, грозит отправить обратно в психушку, — поэтому я закрываю глаза, принимаюсь тихонько гудеть и мысленно считаю до десяти, очищая разум.

Но Кенни Джи неумолим.

Он вновь подносит к губам свой сопрано-саксофон, и «Певчая птица» расправляет крылья. Крепко зажмурившись, я продолжаю гудеть и мысленно считать до десяти, очищая разум, но он все дудит и дудит в свою дудку. Мелодия взмывает, движется к кульминации, и белый шрамик над правой бровью зудит и чешется все сильнее и сильнее. Отчаянно хочется колотить себя по лбу, но я продолжаю лежать с закрытыми глазами, гудеть и мысленно считать до десяти.

И в тот самый миг, когда музыка Кенни Джи становится совсем невыносимой…

Семь, восемь, девять, десять.

Вдруг — тишина.

Я открываю глаза и вижу неподвижное лицо Никки, ее веснушчатый нос. Я целую стекло; как будто камень с плеч свалился, оттого что Кенни Джи исчез. Выбираюсь из спальника, осматриваю весь чердак: переставляю какие-то пыльные коробки, ворошу всякий хлам, раздвигаю вешалки с зимней одеждой — Кенни Джи нигде нет.

— Я победил его, — шепчу. — Он так и не заставил меня стучать по лбу и…

Тут мне в глаза бросается коробка с надписью «Пэт», и возникает то самое ощущение, когда знаешь: вот-вот случится что-то плохое. Как будто нестерпимо хочется в туалет, хотя на самом деле вовсе не хочется.

Коробка в самом дальнем углу чердака. Она была спрятана за плетеным ковриком, а я его сдвинул, когда искал Кенни Джи. Добраться до нее теперь непросто: в процессе поисков я все вверх дном перевернул. Откидываю крышку; на самом верху лежит моя школьная тренировочная куртка, вся в пыли. Вынимаю ее, расправляю в руках. Какая она маленькая; если сейчас попытаюсь надеть, лопнут по швам желтые кожаные рукава. Кладу это старье рядом с собой и снова заглядываю в коробку. От ужаса и потрясения я тут же принимаюсь приводить чердак в порядок, пока он не выглядит в точности как до моих поисков Кенни Джи.

Расставив все на прежние места, забираюсь обратно в спальный мешок. Чувствую себя как во сне. Несколько раз в течение ночи я встаю, отодвигаю плетеный коврик и снова заглядываю в коробку с надписью «Пэт» — просто хочу убедиться, что мне не привиделось. И всякий раз ее содержимое обвиняет маму в предательстве.

 

Мамин почерк

 

Лучи солнца проникают в чердачное окно и ложатся на лицо, согревая кожу. Щурясь, я встречаю новый день. Поцеловав, возвращаю Никки на тумбочку возле кровати. Мама все еще спит; стакан пуст — я рад, что оставлял воду маме, хоть и зол теперь на нее.

Спускаясь по лестнице, чувствую запах гари.

Захожу на кухню: отец в красном мамином переднике стоит у плиты.

— Папа?

Он оборачивается; в одной руке кухонная лопатка, в другой — розовая прихватка. За ним на сковородке скворчит мясо, густой дым поднимается в вытяжку.

— Что ты делаешь?

— Готовлю.

— Что?

— Бифштекс.

— Зачем?

— Есть хочу.

— Ты что, жаришь его?

— Да, по-каджунски. Дочерна.

— Может, стоит огонь уменьшить? — предлагаю я, но папа уже отвернулся к плите, жарит шипящий кусок мяса, то и дело переворачивая его.

Я ухожу к себе в подвал и приступаю к тренировке.

Пожарная сигнализация срабатывает минут через пятнадцать.

Спустя два часа я снова захожу на кухню; сковородка, покрытая теперь толстым слоем черной копоти, по-прежнему стоит на заляпанной жиром плите; тарелка и столовые приборы в раковине. Папа смотрит спортивный канал И-эс-пи-эн по своему новому телевизору, и от звуков акустической системы, кажется, трясется весь дом. Часы на микроволновой печке показывают 8:17. Мама опять не напомнила про лекарства, так что я достаю все восемь пузырьков, снимаю крышки и ищу нужные цвета. Вскоре на столе передо мной лежат полдюжины таблеток, а я снова проверяю цвета — надо убедиться, те ли это пилюли, что я принимаю каждое утро. Глотаю все до единой: вдруг мама снова проверяет меня? Вообще-то, я на нее злюсь, но теперь еще и беспокоюсь; поднимаюсь в спальню и вижу, что она все еще спит.

Спустившись обратно, останавливаюсь у дивана и окликаю отца. Он не обращает на меня внимания, так что я возвращаюсь в подвал и продолжаю тренировку. Сверху, сквозь половицы, доносятся резкие голоса комментаторов И-эс-пи-эн: они подводят итоги университетских матчей и делают прогнозы на предстоящую игру НФЛ. Из газет я знаю, что «Иглз» прочат победу над Сан-Франциско, и я уже предвкушаю, как мы с отцом будем смотреть матч. Если «Иглз» выиграют, он придет в хорошее настроение и наверняка заговорит со мной.

Примерно через час мама наконец выходит, и у меня камень падает с души, ведь я уже думал, не заболела ли она. Я занимаюсь на велотренажере, и, когда она зовет меня по имени, просто продолжаю крутить педали. Не оборачиваюсь — не хочу смотреть на нее, после того как нашел коробку с надписью «Пэт», — но боковым зрением замечаю, что она приняла душ, уложила волосы, накрасилась и надела красивое летнее платье. И пахнет от нее замечательно — лавандой.

— Ты вчера вечером принял лекарства? — спрашивает она.

Я киваю.

— А сегодня утром?

Еще раз киваю.

— Доктор Патель с самого начала сказал, чтобы я позволила тебе самому следить за сроками приема, — это первый шаг к самостоятельной жизни. Но я же твоя мать, я не могла не обращаться с тобой как с ребенком. Так что поздравляю, Пэт.

Странно слышать от нее «поздравляю», можно подумать, я приз какой выиграл или что-то в этом духе. Но вообще меня заботит только одно — почему мама вернулась домой пьяная.

— Где ты была? — спрашиваю. — Встречалась с друзьями?

Снова кошусь на нее украдкой: она опускает взгляд на пол, на потертый коврик.

— Спасибо, что уложил меня спать. Вода и тайленол были очень кстати. Как будто ролями поменялись, да? Что ж, я очень признательна тебе. Спасибо, Пэт.

Она не ответила на мой вопрос, но я не знаю, что еще сказать, поэтому ничего и не говорю.

— Твой отец в последнее время ведет себя просто по-свински, и мне надоело это терпеть. В общем, я решила поставить кое-какие условия, так что ждите перемен. Вам обоим придется чуть больше заботиться о самих себе. Тебе нужно налаживать свою жизнь, а тем, как твой отец со мной обращается, я сыта по горло.

Коробка с надписью «Пэт» мигом вылетает у меня из головы, я поворачиваюсь к маме, не прекращая крутить педали:

— Ты сердишься на меня? Я сделал что-то не так?

— Пэт, я на тебя не сержусь. А вот на твоего отца — да. У нас с ним вчера была долгая беседа, пока ты бегал. Несколько недель, возможно, придется нелегко, но в конце концов нам всем станет только лучше, я уверена.

Мелькает дикая, пугающая мысль.

— Мама, ты же не уходишь от нас?

— Нет, не ухожу. — Она смотрит мне в глаза, отчего я верю ей на все сто процентов. — Я бы никогда не оставила тебя, Пэт. Но сегодня я действительно уйду, потому что «Иглз» у меня уже в печенках сидят. С едой разберетесь сами.

— Куда ты пойдешь? — Я вращаю педали еще быстрее.

— Гулять, — отзывается мама, целует белый шрамик на моем мокром от пота лбу и уходит.

Я так переживаю из-за услышанного от мамы, что целый день ничего не ем, лишь воду пью и качаюсь. Матч «Иглз» начнется только в 16:15, поэтому устраиваю себе полноценную тренировку. Все это время я втайне надеюсь, что отец спустится ко мне в подвал и позовет смотреть предыдущую игру, которая начнется в час, — но тщетно.

В середине дня я поднимаюсь в дом, на секунду задерживаюсь у дивана.

— Папа? Папа?

Он упорно глядит в телевизор, не обращая на меня внимания, а я даже не поднимаю глаз на экран, чтобы узнать, кто играет, — слишком взволнован мамиными словами. Надеваю мешок для мусора и выхожу на улицу. Мне нужно хоть с кем-то поговорить, одна надежда на Тиффани. Но вот уже целых пятнадцать минут я разминаюсь, а она все не показывается. В итоге бегу один. Забавно: когда я желаю бегать в одиночестве, Тиффани тут как тут, а именно сегодня взяла и не пришла.

Очень хочется есть, и с каждым шагом желудок болит все сильнее, но боль мне только в радость, ведь она означает, что я теряю вес, а за последнюю неделю я, кажется, набрал лишку, особенно после пива, которое мы с Джейком пили в прошлые выходные. Это наводит на мысль о том, что после проигрыша «Иглз» я больше не разговаривал с Джейком. Интересно, приедет ли он сегодня смотреть матч вместе с нами?

Из-за резкой боли решаю пробежать дальше, чем обычно, напрягая последние силы. К тому же страшновато возвращаться домой, к отцу, с которым мама оставила меня наедине на целый день, и по-прежнему тревожно от ее слов про какие-то перемены. Вот бы Тиффани бежала сейчас вместе со мной, тогда я мог бы поговорить с ней и поделиться своими печалями. Удивительное это желание — ведь она обычно толком и не отвечает, а в прошлый раз, когда я пытался рассказать о своих проблемах, принялась громко сквернословить в общественном месте и наговорила о Никки нехорошего. Тем не менее я потихоньку прихожу к пониманию, что Тиффани — мой лучший друг, отчего мне и странно, и страшно.

Когда я наконец поворачиваю на свою улицу, серебристого «БМВ» Джейка нигде не видно. Может, он решил приехать из Филадельфии на метро? Мне совсем не хочется смотреть матч вдвоем с отцом, хотя что-то подсказывает, что так и будет.

Захожу в дом; отец по-прежнему сидит на диване перед телевизором, он уже переоделся в футболку Макнабба и досматривает предыдущий матч. У его ног выстроилась батарея бутылок пива — точно кегли для боулинга.

— Джейк приедет? — спрашиваю я — и снова не дожидаюсь ответа.

Иду наверх, принимаю душ и надеваю свою баскеттовскую футболку.

Когда я спускаюсь в гостиную, матч «Иглз» только-только начинается. Я присаживаюсь на краешек дивана, не занятый отцом.

— Что за шумы? — восклицает он, уменьшая громкость.

Это у меня в животе дико урчит, но я говорю, что не знаю, и папа приводит звук в норму.

Как я и ожидал, новый телевизор — просто фантастика. Игроки, разминающиеся на поле, почти с нас ростом, а качество звука такое, словно я сижу не дома, а на стадионе в Сан-Франциско, у самой середины поля. Вот пошла реклама, и уже понятно, что брат не успеет к началу игры, поэтому я вскакиваю на ноги и кричу:

— А-а-а-а-а!

Отец молча смотрит так, будто снова хочет заехать мне по лицу. Я сажусь обратно и больше не произношу ни слова.

Комментаторы объявляют, что Донте Столлворт пропустит игру, о чем было решено в последний момент. Может, теперь в сторону Баскетта полетит больше мячей, раз уж лучший принимающий «Иглз» выбыл из строя, тешу я себя надеждой.

«Иглз» начали ударно: они зарабатывают очки на первых же минутах в нападении; после того как Вестбрук принимает короткий обманный пас, настроение отца преображается. Он тянется ко мне через диван, приговаривает, хлопая меня в такт по ляжкам:

— «Иглз» — тачдаун! «Иглз» — тачдаун!

Я уже начинаю надеяться, но по ходу следующего розыгрыша папа снова мрачнеет.

— Не больно-то радуйся, помни, что случилось на прошлой неделе, — бурчит он, как будто сам с собой разговаривает.

Защита Сан-Франциско держится стойко, и второй тачдаун «Иглз» удается заработать всего за несколько минут до конца первой четверти, когда Эл Джи Смит доводит счет до 13:0. Хоть «Иглз» и не впервой терять большое преимущество в очках, кажется, что победа у «Птичек» уже в кармане. Акерс, пробивающий после тачдауна дополнительное очко, подтверждает мои мысли, а отец вскакивает с дивана и запевает «Вперед, орлы, вперед». Я тоже встаю и присоединяюсь к пению, а в конце мы оба скандируем, изображая телом каждую букву:

— И! Г! Л! З! Иглз!

В перерыве после первой четверти отец спрашивает, не голоден ли я. Получив утвердительный ответ, заказывает пиццу и приносит мне из холодильника бутылку «Будвайзера». При счете 14:0 в пользу «Иглз» он просто сияет.

— Ну, теперь только надо, чтобы и Баскетту кинули пару мячей, — замечает он, прихлебывая пиво.

Словно услышав его молитву, первый же пас во второй четверти Макнабб делает на Баскетта, который ловит мяч с восьми ярдов. Мы с отцом громко радуемся за новичка, который даже в драфте участия не принимал.

Пиццу приносят в большом перерыве, когда разрыв в счете увеличился: 24:3.

— Вот бы еще Джейк был здесь, — протягивает отец, — тогда бы ничего лучше и желать нельзя.

Мы так ликовали, что я совсем забыл про Джейка.

— А где он? — спрашиваю, но отец больше ничего не говорит.

В третьей четверти нападающий задней линии Сан-Франциско теряет мяч практически у самой зачетной зоны, Майк Паттерсон, блокирующий защитник «Иглз», подбирает его и бежит к противоположной зачетной зоне. Мы с отцом на ногах, кричим, подбадриваем трехсотфутового спортсмена, а он несется через все поле и доводит счет до 31:3 в пользу «Иглз».

Чуть позже Сан-Франциско все-таки зарабатывает пару тачдаунов, но это уже ничего не решает — «Иглз» уже не догнать. Наши выигрывают со счетом 38:24. Когда матч заканчивается, мы с отцом еще раз поем «Вперед, орлы, вперед» и скандируем название нашей команды напоследок, радуясь победе «Птичек», а потом папа просто выключает телевизор и без слов уходит к себе в кабинет.

В доме стоит мертвая тишина.

На полу не меньше дюжины пивных бутылок, коробка из-под пиццы по-прежнему на кофейном столике, а раковина на кухне доверху набита грязной посудой, вспоминаю я. Да, еще и сковородка, на которой папа жарил себе бифштекс на завтрак. Раз уж я решил стараться проявлять доброту, думаю, надо хотя бы прибраться в гостиной, чтобы маме не пришлось этого делать. Пивные бутылки несу к гаражу, там специальный контейнер для перерабатываемых отходов, коробку из-под пиццы выбрасываю в уличный мусорный бак. Вернувшись в дом, обнаруживаю на полу несколько использованных бумажных салфеток, а когда нагибаюсь, чтобы подобрать их, под кофейным столиком вижу шарик скомканной бумаги.

Поднимаю его, расправляю и выясняю, что это не один, а целых два листа. Исписанных маминым почерком. Кладу их на столик и читаю.

 

Патрик,

должна сказать тебе, что больше не позволю наплевательски относиться к решениям, которые мы приняли вместе, а еще не позволю разговаривать со мной в таком тоне, особенно в присутствии других. В моей жизни появился человек, который считает, что мне нужно настойчивее отстаивать свои права, чтобы ты наконец начал уважать меня, и поощряет меня в этом. Знай, я делаю это для того, чтобы спасти наш брак.

У тебя есть два варианта действий:

1. Вернуть этот чудовищный телевизор, который ты купил, и все пойдет по-старому.

2. Можешь оставить чудовищный телевизор, но в этом случае ты должен дать согласие на выполнение следующих условий:

а) ты будешь ужинать за одним столом со мной и Пэтом пять раз в неделю;

б) ты будешь гулять по полчаса либо со мной, либо с Пэтом пять раз в неделю;

в) ты будешь ежедневно заводить с Пэтом разговор, в течение которого задашь ему не меньше пяти вопросов и выслушаешь ответы, которые потом перескажешь мне;

г) хотя бы один раз в неделю ты будешь выбираться куда-нибудь с Пэтом и со мной — например, в ресторан, в кино, в торговый центр, побросать мяч в корзину на заднем дворе и так далее.

В случае невыполнения требований, указанных в пункте 1 или 2, я объявлю забастовку. Я больше не буду прибираться в твоем доме, покупать или готовить тебе еду, стирать твою одежду и делить с тобой постель. Пока ты не выбрал один из вариантов, считай, что твоя жена бастует.

С наилучшими намерениями,

Джини.

 

Как-то не похоже на маму — так давить на отца. Интересно, не этот ли новый друг подучил ее написать письмо на двух страницах? Мне сложно представить, что отец вернет новый телевизор, тем более после того, как мы видели победу «Иглз» по этому самому телевизору. Теперь точно будет решено, что покупка приносит «Иглз» удачу, и на следующей неделе папа захочет посмотреть матч на этом же самом телевизоре, чтобы не сглазить «Птичек», и я очень хорошо его понимаю. Но мамины условия — особенно то, которое требует разговаривать со мной каждый вечер, — также кажутся совершенно невыполнимыми, хотя согласен, было бы здорово ужинать по-семейному, всем вместе, и, может, даже сходить в ресторан. А вот в кино мне не очень хочется, раз уж у меня теперь собственная жизнь — кино, которое я смотрю не переставая.

Я вдруг чувствую острую потребность поговорить с братом, но не знаю его номера. В кухонном шкафу нахожу телефонную книгу, а в ней номер Джейка. На третьем гудке трубку берет женщина; у нее очень красивый голос.

— Да?

Понимаю, что это вовсе не брат, но все равно спрашиваю:

— Джейк?

— Кто это?

— Это Пэт Пиплз. Я хотел бы поговорить со своим братом Джейком. А вы кто?

Мне слышно, как женщина прикрывает трубку ладонью, а потом на другом конце линии раздается ясный и громкий голос брата:

— Ты видел, как он бежал с мячом, все девяносто ярдов? Ты видел, как Паттерсон бежал?

Мне хочется спросить про женщину, которая ответила на звонок, но боязно узнавать, кто она. Может, я и так уже знаю, но почему-то забыл.

— Да, видел.

— Парень, это просто чума! В жизни бы не подумал, что блокирующий может так далеко пробежать.

— Почему ты не приехал смотреть игру с нами?

— Честно?

— Да.

— Не могу врать своему брату. Утром позвонила мама и попросила не приезжать, так что я пошел в бар со Скоттом. И Ронни она тоже звонила. Я знаю, потому что он потом перезвонил мне, убедиться, что все в порядке, и я сказал ему, чтобы не волновался.

— Почему?

— Ему следует волноваться?

— Нет, почему мама просила вас с Ронни не приезжать?

— Она сказала, так у тебя появится возможность побыть наедине с отцом. Она сказала, это подтолкнет отца к тому, чтобы начать с тобой разговаривать. Он с тобой разговаривал?

— Немного.

— Ну, это же круто, правда?

— Я нашел записку, которую мама оставила папе.

— Так. И что там?

— Я тебе сейчас прочитаю.

— Давай.

Читаю записку.

— Черт. Молодец мама!

— Ты же понимаешь, что теперь он не вернет телевизор?

— После того как «Иглз» победили — без шансов.

— Ну да. И я волнуюсь, что остальные условия папа не выполнит.

— Ну, все, может, и не выполнит, но хотя бы попытается. Для него это уже будет хорошо, и для мамы тоже.

Джейк меняет тему и вспоминает про пас Баскетту во второй четверти — это оказался его единственный прием мяча во всем матче. Брат больше не хочет говорить о наших родителях.

— Баскетт делает успехи, — рассуждает Джейк. — Он новичок, он даже в драфте не участвовал, и он принимает пасы. Это же колоссально!

По мне, так ничего колоссального здесь нет. Джейк говорит, что рад будет встретиться в следующий понедельник вечером, когда «Иглз» сыграют против «Грин бэй пэкерз». Он предлагает пообедать в городе перед тем, как пойти пить пиво со Скоттом и его коллегами-толстяками, потом мы прощаемся, и я вешаю трубку.

Уже поздно, а мамы все нет.

Начинаю беспокоиться за нее и сам мою всю посуду. Сковородку, сожженную отцом, я отскребываю целых пятнадцать минут металлической губкой. Потом включаю пылесос и навожу порядок в гостиной. Отец пролил на диван немного соуса от пиццы, так что я достаю из шкафчика в прихожей чистящий спрей и как могу оттираю пятно — сначала наношу средство, затем протираю круговыми движениями, как написано на бутылке. Мама входит в дом в тот самый момент, когда я ползаю на четвереньках и чищу диван.

— Это отец велел тебе прибраться? — спрашивает она.

— Нет.

— Он рассказал о записке, которую я ему оставила?

— Нет, но я сам ее нашел.

— Стало быть, ты все знаешь. Пэт, я не желаю, чтобы ты занимался уборкой. Да пусть тут хоть крысы заведутся, может, тогда до твоего отца наконец дойдет.

Я хочу рассказать про найденную на чердаке коробку с надписью «Пэт», про то, как голоден был сегодня, и про то, что вовсе не хочется жить в грязи, и про то, что мне нужно привыкать ко всему постепенно — и в первую очередь дождаться окончания времени порознь, — но мама выглядит такой решительной, даже гордой. И я соглашаюсь помочь ей превратить дом в свинарник. Она говорит, питаться нам придется готовой едой из магазина, и в отсутствие отца пусть все идет как раньше, но в его присутствии будем поддерживать беспорядок. Я предлагаю ей спать в моей комнате, пока она бастует, тем более что на ночь все равно ухожу на чердак. Она отвечает, что поспит и на диване, но я настаиваю, и в конце концов она соглашается перебраться ко мне и благодарит.

— Мама! — окликаю я, когда она уже собирается уходить.

Она оборачивается.

— У Джейка есть девушка?

— Почему ты спрашиваешь?

— Я звонил ему сегодня, а трубку взяла женщина.

— Что ж, может, у него и вправду есть девушка, — отвечает она и уходит.

Из-за маминого безразличия к личной жизни Джейка у меня возникает чувство, будто я что-то забыл. Если бы у Джейка была девушка и мама о ней не знала, она бы задала мне миллион вопросов. Ее показное равнодушие наводит на мысли, что у нее есть еще какой-то секрет от меня, посерьезнее, чем то, что я нашел в коробке с надписью «Пэт». Наверняка мама защищает меня, вот только от чего, я все еще не знаю.