Была ли у вас в лагере какая-нибудь книга? Имели ли вы вообще возможность читать?

Л. Самутин на вопрос не ответил, он просто вынул из шкафа томик из собрания сочинений А. С. Пушкина. Поцеловал его и положил на стол. На титульном листе потрепанной книги стояла подпись Самутина и штамп лагерной библиотеки[65].

Капитан второго ранга Бурковский сказал, что мог читать все, что хотел.

П. Н. Доронин рассказывает о том, какие возможности для чтения имел А. И. Солженицын. Он мог брать любую книгу, любой журнал или газету. Не расставался со словарем Даля.

Н. Виткевич: «У меня в лагере было с собой собрание сочинений Теккерея в оригинале и английский словарь»[66].

Не достаточно ли этих доказательств?

Вроде бы вполне. Но, как говорит склонный к юмору Л. Самутин, конечно, как это понимает любой здравомыслящий человек, «в лагере — это не у тещи на блинах».

И продолжает: «Особенно после войны положение было трудным. Строгий режим и тяжелая работа… Мне пришлось несладко, но я выжил, и мои товарищи тоже. Люди, правда, умирали — от запоздалой операции аппендицита, от инфаркта, воспаления легких. Случались и производственные травмы. Ясно, что их было больше, чем в обычных условиях: квалификация пониже, меньше опыта у работающих»[67].

Солженицын рассказывает ужасающие истории о лагерных карцерах, штрафных лагерях и т. п. Но сам-то он лично ничего подобного не пережил!

Ведь то, что он в погоне за популярностью («чтобы везде быть первым», чтобы о нем «заговорили повсюду») приводит в своей книге разные тюремные истории (погрязнее да пострашнее), безымянные или подписанные «Б» или «Г», еще далеко не значит, что он пишет правдиво. А вот что пишут те, кто на самом деле пережил несладкую жизнь в лагере. Они не скрывают ни горькой истины, ни собственной фамилии.

Л. Самутин: «Я побывал и в БУРах[68], и в карцерах, и в «лагере штрафников». В общей сложности 13 месяцев. Я выжил, и мои товарищи тоже выжили… Я встречался с людьми, которые отсидели два и даже три срока и тоже выжили. Так какой же может идти разговор об истреблении, если люди — и такое случалось — сидели по 25 лет и все-таки вышли на свободу?»[69]

Н. Виткевич: «По мере того как после войны положение советских людей изменялось к лучшему, изменялось и положение узников. Я получал «карманных денег» сто рублей в месяц, при хорошей работе — прибавку к пайку. А если норма мною и другими выполнялась на 150 процентов, то один день засчитывался за три. Я так отработал четыре месяца и один день». Так не без гордости и с присущей ученым точностью говорит доцент Николай Дмитриевич Виткевич и тут же спрашивает: «Скажите, а много ли честных советских людей в то время могли получать ежедневно целый килограмм хлеба?..»

Одинаково свидетельствуют и много интересного рассказывают Бурковский, Самутин, Виткевич и Доронин о художественной самодеятельности в лагере, о самоуправлении, примирительных судах, разбиравших споры между заключенными, об обычных нарушениях лагерной дисциплины и общежития.

«Я помню, — говорит Бурковский, — как на одном шумном собрании в лагере Солженицын повел себя как типичный провокатор. Тогда наше положение в лагере существенно улучшилось, и мы получили самоуправление, возможность влиять на свою судьбу, даже начались разговоры о реабилитации, и вдруг Солженицын категорически выступил против всех улучшений, все сообщения о лучшем будущем он называл «трепом» и «враньем»…»[70].

Однако предоставим еще раз слово человеку, немало пережившему и обладающему большим чувством юмора, — Л. Самутину:

«Для шахтерских бригад, выполнявших дневную норму на 100 процентов, при выходе из шахты после смены устраивался буфет (только не администрацией лагеря, а администрацией шахты — шефами), где выдавался дополнительный паек. Чаще один или два больших пирога на бригаду, а иногда 3—4 подноса с бутербродами — хлеб с маргарином и колбасой. А однажды, в 1950—1951 годах (то есть при самом суровом «сталинском режиме». — Т. Р.), произошел почти анекдотический случай. Нам дали бутерброды с черной икрой. Украинцы, белорусы да кое-кто из русских не знали этого продукта и решительно его отвергли. «Не будем жрать эти змеиные глаза!» — кричали они и ложкой соскребли и выбросили икру. Спускаясь в шахту, они угрожающе бросали буфетчику: „Смотри не давай нам бутерброды с этой грязной икрой, не то тебе шею наломаем“»[71].

Этот случай может показаться невероятным. Но он имел место. Не чересчур ли в радужных красках изображаются советские лагеря? Нет. Но разумеется, это был не санаторий и даже не гастроном, а тяжелое заключение, где маргарин был бо́льшей редкостью, чем икра. Но для чего выдумывать?..

Однако условия в Воркуте были несколько иными, чем на цюрихской Банхофштрассе или лондонской Пикадилли. И Л. Самутин слишком объективный и здравомыслящий человек, чтобы отрицать это.

Я заинтересовался еще одним аспектом лагерной жизни: «Что происходит с освобожденными заключенными?»

«Стояли мы, поднявшись из шахты наверх, с товарищем на морозе и спрашивали друг друга, чем будем заниматься, если дождемся конца срока. Приятель сказал мне: «Никуда нас не допустят, разве что пирожки на улице будем продавать». Мы оба дождались конца срока… Ко мне, как «видному власовцу», не было снисхождения…

По возвращении из лагеря я стал работать заведующим лабораторией», — сказал Л. Самутин[72].

Известно ли читателю, что Л. Самутин был настоящим врагом Советского Союза? «Я не запятнал руки кровью», — утверждает он. Да, но он разрабатывал идеологические принципы для всей власовской армии. А это тяжесть преступной деятельности против своего же государства немалая. Сейчас Самутин на пенсии. Живет в Ленинграде. Я был в его просторной и удобной трехкомнатной квартире. Его маленькая канарейка недружелюбно встретила чехословацкого гостя, стала издавать отрывочные звуки и метаться, но при виде Л. Самутина залилась трелями. Это было прекрасно… И действительно, обстановка, в которой живет Самутин, отвечает всем мировым стандартам: красивая современная мебель, книги, много света — настоящий комфорт.

Вопрос социальной реабилитации бывшего заключенного является одним из самых больных для всех «свободных» капиталистических государств. На эту тему буржуазными авторами написано бесчисленное множество исследований, книг, статей. Однако все приходят к одному выводу: бывшие заключенные снова возвращаются к преступной деятельности, потому что нигде не могут получить работу. В столь восхваляемой «демократической» Швейцарии работу никогда не получит тот, кто сидел за решеткой. Такой человек на всю жизнь получает клеймо ненадежного элемента. Он должен скрывать свое прошлое. Существующая суровая система слежки на предприятиях, контролируемая шефами отделов кадров, не позволяет бедняге, оступившемуся по той или иной причине, возвратиться к нормальной жизни; если начальник отдела кадров узнает о подобном прошлом нового работника, он немедленно его увольняет. И сразу включается система информации между предприятиями. С жестокой пунктуальностью, вопреки всем правовым нормам, во имя «свободы предпринимательства» проштрафившегося лишают всех шансов вновь поступить на работу.

Так обстоит дело с трудоустройством бывших «зэков» в «свободном» капиталистическом мире. Какие же надежды остаются у горемыки, отсидевшего в советских исправительно-трудовых лагерях, как говорят на Западе, при «советской диктатуре»?

Наглядный ответ на этот вопрос даст простая таблица (127 с.), отражающая судьбы лишь тех лиц, с которыми мне довелось познакомиться в процессе настоящего повествования.

 

Фамилия, имя, отчество	Статья, по которой осужден	Срок наказания (лет)	Деятельность после освобождения	Деятельность в настоящее время
Бурковский Б. В.	Измена Родине в военное время	10	Зам. командира крейсера «Аврора»	То же
Доронин П. Н.	Измена Родине в военное время	10	Пенсионер	То же
Панин Д. М.	Антисоветская агитация, попытка бегства, лагерный бунт	3+10	Конструктор	Выехал в Израиль, живет в Италии
Самутин Л. А.	Измена Родине в военное время	10	Зав. лабораторией	Пенсионер
Солженицын А. И.	Антисоветская агитация, организация антисоветской группы	8	Учитель математики, писатель	Выдворен из СССР
Виткевич Н. Д.	Антисоветская агитация	10	Аспирант	Доцент вуза

Заметим: все вышеперечисленные лица были законно (Панин Д. М., Солженицын А. И., Самутин Л. А., Виткевич Н. Д.) или ошибочно (Бурковский Б. В., Доронин П. Н.) осуждены на основании самой строгой статьи Уголовного кодекса — статьи пятьдесят восьмой — за преступления, которые каждое государство в критические годы войны или послевоенной разрухи карает весьма и весьма сурово.

А как в Советском Союзе?

Завершение историй этих людей поистине невероятно.

Бурковский, Виткевич, Доронин и Солженицын были полностью реабилитированы.

А Самутин — нет. Панин был лишь частично реабилитирован. И все-таки все добились значительного положения в обществе.

Одного взгляда на приведенную таблицу достаточно, чтобы сделать однозначный вывод — советские лагеря ни в каком смысле не были лагерями смерти, они были исправительными, и советское общество всем, кто отбыл свое наказание, дает полное право на работу по профессии. [Панин был до ареста инженером, Солженицын — учителем математики, Бурковский — начальником штаба бригады торпедных катеров Черноморской флотилии…]

Если бы это были лагеря смерти, разве боролись бы за жизнь заключенного Солженицына?

И вот убедительное, неопровержимое доказательство: Солженицын неожиданно в лагере заболел.

Вскоре у него был обнаружен рак. Всем известно, что рак витает над своей жертвой, как призрак боли и безнадежности… Однако были приняты все меры — Солженицына поместили в больницу, окружили его вниманием и заботой. Его лечили — и вылечили. Но Александр Солженицын не тот человек, чтобы помнить и ценить добро. Он все видит только в черном цвете… Нет, в цепи доказательств действительно нет пробелов…

Страх, самолюбие, желание уцелеть и выделиться любой ценой, словно сигнал тревоги на всех перекрестках жизни Александра Солженицына, определяли его поступки в лагере.

Уходя из лагеря, он уносил с собой понятный страх перед раковым заболеванием, раздражение и злобу на бесцельно проведенные годы, чувство досады за свой промах — позволить себя «посадить»; чувство унижения и ярости — ярости против тех, кто не последовал за ним (невероятный и бессмысленный донос на К. С. Симоняна).

Александр Исаевич Солженицын достиг зрелости. То, чего еще не знал наивный Морж, в совершенстве постиг Ветров.

Бог. Жизнь или смерть? Верность стране, которая хотя и наказала его, но все же протянула ему руку помощи, или же сопротивление? В какой маске, говоря словами Л. К., он появится на сцене будущего? Этого, видимо, не знает и сам Александр Солженицын.

 

Часть II

 

Глава I. ПОСЛЕ ОСВОБОЖДЕНИЯ

 

Новые зигзаги

 

Александр Исаевич Солженицын, восседая в старинном кресле стиля Людовика XV, устроился поудобнее и, глядя в одну точку, принял вид человека, обремененного мудрыми и беспокойными мыслями.

На вопросы он отвечал важно и лениво. Больше он прислушивался к своему собственному голосу, который становился то вкрадчивым и грустным, то грозным и истеричным.

— Сахаров? — хрипло закричал он. — Нет, прошу вас, о Сахарове со мной не говорите. Я даже слушать о нем совершенно не желаю. Сахаров — логист западного толка. Много мозгов, много ума, а душа? Души нет. Сахарову нечего сказать русскому человеку. Я лично с ним согласиться не могу. В сентябре прошлого года (то есть 1973 года. — Т. Р.) мы собирались подготовить совместный манифест. Не договорились. Я в конце концов написал «Письмо вождям Советского Союза»… Мы сближались, как две колонны во встречном бою, — правительство и мы, сами того не зная. Они готовили акцию против нас, мы — против них. Под конец на поле боя остался я один.

Александр Исаевич наклонился вперед и сжал виски ладонями. (К этому времени я уже успел изучить основные его жесты — их было пять, — выражающие его душевное состояние или отношение к собеседнику.) Этот жест означал глубокую печаль.

— Я один… — Он широко разводит руки. Его рыжие волосы до удивления увеличивают сходство с Распятым.

И словно до вашего слуха доходит: «Я, страстотерпец Солженицын…»

— Да, один, — повторил он приглушенным голосом, но четко, по слогам…

В комнате наступила напряженная тишина.

— Вещи выглядят так, как выглядят, и другой формы им не придашь. Кто у нас есть? Братья Медведевы. Жорес и Рой. Но ведь это слабаки, неверующие и предатели. А кто еще? Якир и Красин? Мне стыдно говорить с вами об этих подонках, друзья…

Солженицын прикрыл глаза ладонью правой руки, прижав большой палец к виску. Это означает негодование, возмущение до глубины души.

Он находился в Цюрихе уже не первый день. Его треугольное лицо страдальца уже, видно, примелькалось, и его фотографии давно исчезли с витрин больших книжных магазинов. В телепередачах не появлялось больше сообщений о «великом борце против коммунизма», замолкла и пресса. С тех майских дней 1974 года поредела и чешская «аудитория» Александра Исаевича. Осталось всего восемь человек, включая владельцев квартиры — супругов Голуб, неизменного доктора Прженосила и телохранителей — чемпионов по каратэ. Да, немногим больше, чем бывало слушателей на чугунной лестнице во дворе улицы Шаумяна в Ростове-на-Дону.

Единственное, что увеличилось, — это жизненное пространство Александра Исаевича Солженицына. У него уже не только своя вилла и квартира гостеприимных чешских эмигрантов, но и дача в окрестностях Цюриха, куда его каждое утро отвозят чемпионы по каратэ, чтобы к вечеру доставить обратно на виллу. Адрес по-прежнему держится в строжайшем секрете. Не знает его даже Наталия Светлова. Наташа II — новая жена Александра Исаевича. Строжайше запрещено (даже тем, кто знает номер телефона) звонить на дачу. «Александр Исаевич творит! Ему нельзя мешать!» Строго запрещено сообщать адрес третьим лицам: он опасается, как бы в его окружение не проникли агенты советского КГБ или чехословацкой госбезопасности. С каждым днем возрастала его алчность…

— Такие, как Якир и Красин, которые столь низко пали, что каются перед большевистским судом, не стоят того, чтобы говорить о них в таком обществе, как ваше, друзья мои! А еще кто?

Он нервным движением погладил бороду тыльной стороной ладони, затем резко рассек рукой воздух перед собой (что означало презрение) и посмотрел бегающим взором в сторону хозяйки.

— Амальрик. Все-таки он отличный социолог, — несмело отозвалась хозяйка.

В светлой, в стиле модерн квартире доктора Голуба воцарилась опять полная тишина.

Александр Исаевич наклонился вперед и закрыл лицо ладонями (что означало глубокое отчаяние), затем выпрямился и поднял указательный палец:

— Друзья, мои дорогие друзья! Ну кто такой Амальрик? Подонок! Любитель и распространитель порнографии! За что его и отправили в Сибирь. И поделом ему! Историк-недоучка, которого — слава богу! — исключили из университета за леность и ничтожные способности.

Александр Исаевич наклонился вперед.

— Вы можете себе представить, друзья? Амальрик имел связь с несколькими женщинами одновременно. Это глубочайшее падение, безнравственность! Нет, он ничего путного не может сказать русскому человеку. Я остался один…

Он снова широко разводит руками.

— Один. И со мной бог, вошедший в меня, и русский дух. Разве этого мало? Достаточно для того, чтобы справиться с коммунистами!

 

В ноябре 1960 года редакция «Литературной газеты» в Москве получила письмо. Или, точнее, заметку, которая называлась «Эпидемия автобиографий». Автор выступал против Ильи Эренбурга и Константина Паустовского, опубликовавших в журнале «Новый мир» свои мемуары. «Зачем писателю, — говорилось в ней, — способному творить, писать свою автобиографию? О тех, кто будет достоин, напишут современники, напишут литературоведы».

Автор заканчивал ее такими словами: «Я хотел бы не получить любезного извинения, что, «к сожалению, из-за недостатка места редакция не может опубликовать все поступающие письма». Если я прав, пожалуйста, опубликуйте, если я не прав, можете возразить». И категорично вопрошал: «Не пора ли редакциям журналов остановить эту эпидемию писательских автобиографий?» Внизу стояла подпись: «Александр Солженицын, учитель».

В Рязань в Касимовский переулок был направлен ответ. Он не был обидным для автора письма. А как же иначе? Редакция просто не обратила внимания на недостаток такта, который побудил провинциального учителя взяться за перо. Ведь каждому, кто хотя бы немного разбирается в литературе, абсолютно ясно, что мемуары таких выдающихся личностей, как Эренбург и Паустовский, обладают исключительной ценностью, не только документальной, но и эстетической. Что же все-таки побудило Солженицына к этой полемике, в которой он, кстати сказать, занимает самые примитивные позиции?

Первая работа Александра Исаевича была опубликована в «Приокской правде» в 1959 году. Это была заметка по поводу непорядков на почте. Второй «литературной попыткой» была маленькая статейка о непорядках на железной дороге. Ей так и не суждено было появиться на свет. Есть ли связь между почти оставшимся незаметным появлением в печати его имени и стремлением заявить о себе (о Солженицыне!) корифеям советской литературы?

Да, есть — самая непосредственная.

Солженицын стучится в любую дверь. Он хочет обратить на себя внимание — где угодно и как угодно. Показать свою исключительность, свою смелость. Позволим заметить, что эта смелость лишена риска. Может ли кто-нибудь обвинить советского гражданина в том, что он не проходит мимо недостатков в своем ближайшем окружении? В Советском Союзе критика всячески приветствуется. Может ли кто-нибудь обвинить в недобрых умыслах учителя, проявляющего беспокойство за судьбу советской литературы? Ни в коем случае. Однако он не был бы Солженицыным, если бы его поступки выглядели слишком просто. Он еще не знал, какой оборот могут принять события. Выступить ли против Советского Союза? Или пойти вместе с ним? Как выгоднее? Если он пойдет против общества, то он прослывет смельчаком, который не боялся нападать на самые большие авторитеты и боролся с произволом, присущим советскому строю. А если он будет вскрывать ошибки и недостатки, скажут, что сражался против уклонистов. Платформа готова. Можно действовать в любом направлении. Солженицын тогда жил в Рязани.

 

Позади остались поистине адские годы. И нельзя просто, по-человечески не посочувствовать Александру Исаевичу. Во время пребывания в лагере у него была обнаружена раковая опухоль (семинома левого яичка с метастазами в забрюшинные лимфоузлы). Развитие болезни было остановлено. Дело невиданное! Один шанс из ста тысяч. Но едва он покинул лагерь, как появилась опухоль в области брюшной полости. Солженицын начал терять в весе, не мог есть. Он вел уединенную жизнь в казахстанском Кок-Тереке, где после отбывания срока восьмилетнего заключения сначала работает экономистом в системе снабжения, затем становится учителем.

В этом районном центре он на «учительскую зарплату» купил собственный домик и начал новую жизнь.

Но что значит эта возможность жить и работать, если появляется новая угроза? Опухоль в области желудка увеличивается, и приговор врачей беспощаден: CA — карцинома по-научному, а по-народному — рак. Это почти верная смерть.

В данный момент Солженицын — в самом деле фигура трагическая. Он одинок — Наталия Алексеевна развелась с ним накануне истечения срока его заключения. На сей раз пророчество Солженицына сбылось — последние годы будут самыми трудными. И Наталия Алексеевна не выдержала. Не стоит удивляться, читать мещанскую мораль, осуждать! Однако она была не в силах сообщить о разводе своему бывшему мужу. В письме, которое написала ее тетка, она сообщала, что Солженицын может впредь устраивать жизнь по своему усмотрению. Всего несколько слов. Ничего более. Разумеется, Наталия Алексеевна в данном случае оказалась не совсем на высоте. Однако это не останется для нее без последствий. Пока Солженицын буквально таял на глазах, Наталия Алексеевна жила сравнительно счастливо: она вышла замуж за своего коллегу, которого полюбила. Красивая, молодая и интересная казачка, остроумная и очень живая по своему характеру, Наталия Алексеевна Решетовская истосковалась по ласке и мужской заботе. Она устала. Ей захотелось мужской опоры и женского счастья. И она решительно пошла ему навстречу. Это был вдовец, ухаживавший за ней старомодно и трогательно. В такси, где он поджидал ее, Наталия Алексеевна всегда находила на сиденье цветы, он баловал ее, как маленькую (был старше ее на 10 лет). Наталия Алексеевна также заботилась о нем и его детях. Первый и последний раз в жизни она познала простое человеческое счастье. Она говорит: «На полную перестройку своей жизни я решилась весной 1952 года… Не буду себя ни оправдывать, ни винить. Я не смогла через все годы испытаний пронести свою «святость». Я стала жить реальной жизнью»[73].

А как же Солженицын?

Он был в онкологическом отделении Ташкентского медицинского института. Надежда — ничтожная. Врачи решили не оперировать, а провести курс рентгенотерапии, то есть облучать. Было сделано все, чтобы он выздоровел, все, чтобы сохранить ему жизнь. То, что считается обычным для нас, людей социалистических стран, на Западе звучит как сказка. Но факты — упрямая вещь. Солженицын — бывший заключенный и ссыльный — проходит курс лечения и не платит за него ни копейки! А такое серьезное и дорогое лечение требует огромных издержек, что, пожалуй, весьма чувствительно сказалось бы даже на сегодняшнем внушительном бюджете Александра Исаевича в Швейцарии! Но благородство и подвиг советских людей не только не были оценены Александром Солженицыным, наоборот, осмеяны им. Позднее он назовет советское общество варварским, а врачей — людоедами.

Его коллега Панин, чтобы не отстать, вторит ему, что это — общество «людоедов» и власть «сатанизма».

«Варвары» из Ташкентского медицинского института заботились о состоянии здоровья Солженицына, провели ему курс рентгенотерапии, наблюдали за ходом его болезни. Он получил 12 000 ЕР — лошадиную дозу облучения. Количество белых кровяных телец (лейкоцитов) существенно понизилось. «Людоеды» прекратили облучение на два месяца и отправили Солженицына домой. Это был хороший признак, ибо в противном случае (как правило, с летальным исходом) лечение прерывают лишь на месяц, а то и на две недели. Это было хорошо известно Солженицыну. А он покинул 13‑й «раковый корпус» больницы Ташкентского мединститута с надеждой.

Ровно через два месяца «сатанисты» вновь приняли его очень ласково, уложили на больничную койку и… вновь стали лечить. И удачно! Рост метастазов был приостановлен. Солженицын был спасен. Счастливец! Его любила (да, да: любила!) не только преданная Наталия Решетовская, но и ветреная дама Фортуна.

Разумеется, даже сегодня, несмотря на прогресс в медицине, рак является загадкой. Что говорить, над Александром Исаевичем постоянно витала опасность, его можно по-человечески понять: обретен ли покой навсегда, сколько лет осталось еще прожить?..

Этот страшный недуг действительно был истинной трагедией для Александра Исаевича Солженицына. Опасность миновала.

Но и это испытание, по-моему, еще больше ожесточило его сердце и мысли.

 

Рязань: писатель в подполье

 

Летом 1957 года Рязань пополнилась новым гражданином. Он был тихий, незаметный. Старался ничем не привлекать к себе внимания. Ходил быстро, тяжело ступая. Вы могли бы проверять по нему часы. Минута в минуту он приходил ежедневно во 2‑ю среднюю школу.

Человек, о котором идет речь, преподавал здесь астрономию в 10—11‑х классах и физику — в 8‑х. По специальности он математик, но отказался вести свой предмет: проверка контрольных и домашних работ обычно отнимает слишком много времени. По той же причине от отказался и от предложения быть завучем в школе. Он сам выбрал для себя низкую учительскую норму — в среднем 12 часов работы в неделю. Поэтому и оклад у него был не слишком большой — 60 рублей (в новых деньгах). Бывало, едва прозвенит звонок, он спешит покинуть школу. Он обратил на себя внимание своей поразительной пунктуальностью: он являлся на работу точно, минута в минуту. Никаких дружеских или иных разговоров в учительской он не вел. Был на редкость замкнут и насторожен. Ни разу не позволил себе посидеть и побеседовать за столом кого-либо из коллег. Он всегда спешил в квартиру номер 3 деревянного, затененного листвой дома в Касимовском переулке. Несмотря на свое необычное треугольное лицо, он в общей массе был незаметен. Но стоило окинуть его внимательным взором, и в глазах этого спешащего учителя астрономии и физики можно было прочесть страх, беспокойство, раздражение.

Этого человека звали Александр Исаевич Солженицын. Бывший капитан Советской Армии. Бывший заключенный. Человек, которого спасли советские медики от смертельно опасной болезни — рака.

В канун Нового, 1957 года он впервые приехал в Рязань, где началось его, как он сам назвал, тихое житье.

Устроился он со всеми удобствами на квартире женщины, которая развелась с ним и снова сошлась, — Наталии Алексеевны Решетовской. Да, едва только он появился на горизонте, Наталия Алексеевна покинула своего коллегу — милого друга, который доставил ей немало счастливых минут, и вернулась к человеку, в незаурядность которого верила. Наталия Алексеевна — истинная Джульетта. Лишь случай помешал ей в жизни последовать примеру шекспировской героини в драматическом действии пьесы — в гробнице. Разница лишь в том, что эта Джульетта встретилась в жизни не с Ромео, а с Шейлоком…

«Тихое житье!..» Кто бы не пожелал такого житья человеку, который, по его собственным словам, прошел сквозь огонь, воду, медные трубы и чертовы зубы! Вначале супруги занимали небольшую, девятиметровую комнату, а когда уехали соседи, расположились и в их комнате, которая была вдвое больше. Таким образом, они стали владельцами отдельной квартиры. «В саду было тихо… — описывает этот уголок жена. — В дальнем уголке у глухого забора, где развесистая яблоня образовывала как бы естественную беседку, муж соорудил скамейку и столик. Кроме них, там еще помещались раскладные кровати и кресло. Целая зеленая комната!»[74]

«Тихое житье!..» Это вечерняя лампа, которая освещает корешки книг и два рабочих стола, приставленных вплотную друг к другу: старинный, на резных ножках, изящный столик Наталии Алексеевны и массивный рабочий стол со многими ящиками, за которым пишет Александр Исаевич. Это комната с кроватями и самыми любимыми книжками на ночном столике, рояль, швейная машинка, пишущая машинка. Будничные радости и будничные горести. Будничные ли? Не совсем так.

Гостей не принимали. Или почти не принимали. Лишь иногда приезжали друзья по заключению: Дмитрий Панин, Лев Копелев — в основном они. Однажды появился бедняга Власов — тот самый Власов, который чуть не попал в заключение только из-за того, что встретил Солженицына в поезде.

Посещения театров и кино строго ограничили. Покупку книг — тоже. Это никого не удивляло: ведь учитель астрономии получал только 60 рублей в месяц. Поэтому он предпочел записаться сразу во все три рязанские библиотеки.

Появилась на свет новая часть модели «борца за правду», которую в нужный момент он сможет пустить в ход: «нищета», «жизнь впроголодь»… Однако вопреки всему на первом плане у него литературная работа.

Вот как понимал эту новую солженицынскую политику Л. К.: «О какой же нищете советских писателей может идти речь у нас? В стране безвозвратных авансов, пособий Литфонда, домов творчества!.. Солженицын просто хочет показать, как он скорее уморит себя за 60 рублей, нежели отойдет от своих намеченных целей».

Доходы Решетовской и Солженицына в общей сложности составляли 420 рублей, а на такие деньги человек в Советском Союзе может жить отлично. «Наталия Алексеевна получала свой доцентский оклад — 360 рублей и содержала Солженицына, хорошо его кормила»[75]. Разумеется, не стоит вторгаться в личные дела людей и рыться у них в кошельке. Этого мы не делаем. Но сам Солженицын по приезде за границу вытащил из своего кармана полупустой кошелек, чтобы пожаловаться, каким бедняком он был в Советском Союзе. В данном случае не мешает и посчитать. Как говорят у нас в Чехословакии, «счет делает друзей», и врагов — тоже.

Первая часть выдуманной им модели — «борец за правду живет впроголодь и в нищете» — с успехом была использована: с ее помощью Солженицын сколотил себе на Западе такой политический капитал, какой только было возможно.

Следующая часть модели — ее всегда можно хорошо использовать — называется «Писатель в подполье».

Солженицын работает. Он систематически изучает русскую, советскую и мировую литературу. Накапливает подшивки, делает выписки; Наталия Алексеевна в то время все меньше и меньше внимания стала уделять своей доцентской, научной работе в Рязанском сельскохозяйственном институте, постепенно превращаясь в нечто вроде «личной секретарши». Эту роль она выполняла великолепно. И охотно. Она верила в гений Солженицына. Какая же атмосфера царила тогда в рязанской квартире, где он неплохо устроился? Солженицын собирал материал. Фактический и прежде всего словарный. Он хотел, как сам заявлял, проникнуть в душу русского языка. И в этом нет ничего плохого. Такое стремление даже заслуживает похвалы. Он работал над рассказами, пьесами и в первую очередь над романом «В круге первом», черновой вариант которого назывался «Шарашка». Вскоре они приобрели пишущую машинку. Наталия Алексеевна научилась печатать. По вечерам она перепечатывала написанное мужем за день. Затем рукописный текст сжигали. Оставался только машинописный.

Если приходил кто-либо из их немногочисленных друзей, двери тотчас запирались, плотные шторы опускались и все усаживались в самом дальнем углу девятиметровой комнаты. И самое главное — следили за тем, чтобы ни одна страница, написанная рукой Солженицына, не оставалась на столе хотя бы на одну ночь.

Это, бесспорно, скорее напоминало рабочее помещение секретной службы, чем жилую комнату писателя.

— Наталия Алексеевна, почему вы сжигали написанное от руки Солженицыным?

— Нам было ясно, что это не произведения, написанные в духе социалистического реализма.

— Но, Наталия Алексеевна…

— Ну, говоря попросту, Солженицын полагал, что его литературная работа является запрещенной деятельностью[76].

Какое вопиющее противоречие! Что это может означать? Почти все, что Солженицын тогда написал, было опубликовано. Рукопись «Шарашка» («В круге первом») читал главный редактор журнала «Новый мир» Александр Трифонович Твардовский, один из ведущих представителей советской литературы. Твардовский нашел даже несколько дней и приехал в Рязань, чтобы в рабочем кабинете автора ознакомиться с рукописью романа «В круге первом» и дать свою оценку, а если это понадобится, непосредственно проконсультироваться с Солженицыным. Это подтверждает и Н. Решетовская в своей книге.

Если бы рукопись романа содержала какие-либо ошибки или промахи, разве Твардовский не обратил бы на это внимание Солженицына? И разве это не стало бы гласным (ведь «шила в мешке не утаишь»)? Разве могли бы не знать о подобном факте в первую очередь жена Солженицына или дочь А. Твардовского, письмо Солженицыну которой, кстати, было опубликовано итальянской газетой «Унита»?

Солженицынская версия о мотивах его подпольной литературной деятельности просто непонятна.

«Но прав он был или не прав, — продолжает Н. Решетовская, — эта работа представлялась ему опасным, запрещенным, наказуемым занятием. По всем правилам конспирации он таился от людей и в ссылке, и в Торфопродукте, и в Рязани. Все его творчество в годы «тихого житья» тоже проходило в условиях строжайшей конспирации, как бы в добровольном подполье… На печатных экземплярах Александр Исаевич не ставил фамилии, а написанное от руки после перепечатки немедленно сжигал. То, что наша печь затапливалась из кухни, заставляло делать это поздно вечером, когда соседи спали»[77].

Но это еще не все. Можно подумать, что Солженицын и Решетовская не ведали того, что известно каждому мальчишке, прочитавшему несколько детективных книжек: шрифт любой пишущей машинки можно опознать так же просто, как почерк, отпечатки пальцев или огнестрельное оружие; уничтожение рукописей — совсем неэффективный метод конспирации, если рукопись и пишущая машинка находятся в одной квартире.

Маловероятно, чтобы они этого не ведали.

Так в чем же здесь дело?

Зачем разыгрываются художественные представления: запираются двери, занавешиваются окна, сжигаются рукописи, переговариваются между собой в доме шепотом?

Все меры конспирации предпринимались с одной только целью — создать впечатление, что Александр Солженицын — «преследуемый борец за правду».

«Солженицын только делал вид, что его преследуют правительственные органы, но в интересах справедливости следует подчеркнуть, что вплоть до того злополучного февральского дня (1974. — Т. Р.), когда он был выдворен из страны, ни одно официальное лицо не переступило порога его квартиры, кроме дворника», — заметил Л. К.

Но почему так ограничен был круг друзей, знакомых — гостей, которые могли бы приходить к ним запросто?

В числе друзей, которые приходили к Наталии Алексеевне и Александру Исаевичу, мы не найдем Кирилла Семеновича Симоняна. Это и понятно. Солженицын его просто боялся. Ему было стыдно за доносы, которые он на него написал. Он испытывал непреодолимый страх перед силой иронии и ума этого известного хирурга и высокоинтеллигентного человека. И тем не менее в период своего «тихого житья» он, представьте, затеял с ним переписку. Солженицын посылал ему письма из разных мест (но только не из Рязани) и всегда без обратного адреса. Симонян отвечал Солженицыну по указанному им адресу, неизменно проставляя на конверте свой обратный адрес. Наталия Алексеевна объяснила как-то Симоняну, что Солженицын просто не хотел компрометировать своих друзей.

Компрометировать? А разве 52‑страничный солженицынский донос на своего друга не компрометирующий акт?

И Кирилл Симонян с присущей ему логикой спросил: «Если допустить, что вся корреспонденция Солженицына перлюстрировалась, то разве трудно было бы выявить, когда и кому он писал? К чему такая игра?»[78].

Солженицын опять окружает свою жизнь атмосферой таинственности: все от всех скрывает, сам скрывается от людей. В период, когда закончилась его ссылка, Александр Исаевич поселился не в крупном городе, а в захудалом уголке Владимирской области. Наталии Алексеевне он написал, что уже не хочет жить в крупном городе и отдает предпочтение спокойствию тихих и скучных городков.

Как? И он согласен жить вдали от издательств и редакций литературных журналов?

На первый взгляд в этом стремлении есть своя логика. Писатель, который стремится наверстать то, что потерял за многие годы, нуждается в покое, возможности сосредоточиться.

Но так ли это было в действительности?

Нет, Александр Исаевич и в данном случае кривил душой. Экибастуз, где он находился, хотя и не являлся «лагерем смерти» (как он его называет), но в то же время не являлся и увеселительным местом для развлечения «зэков».

Неужели, задаются вопросом его знакомые, человек, который в течение нескольких лет находился в изоляции, не хочет видеть огни больших городов, людей, улицы, магазины, трамваи?

Трудно себе это представить. Но… подумал ли он о самой Наталии Алексеевне, которая пожертвовала всем