Анжелина, или Дом с привидениями

 

I

 

Года два назад я ехал на велосипеде по безлюдной дороге на Оржеваль, за Пуасси, как вдруг за поворотом дороги показалась усадьба, и она так поразила меня, что я спрыгнул с велосипеда, чтобы получше ее рассмотреть. В старом обширном саду, среди голых деревьев, гнувшихся под холодным ноябрьским ветром, я увидел кирпичный дом, как будто ничем не примечательный. Но какая‑то странная угрюмость и странное запустение, от которого сжималось сердце, невольно привлекали к нему внимание. И так как одна створка ворот была выломана, а огромное, слинявшее от дождя объявление гласило, что усадьба продается, я вошел в сад, уступая чувству любопытства и неясной тревоги.

Вероятно, в доме не жили уже лет тридцать, а то и сорок. Кирпичи на карнизах и вокруг окон разошлись от зимних холодов и поросли мхом и лишайником. Фасад прорезывали трещины, похожие на преждевременные морщины, избороздившие это еще крепкое здание, которое, как видно, никто не поддерживал. Ступеньки, ведущие к крыльцу, потрескались от мороза, заросли крапивой и колючим кустарником и как бы преграждали путь в этот дом скорби и смерти. Но какой‑то особой печалью веяло от голых грязных окон без занавесок, – мальчишки давно уже выбили камнями стекла, так что можно было заглянуть в мрачные и пустые комнаты; окна казались мертвыми широко открытыми глазами на безжизненном лице. А кругом огромный запущенный сад, под сорными травами едва угадываются очертания цветника, дорожки исчезли под натиском прожорливых растений, роща превратилась в дикую чащу – все напоминало заброшенное кладбище, где буйно разрослась зелень в сырой тени гигантских вековых деревьев, с которых жалобно плачущий осенний ветер срывает последние листья.

Я долго стоял там в задумчивости, вслушиваясь в тоскливую жалобу, казалось, исходившую от окружающего, сердце щемило от смутного страха, от все возрастающей печали, и все же я не мог покинуть усадьбу, меня удерживала горячая жалость, желание узнать, отчего здесь все так грустно и уныло. Наконец я решился уйти; заметив на противоположной стороне дороги, у самой развилки, нечто вроде харчевни – жалкую лачугу, где можно было выпить, я направился туда, думая порасспросить местных жителей.

В домике была только старуха; охая и кряхтя, она подала мне кружку пива и сразу же начала жаловаться на свое житье здесь, на глухой дороге, где, дай бог, проедут за день два велосипедиста. Она оказалась очень словоохотливой и рассказала мне всю свою историю. Зовут ее тетушка Туссен, приехали они с мужем из Вернона, чтобы открыть здесь харчевню, вначале дела шли хорошо, а с тех пор, как она овдовела, все идет из рук вон плохо. Прервав поток ее слов, я спросил о заброшенной усадьбе; старуха посмотрела на меня недоверчиво и подозрительно, словно я хочу выведать у нее опасную тайну.

– Ага, Соважьер, дом с привидениями, так его называют у нас… Только я, сударь, как есть ничего не знаю. Случилось‑то это не при мне. На пасху будет тридцать лет, как я здесь, а это было лет сорок назад. Когда мы сюда переехали, дом был почти такой же заброшенный, как и сейчас… Годы идут, а здесь все по‑прежнему, только кирпичи помаленьку падают.

– Но скажите все‑таки, – спросил я, – почему же никто не покупает усадьбу, если она продается?

– Почему? Почему? Откуда мне знать? Разное тут болтают…

В конце концов я, должно быть, внушил ей доверие. Да ей и не терпелось рассказать мне, о чем тут «болтают». Для начала она сообщила мне, что, как только стемнеет, ни одна девушка из соседней деревни не осмелится войти в Соважьер. Ходят слухи, будто там каждую ночь бродит неприкаянная душа. Когда я выразил удивление, что так близко от Парижа еще верят в подобные сказки, старуха пожала плечами; ей хотелось показать, что она не из пугливых, но видно было, что она только храбрится.

– А все‑таки, сударь, это не выдумки. Вы спрашиваете, почему никто не покупает эту усадьбу? Приезжали сюда люди, хотели купить, поначалу как будто все шло хорошо, а потом удирали без оглядки, ни один не вернулся; стоит только кому‑нибудь из посторонних войти в дом, чудные там дела творятся, это уж точно: хлопают двери, сами закрываются со страшным стуком, будто от порыва сильного ветра; из подвала доносятся крики, стоны, рыдания, а если ты все же не уходишь, раздается душераздирающий голос: Анжелина! Анжелина! Анжелина! Да такой тоскливый, что кровь стынет в жилах… Говорю вам, это истинная правда, хоть кого спросите.

Признаюсь, ее рассказ на меня подействовал, я даже почувствовал озноб.

– А кто такая Анжелина?

– Ах, сударь, уж, видно, придется рассказать все. Хотя еще раз скажу, ничего я не знаю.

И она рассказала мне все. Лет сорок тому назад, приблизительно в 1858 году, когда восторжествовавшая Вторая империя предавалась празднествам, г‑н де Г., видный придворный чин, овдовел; у него осталась десятилетняя дочь Анжелина, девочка необычайной красоты, – вылитая мать. Через два года господин де Г. женился на знаменитой красавице, вдове генерала. И вот поговаривали, что после второй женитьбы господина де Г. Анжелина и мачеха стали ревновать его друг к другу, – девочку поразило в самое сердце, что мать так скоро забыта и в доме ее заменила чужая, а мачеху бесило, что она изо дня в день видит девочку – живой портрет женщины, которую, как она боялась, ей не удастся вытеснить из сердца мужа. Соважьер принадлежал новой г‑же де Г., и вот, говорят, однажды вечером, видя, как отец нежно целует дочь, мачеха в припадке ревности с такой силой оттолкнула девочку, что та упала и, ударившись затылком, умерла. Конец был еще чудовищнее: растерявшийся отец, чтобы спасти убийцу, решил сам похоронить свою дочь в подвале дома; тело Анжелины пролежало там несколько лет, а всем говорили, что девочка гостит у тетки. Помогла раскрыть преступление собака, которая страшно выла и скребла когтями землю, но в Тюильри постарались замять скандал. Г‑н и г‑жа де Г. уже умерли, но Анжелина является каждую ночь на зов жалобного голоса, призывающего ее из мрака потустороннего мира.

– И пусть кто‑нибудь скажет, что я вру! – заключила тетушка Туссен свой рассказ. – Все это истинная правда, уж поверьте мне.

Ее рассказ взволновал меня, и хотя он показался мне неправдоподобным, эта странная и мрачная драма завладела моим воображением. О г‑не де Г. я слышал раньше, я действительно вспомнил, что он был женат второй раз и что какое‑то семейное несчастье омрачило его жизнь. Неужели это правда? Какая трагическая и потрясающая история, какие человеческие страсти, граничащие с безумием, – чудовищное преступление, внушенное ревностью, девочка, прекрасная, как день, убита мачехой и погребена отцом в подвале дома! Какая сила чувств и какой ужас! Я хотел было порасспросить, поспорить, но подумал: зачем? Почему не унести с собой нетронутой эту страшную сказку – плод народной фантазии?

Садясь на велосипед; я бросил последний взгляд на Соважьер. Темнело, печальный дом смотрел на меня своими окнами, пустыми и тусклыми, как глаза мертвеца, а осенний ветер стонал в ветвях старых деревьев.

 

II

 

Почему этот рассказ так запечатлелся у меня в памяти, мучил меня, как навязчивая идея, превратился в настоящую пытку? Это одна из тех психологических задач, которую трудно разрешить. Напрасно я старался уверить себя, что в деревне услышишь немало подобных легенд и что эта история не представляет для меня особого интереса. Но меня преследовал образ мертвой девочки, мне казалось, я слышу безутешный голос, который уже сорок лет каждую ночь зовет в опустевшем доме прелестную, так трагически погибшую Анжелину.

В первые два зимних месяца я занялся розысками. Ведь как бы там ни было, столь драматическое происшествие, как исчезновение девочки, должно было просочиться наружу, газеты того времени, безусловно, написали бы о нем. Я перелистал подшивки газет в Национальной библиотеке и не обнаружил ни строчки, имеющей отношение к этой истории. Я расспрашивал современников, людей, близких в те годы ко двору; никто не мог сказать мне ничего определенного, я получил лишь самые противоречивые сведения и уже потерял всякую надежду добраться до истины, хотя эта тайна не переставала мучить меня; как вдруг однажды утром совершенно неожиданно случай навел меня на новый след.

Раз в две‑три недели я навещал своего собрата по перу, поэта В., к которому относился с искренней симпатией и восхищением; он скончался в апреле этого года, когда ему было лет семьдесят. Паралич ног на много лет приковал его к креслу в его рабочем кабинете на улице д’Асса, окна которого выходили в Люксембургский сад. Он мирно доживал там свои дни, предаваясь мечтам… Далекий от действительности, он создал силой воображения идеальный мир, где любил и страдал. Кто из нас не помнит его доброго лица, его вьющихся, как у ребенка, седых волос, его бледно‑голубых глаз, сохранивших чистоту юности? Про него нельзя было сказать, что он говорит неправду. Просто он без конца фантазировал, так что трудно было определить, где для него кончается реальность и начинается вымысел. Это был премилый старик, уже давно живший вне времени, и разговор с ним волновал меня каждый раз, ибо он приоткрывал завесу таинственного, неведомого мира.

В этот день я беседовал с ним у окна в его тесной комнатке, где ярко пылал камин. На улице был жестокий мороз. За окном простирался Люксембургский сад в ослепительном белоснежном покрове. Не помню уж, почему я заговорил о Соважьере, о странной истории, которая все еще занимала меня: отец, вторично женившийся, мачеха, ревнующая его к падчерице – живому портрету матери, смерть девочки и погребение ее в подвале. Он слушал меня со спокойной улыбкой, которая не покидала его даже в минуты печали. Я замолчал; взгляд его бледно‑голубых глаз блуждал вдалеке, в бесконечной белизне Люксембургского сада, и мечтательность, светившаяся в его глазах, словно окружала его легким ореолом.

– Я хорошо знал господина де Г., – произнес он медленно. – Я знал его первую жену, неземной красоты женщину, я знал его вторую жену, столь же прекрасную; даже страстно любил их обеих, никогда не говоря им об этом. Я знал Анжелину, еще более прелестную, которую боготворили бы мужчины… Но все произошло не совсем так, как вы рассказываете.

Волнение охватило меня. Неужели я сейчас узнаю истину, найти которую уже не надеялся? Неужели узнаю все? Сначала я поверил старому поэту.

– Ах, дорогой друг, – сказал я, – если бы вы знали, какую услугу вы мне окажете! Наконец‑то я успокоюсь. Говорите же скорее, расскажете мне все!

Но он не слушал меня, его взгляд блуждал где‑то далеко. Затем он заговорил как бы во сне, словно вызывая из небытия людей и события по мере того, как они возникали в его воображении.

– В душе Анжелины уже в двенадцать лет расцвела настоящая женская любовь со всеми ее радостями и горестями. Девочка безумно ревновала отца к новой супруге, с которой постоянно видела его вместе. Она страдала от этого, как от ужасной измены; новый брак отца оскорблял не только память матери, он мучил и Анжелину, разрывал ее сердце. Каждую ночь она слышала голос матери, зовущий ее из могилы; и вот однажды, когда эта двенадцатилетняя девочка страдала особенно жестоко, изнемогая под невыносимым бременем любви, она вонзила нож себе в сердце, чтобы навсегда соединиться с матерью.

Я вскрикнул.

– Боже мой, возможно ли это?

– Какое отчаяние, какой ужас пережили на следующий день, – продолжал он, не слушая меня, – господин и госпожа де Г., найдя Анжелину в кровати бездыханной, с ножом, воткнутым в грудь по самую рукоятку! Они собирались в Италию, и в доме оставалась только старая служанка, вырастившая девочку. В ужасе, что их могут обвинить в убийстве, они с ее помощью похоронили маленькую покойницу, только не в подвале, а у подножья огромного апельсинового дерева, в уголке оранжереи, которая находится за домом. Там ее и нашли после смерти родителей, когда старушка няня рассказала эту историю.

Меня охватили сомнения, я внимательно смотрел на него, снедаемый беспокойством: не выдумал ли он все это?

– Но неужели вы тоже верите, что Анжелина каждую ночь возвращается оттуда, на тоскливый таинственный голос? – спросил я.

Тут он взглянул на меня и снисходительно улыбнулся.

– Возвращается оттуда, мой друг? Но ведь все оттуда возвращаются. Почему вы не хотите допустить, что душа нашей дорогой усопшей все еще живет там, где она любила и страдала? Если слышен голос, который ее призывает, значит, она еще не возродилась для вечной жизни, но она возродится, не сомневайтесь, потому что все возрождается, ничто не исчезает бесследно, тем более любовь и красота… Анжелина! Анжелина! Анжелина! – и она возродится в солнце и цветах.

Конечно, я не обрел ни спокойствия, ни уверенности. Мой старый друг В., поэт‑дитя, внес еще большее смятение в мои мысли. Безусловно, он все выдумал. Но, может быть, как всем ясновидящим, ему приоткрылась некая истина?

– А это правда все то, что вы мне сейчас рассказали? – смеясь, спросил я.

Он кротко улыбнулся.

– Ну, разумеется, правда. Разве бесконечность вселенной не правда?

Я разговаривал тогда с ним в последний раз, так как вскоре уехал из Парижа. Я, как сейчас, вижу его задумчивый взгляд, блуждающий в снежных просторах Люксембургского сада, он спокоен, ибо верит в создания своей беспредельной фантазии, а меня терзало желание установить раз и навсегда истину, постоянно ускользавшую от меня.

 

III

 

Прошло полтора года. Я много путешествовал. Испытал большие горести и большие радости, над моей головой бушевали бури, которые уносят всех к неведомым берегам. Но все еще бывали минуты, когда я слышал как будто долетавший издалека безутешный голос: Анжелина! Анжелина! Анжелина! – и я дрожал, охваченный сомнениями, мучимый желанием узнать правду. История эта не выходила у меня из головы, а для меня нет большей пытки, чем неизвестность.

Не могу вам сказать, каким образом я однажды в чудесный июньский вечер, совершая прогулку на велосипеде, вдруг очутился на пустынной дороге, ведущей в Соважьер. Хотел ли я побывать там вновь? Или просто машинально я свернул с большой дороги и направился в ту сторону? Было около восьми часов. Небо, как всегда в длинные летние дни, еще сияло, ярко озаренное лучами заходящего солнца, и казалось океаном золота и лазури. А какой воздух, легкий и нежный, какой восхитительный аромат исходит от деревьев и трав, какая беззаботная радость, какой покой необозримых полей!

Как и в первый раз, увидев Соважьер, я в изумлении спрыгнул с велосипеда. На мгновение я даже усомнился, та ли это усадьба? Новые красивые ворота сверкали в лучах заходящего солнца, ограда была восстановлена, и мне показалось, что дом, который я с трудом различал между деревьями, помолодел и повеселел. Может быть, это и есть обещанное возрождение? Может быть, Анжелина вернулась к жизни, услышав призыв далекого голоса?

Я стоял на дороге и смотрел, не веря своим глазам, как вдруг вздрогнул, услышав за спиной шаркающие шаги. Это тетушка Туссен гнала корову с соседнего поля люцерны.

– Видно, они не боятся? – спросил я ее, показав рукой на дом.

Старуха узнала меня и остановилась.

– Ах, сударь, бывают люди, которые ни в бога, ни в черта не верят. Вот уже больше года, как усадьбу купили. Но решился на это художник, художник Б., а вы сами знаете, это такой народ, им все нипочем. – Затем, уже уходя, она добавила, покачав головой: – Еще посмотрим, как дело обернется…

Художника Б. – тонкого и талантливого мастера, написавшего столько портретов очаровательных парижанок, – я немного знал, мы здоровались в театре, на выставках, всюду, где легко встретить знакомых. И вдруг меня охватило непреодолимое желание пойти к нему, излить душу, упросить его рассказать мне все, что он знает о Соважьере, так как неизвестность все еще мучила меня. И, не рассуждая больше, забыв о своем запыленном спортивном костюме, который, впрочем, теперь уже не шокирует, я прислонил велосипед к стволу замшелого старого дерева. На веселое треньканье звонка у ворот вышел слуга, я вручил ему свою визитную карточку, и он на минуту оставил меня в саду одного.

Я осмотрелся, и мое удивление возросло еще больше: фасад отремонтирован, нет ни трещин, ни вывалившихся кирпичей, крыльцо, обсаженное розами, казалось, приветливо приглашает войти в дом; ожившие окна улыбаются, словно говоря, что и внутри, за белоснежными занавесками, уютно и весело. Сад очищен от крапивы и колючих кустарников, огромным душистым букетом расцвели клумбы, вековые деревья помолодели, обрызганные золотым солнечным дождем.

Появившийся слуга провел меня в гостиную и сказал, что господин Б. отправился в соседнюю деревню, но должен скоро вернуться. Я готов был просидеть тут несколько часов. Сначала я разглядывал комнату, ее роскошное убранство, пушистые ковры, гардины и портьеры из кретона, подобранного в тон к широкому дивану и глубоким креслам. Занавеси на окнах ниспадали такими пышными, тяжелыми складками, что я даже удивился полумраку, царившему в комнате. Вскоре совсем стемнело. Я не знал, сколько еще времени мне придется пробыть здесь, про меня, очевидно, забыли и даже не принесли лампы. И тогда, сидя в темноте и отдавшись мечтам, я снова оживил в памяти всю трагическую историю. Убили ли Анжелину? Сама ли она вонзила себе нож в сердце? Должен сознаться, что в этом доме с привидениями, который снова помрачнел с наступлением сумерек, мне стало как‑то не по себе, – сначала я почувствовал легкий озноб, затем непонятный страх охватил меня, и я весь похолодел от безумного ужаса.

Мне послышались какие‑то звуки, доносившиеся непонятно откуда. Вероятно, из глубокого подвала: глухие жалобы, сдержанные рыдания, тяжелые шаги. Затем звуки усилились, приблизились, мне показалось, что ужас и отчаяние охватили весь дом, погруженный в темноту. И вдруг раздался грозный голос: «Анжелина! Анжелина! Анжелина!» – все громче, все сильней, и я ощутил на лице чье‑то ледяное дыхание. Дверь в гостиную быстро отворилась, вошла Анжелина и пробежала через комнату, не заметив меня. Я сразу ее узнал в луче света, который проник в комнату вместе с ней из освещенной прихожей. Это была она, девочка, усопшая в двенадцать лет, изумительно красивая, с чудесными белокурыми волосами, рассыпавшимися по плечам, вся в белом, белая и светлая, словно она вобрала в себя чистоту того мира, откуда являлась каждую ночь. Она пробежала молча, с отсутствующим видом, и исчезла за другой дверью, и опять раздался крик, но уже где‑то вдалеке: «Анжелина! Анжелина! Анжелина!» Я остолбенел, пот выступил у меня на лбу, волосы встали дыбом от дуновения жуткой тайны.

Почти тотчас же, думается мне, в ту минуту, когда слуга принес лампу, до моего сознания дошло, что художник Б. уже тут и пожимает мне руку, извиняясь, что так долго заставил себя ждать. Отбросив ложное самолюбие, трепеща от волнения, я признался, что привело меня к нему в дом. С каким изумлением он выслушал мой рассказ и как он добродушно смеялся, стараясь меня разуверить!

– Вы, конечно, не знаете, мой дорогой, что я родственник второй жены господина де Г. Бедная женщина! Как можно обвинять ее в убийстве падчерицы, которую она так же сильно любила и так же горько оплакивала, как и отец! В вашей истории верно только одно: бедняжка действительно скончалась здесь, но она не наложила на себя руки, бог ты мой! Нет, она умерла от горячки, поразившей ее внезапно, как удар молнии. Родители больше никогда не приезжали сюда, так как дом был связан для них с этим тяжелым воспоминанием. Понятно, что при их жизни усадьба пустовала. А после их смерти начались бесконечные тяжбы, которые препятствовали продаже. Я очень хотел купить этот дом, много лет я дожидался этой возможности, и уверяю вас, что мы еще ни разу не видели здесь привидений.

Дрожь опять пробежала у меня по телу, и я пробормотал:

– Но Анжелина, я только что ее видел… Какой‑то страшный голос звал ее, и она пробежала через эту комнату.

Он смотрел на меня, растерявшись, думая, что я сошел с ума. Затем он вдруг громко расхохотался, как смеются только счастливые люди.

– Это же моя дочь, ее вы только что и видели. Господин де Г. был ее крестным отцом и в память о своей дочери дал ей имя Анжелина; очевидно, мать позвала ее, и она прошла через гостиную.

Он открыл дверь и закричал:

– Анжелина! Анжелина! Анжелина!

Появилась та же девочка, но живая и веселая.

Да, это была она, – в белом платьице, с чудесными белокурыми волосами, очаровательная, светящаяся надеждой, как еще не раскрывшийся весенний бутон, обещающий радость любви и долгое счастье жизни.

Ах, дорогое привидение, новый ребенок, пришедший на смену умершему. Смерть побеждена. Мой старый друг, поэт В., не выдумывал, ничто не исчезает бесследно, все возрождается, – красота так же, как и любовь. Голос матери зовет сегодняшних девочек, завтрашних возлюбленных, и они оживают под лаской солнца, среди цветов. Появление ребенка вернуло дому с привидениями молодость и счастье, дало ему наконец радость вновь обретенной вечной жизни.

 

© Перевод Р. Титовой

 

 

Новелла «Анжелина, или Дом с привидениями» (1898) печатается по изд.: Золя Э. Собр. соч. в 26‑ти т. Т. 23. М., 1966.

 

 

ПОЛЬ МАРГЕРИТ

(1860–1918)

 

Заколдованный сад

 

I

 

– Я нахожу, – проговорил, обращаясь ко мне, де Венс, грея у огня свои холодные, длинные и тонкие, как у женщины, руки, такие холодные, что они от жара не согревались, а только краснели, – я нахожу, что помещения, в которых живут люди, наполнены какою‑то особою, личною их атмосферой; в них как бы витают в невидимых атомах, в незаметных испарениях, частички человеческих душ. Только этим объясняю я то странное неприятное ощущение, которое испытываем мы, нервные люди, входя в жилища даже не обитаемые, принадлежавшие когда‑то людям несимпатичным нам по духу, людям другой, чуждой нам породы или же тем субъектам, к которым мы могли бы относиться враждебно и недружелюбно…

Произнося эти слова, де Венс пристально глядел на меня своими странными, блестящими, ярко‑синими глазами.

– Вот тебе доказательство того, что я не ошибаюсь, – проговорил он. – Ведь ты согласен с тем, что нам плохо спится в гостиницах? И не боязнь воров лишает нас сна. Нам просто не спится от сознания, что многие незнакомцы жили до нас в этих самых комнатах, спали на одной и той же постели, ступали по одним и тем же коврам, вытирались одними и теми же полотенцами. Вид какой‑нибудь позабытой шпильки или пуговицы от жилета, найденной в ночном столике, так неприятно действует на нас, что нам начинает казаться, что мы ошиблись комнатою и что вот‑вот дверь отворится и кто‑нибудь войдет к нам…

Де Венс продолжал говорить, стоя у окна, на сером фоне которого рельефно выделялся высокий тонкий силуэт молодого человека, казавшийся мне еще тоньше от его черного костюма. Со дня смерти его жены, умершей три года тому назад, мой приятель не оставлял траура.

– Никогда не чувствовал я так сильно влияния незнакомой мне обстановки, – продолжал он, – как в те зимы, во время которых болезнь моей бедной жены заставляла нас перекочевывать из Ниццы в Алжир, из Алжира в Палермо, из Палермо в Канны. Нам приходилось устраиваться в виллах, ежегодно сдаваемых выздоравливающим или же умирающим космополитам; их банальная роскошь все‑таки напоминала нам меблированные комнаты. Виллы эти, по расположению своих веранд, построенных на итальянский лад, по своим большим, широко раскрытым окнам, через которые врывались целые потоки ярких солнечных лучей, походили скорее на санатории для больных, нуждающихся в солнце и тепле. Особенно ярким сохранилось во мне воспоминание об одном доме и цветущем саде, которые, на мой взгляд, были положительно заколдованы. Воздух, которым мы там дышали, вредно отзывался на нас, он точно околдовал наши сердца, в нем носилась какая‑то сладостная истома, парализовавшая нашу волю. Он действовал на нас так, как действует на людей, живущих в лесных чащах, злокачественная малярия. Только впоследствии понял я причину этого странного состояния.

Проговорив это, де Венс в продолжение нескольких минут глядел молча на огонь. Затем он продолжал;

– В ту далекую уже зиму по предписанию докторов мы должны были отправиться в Канны. Наш выбор не мог остановиться ни на одной из тех вилл, что указывал нам хозяин нашей гостиницы, которому мы поручили найти подходящее для нас помещение. Ни одна из них не отвечала нашим требованиям. Мы собрались было вместо Канн поселиться в Сан‑Ремо или в Неаполе, но случай решил иначе. Мы проехали, катаясь с женою по городу, мимо большого огороженного сада, в глубине которого между верхушками тенистых деревьев выглядывал фасад старинного дома, стены которого были почти сплошь покрыты плющом. На фасаде значилось, что дом «сдается». Я позвонил у глухой изгороди, сделанной из кусков толя и скрывавшей от глаз прохожих сад виллы. Старый хромой садовник, явившийся на мой звонок, отпер нам калитку сада. Откуда и почему являются у нас неожиданные симпатии и антипатии к совершенно незнакомым людям? Взглянув на садовника, я сразу почувствовал к нему неопределимую антипатию и какое‑то скрытое недоброжелательство. У старика был какой‑то надутый, злой вид; видимо, он был недоволен нашим появлением, недоволен тем, что его потревожили. Впрочем, он молча пошел впереди нас с очевидным намерением обойти с нами дом. Войдя в сад, я сразу почувствовал, что вокруг меня в воздухе витает что‑то особенное, что‑то сверхъестественное. В саду росли одни только розы; бесчисленные, яркие, прекрасные, они цвели там благоухающими массами. Куда ни взглянешь – розы и розы, тут целые снопы этих дивных цветов, там целые каскады из них. Розы вились по стволам деревьев и, перекидываясь с одной древесной ветки на другую, образовывали как бы висячие цветущие мосты. Они росли в беспорядке причудливом, оригинальном, гармоничном. Часть сада представляла из себя нерасчищенный лес, где розы белые, красные, розовые и светло‑палевые цвели тысячами. Светло‑желтые розы, освещенные ярким солнцем, светились, как пламя многочисленных зажженных свечей. Там, где кончался девственный цветущий лес, начинались правильные, ровные искусственные аллеи из цветущих кустов. Розы белые, розовые, красные, подрезанные на одинаковой высоте, тянулись рядами и казались бордюром чудесного индийского ковра; там, вдали, виднелись массы темных, огромных красных роз и, выделяясь на фоне яркой зелени, казались лужицами темной крови. Еще дальше виднелась целая арка из нежных махровых роз. Ветер осыпал землю листьями отцветавших цветов, а нарождавшиеся новые, казалось, распускались тут же, на наших глазах. Сильный и нежный запах, исходивший ото всех этих цветов, наполнял сад каким‑то особенным благоуханием; запах этот одновременно опьянял и убаюкивал, успокаивал и наводил уныние; душа как будто бы обмирала; сладостная грусть наполняла все ваше существо и непрошеные слезы навертывались на глаза. Здесь, в этом волшебном саду, у вас не было желаний, не чувствовалось больше страданий, и только хотелось умереть. Никогда не забуду я выражение лица моей покойной жены, не забуду экстаза, светившегося в ее глазах, не забуду звука ее умоляющего голоса, когда она обернулась ко мне и проговорила:

– О Боже!

Просьба жены была для меня более чем приказанием. Осмотрев дом, обстановка которого, состоявшая из прекрасных старинных вещей и мебели, обтянутой выцветшими старинными тканями, придавала всей этой вилле особенный, изысканный вид и резко отличала ее от наших прежних наемных жилищ, банальная роскошь которых так страшно надоела нам, мы распрощались с садовником и, усевшись в экипаж, сразу решили ехать к тому доверенному лицу владелицы виллы, к которому должны были обращаться все, желавшие нанять этот дом и сад под названием «Царство роз». Поверенный принял нас с вежливым, холодным и деловым видом официального лица. Жесты его, как у большинства его собратьев, были одновременно осторожны и угловаты. Перед чтением контракта он проговорил, обращаясь ко мне:

– Милостивый государь! Я должен предупредить вас об одном важном условии, тягость которого, быть может, испугает вашу супругу, но которое, к сожалению, ни под каким предлогом не может быть нарушено. От жильцов виллы требуется, чтобы они не касались сада, и, кроме того, ни одна из роз не может быть срезана или сорвана ими. Нельзя воспользоваться хотя бы одним только цветком, не нарушая предсмертную волю покойной владелицы виллы. Неисполнение сего условия повлечет за собой нарушение контракта, с уплатою неустойки нынешней владелице, которая вступила во владение на тех же условиях, обещая сохранить завет своей умершей матери сама и требовать этого от случайных обитателей виллы. Итак, милостивый государь, я прошу у вас и у вашей супруги устного обещания исполнить волю усопшей; я удовлетворюсь вашим честным словом…

Проговорив это, поверенный, очевидно, увидел беспокойство на лице моей жены и заметил выражение удивления в моих глазах, так как поспешно прибавил:

– Как вы, вероятно, это уже знаете, дом этот принадлежал княгине Черской!

Сказав это, поверенный более ничего не добавил, не то подчиняясь своей профессиональной скромности, не то по нежеланию распространяться о том, о чем, по его мнению, все жившие в Каннах должны были бы знать. Но потом, как бы извиняясь, он проговорил, разглядывая кончики своих ногтей:

– У мертвых бывают странные фантазии, впрочем, и у живых также!

Что оставалось нам делать после этих слов? Мы решили отложить до утра наше окончательное решение. Вернувшись домой, мы стали расспрашивать у знакомых про виллу княгини Черской, но все отвечали нам очень неопределенно и странно.

– Ах, да! – говорили они. – Вилла княгини Черской! Как же, как же! Там так много роз!..

Другие поясняли с каким‑то сожалением:

– Там чудный вид на море! – говорили они. – Мы слышали, что вилла прелестно обставлена. В доме остались все вещи, принадлежавшие покойной княгине; там ничего не изменили со дня ее смерти!..

Некоторые добавляли:

– Ах, да, дочь княгини! О ней мы, право, ничего не знаем. Она, говорят, замужем за герцогом д’Альс, живет в Вене и никогда сюда не заглядывает!..

Не добившись ничего определенного, мы решили нанять эту виллу и сделались временными владельцами сада, в котором цвели такие дивные розы. Я говорю владельцами, но не ирония ли это – любоваться цветами, вдыхать их дивный аромат и быть лишенными права касаться их! Говоря откровенно, мне лично было совсем безразлично, рвать или не рвать розы, я даже всегда предпочитал любоваться живыми цветами, качающимися на стеблях. Но каждое запрещение заключает в себе какое‑то оскорбление, следствием которого является невольное желание во что бы ни стало добиться своего. Я испытывал, сам не знаю почему, какое‑то неприятное чувство от сознания того, что согласился на подобные стеснительные условия. Кроме того, я очень боялся, что они неприятно будут влиять на настроение моей жены. И впоследствии оказалось, что я в этом отношении не ошибся. На следующий же день, когда мы, гуляя по саду, зашли в самую его чащу, жена моя под влиянием мимолетного неотразимого желания, которыми так часто страдают женщины, протянула руку к дивной чайной розе. Я поспешил ласково остановить ее, проговорив:

– Рвать розы не разрешается, милая Марта!

Она послушно отдернула руку, но через минуту я увидел на ее ресницах крупные слезы. Через несколько минут, ссылаясь на мигрень, жена моя вернулась к себе в комнату. Мне, отлично сознававшему всю силу нервной болезни Марты, было невыносимо видеть ее самые незначительные страдания. Недолго думая, отправился я в чащу сада, где цвели дивные пурпуровые розы, и со стыдом в душе, отлично сознавая, что поступаю низко, не сдерживая данного мною обещания, но радуясь возможности сделать приятное жене, я нарезал своим перочинным ножом около двух десятков благоухавших цветков. Но неожиданно я заметил позади себя на песке тень; старый садовник стоял передо мною и, глядя на меня с упреком, бормотал голосом одновременно грустным и злым:

– Это запрещено!..

Захваченный врасплох, я покраснел как ребенок, но тотчас же вынул из кармана золотую монету и протянул ее старику; садовник отошел от меня, покачивая головой, и голосом, в котором звучала почти угроза, проговорил:

– Это запрещено!..

Пожимая плечами, разозленный, пристыженный, я унес цветы. Желая успокоить себя, я мысленно твердил: «Какой отвратительный садовник! Какое несимпатичное у него лицо. И, в сущности, что сделал я дурного? И как это все глупо, однако!..»

– На! – проговорил я, обращаясь к жене и кладя ей розы на колени; но Марта не взглянула на цветы, не дотронулась до них; розы соскользнули с ее колен и упали на пол. Я поднял цветы и поставил их в вазу, но, как и жене, они не доставляли мне удовольствия, аромат их даже как‑то раздражал меня. Я испытывал какое‑то неприятное ощущение неловкости от сознания своей неправоты. Три дня спустя после этого события я был очень удивлен, когда в час ночи моя жена, которой почему‑то не хотелось спать, ласкаясь ко мне, проговорила:

– Теперь так тепло и тихо! Пожалуйста, пройдемся со мною по саду. Я оденусь потеплее и постараюсь не простудиться. Ты согласен, Роже?..

Я открыл дверь на веранду; действительно, ночь была тиха и тепла, небо сияло звездами, теплый ветер шелестел в цветущих кустах, озаренных полною луною. От роз лилось сильное приятное благоухание, от которого все существо наполнялось какою‑то необыкновенною ласкою, сожалением и желанием, без формы и цвета, действовавшими на вас так же, как действует музыка симфонии, которую слушаешь с закрытыми глазами. Розы, которыми мы не пользовались, которые сделались нам чуждыми и почти враждебными со дня происшествия с букетом, притягивали нас теперь к себе в эту ночь, когда мы знали, что на нас не глядит из‑за угла своими злыми глазами старый садовник. В эту ночь тихий и безмолвный сад, в котором не щебетали птицы, освещенный луною, казался нам иным, чем при ярком солнечном свете!..

Обращаясь к Марте, я проговорил:

– Пойдем!

 

II

 

Как светло было в этом волшебном саду! Светло, как днем. Сама Марта, освещенная полною луною, в своем белом платье, со своими пепельными волосами, бледным и прозрачным лицом, казалась мне каким‑то сверхъестественным и лучезарным призраком. Она улыбалась мне, подобно больному ребенку, грустною и милою улыбкою, и, глядя на нее, я чувствовал, как мое сердце сжимается под давлением тяжелых предчувствий. Какие думы бродили в голове моей больной жены в эту лунную благоухающую ночь? Сознавала ли она всю эфемерность нашей жизни, понимала ли она всю силу своей опасной болезни, предчувствовала ли близость своей кончины? Быть может, ее просто волновал страх перед таинственностью этого странного сада, страх перед неясными, бесформенными очертаниями теней, видневшихся в его глубине. И в самом деле, в воздухе носилось какое‑то волшебство; со всех сторон нас окружала какая‑то необъяснимая таинственность. Одновременно с женою мы почувствовали желание обернуться, но под влиянием необъяснимого страха не решались взглянуть назад, а между тем мы ясно чувствовали чье‑то дыхание позади нас, и несмотря на полное отсутствие ветра, листья на кустах и деревьях как‑то странно шелестели. Нет! положительно сад был заколдован!

– Ты чувствуешь, как пахнут эти розы? – проговорила, наконец, Марта.

Какое дивное благоухание лилось от этих цветов! В воздухе носился аромат, правда, не такой сильный, как днем, когда розы освещены яркими солнечными лучами, но более нежный, более упоительный, более сладостный, – как будто сотканный из неги и истомы и пронизывавший вас, пронизывавший до мозга костей. Из‑за листьев и веток, которые окрашивала луна в коричневатые и серо‑зеленоватые цвета, белели розовые, белые, чайные, светло‑желтые ароматные розы, а красные издали казались кусками запекшейся крови. Но светлые розы, как будто обнаженные,