Проза второй половины XX века: В.Л. Кондратьев

Вячеслав Кондратьев пришел в литературу через двадцать лет после «ранних» Бондарева, Бак­ланова, Быкова с их суровой окопной правдой, и через десять лет после романтичного Бориса Ва­сильева. Он снова поставил читателя лицом к лицу с суровой фронтовой реальностью. Никаких романтических приподниманий, никаких подкрашиваний, без подгонов сущего под должное. В его повестях — вся мера трудностей, выпавших на долю его поколения, и вся мера солдатской стойкости и мужества. Творчество Кондратьева можно отнести к так называемой «лейтенант­ской прозе», связанной прежде всего с именем Виктора Некрасова (Кондратьев — первый, кто успел и сумел в советской печати еще при жизни Некрасова сказать на страницах «Московских новостей» доброе слово о нем, которое Некрасов успел прочесть — и обрадоваться этому сло­ву — буквально в последние часы жизни. Сам Кондратьев помог найти свой путь в литературе многим писателям своего фронтового поколения (Константин Колесов, Максим Коробейников, Григорий Шурмак) и более молодым, заставшим войну мальчишками (Вилен Сальковский, Юрий Щеглов).

Повесть «Сашка» — первое напечатанное произведение Кондратьева. Но писать он начал раньше: до «Сашки» был начат «Селижаровский тракт», но новый замысел, родившийся вне­запно, спонтанно, — «Сашка» — потеснил на время старый. К «Селижаровскому тракту», как и к другим вещам, составившим в сумме как бы предысторию Сашки, предысторию поколения, которому суждено было пережить, пройти и выиграть эту жестокую войну («На 105-м километре, «На станции Свободный» и др.), Кондратьев вернется позже. Но именно там, в начале работы над «Селижаровским трактом», был нащупан тот ритм, особая интонация, образ не только героя, но одновременно — повествователя, душой и мыслью которого воспринято, словами которого вопло­щено все происходящее — вокруг и с ним самим. Страшная действительность войны, увиденная глазами 18-19-летнего паренька из Марьиной рощи, учившегося в московской школе 30-х годов, начитанного — и слегка приблатненного (в те годы это сочеталось просто), впитавшего в себя воз­дух этих лет, с их идеалами и иллюзиями, героикой и трагизмом.

Было бы натяжкой утверждать, что этот собирательный герой (в различных рассказах и по­вестях Кондратьева он носит разные имена, но в его общности, пожалуй, даже слитности сомне­ваться не приходится), — что такой герой, да и его создатель в те годы духовно так уж «обогна­ли» свое время. Герои Кондратьева, как и сам он в период службы в армии на Дальнем Востоке (куда он, только что зачисленный на первый курс Архитектурного института, «загремел» по призыву 1939 года), постигают нехитрые премудрости армейского быта, зубрят уставы и на­ставления, ходят в наряды и караулы, мерзнут на посту, чистят картошку на кухНе, изредка вырываются в увольнительную (а то и в самоволку) к местным девушкам, столь желанным для изголодавшегося не только по женской ласке, но и просто по человеческому теплу солда­тика; в то же время они учат «Краткий курс...», видя в нем не то что высшую, но чуть ли не единственно возможную истину, — такова была реальность. Однако живая жизнь не вмещалась в схемы. Это хорошо показано у Кондратьева — на конфликте между многообразием жизни и первоначальным однообразием, одномерностью представлений героя о ней.

Герой Кондратьева — действительно открытие писателя. Открытие, заполняющее тот вакуум, который не заполнили ни многотомные эпопеи о минувшей войне, ни «лейтенатсткая проза», где на первом плане — вчерашний студент или десятиклассник, которому — волею судеб — довере­но теперь командование людьми — такими вот кондратьевскими Сашками. Сашки проходили в таких произведениях почти как фон, как точка приложения сил. А Кондратьев привел нового ге­роя — человека, который, по определению К. Симонова, оказался «в самое трудное время в самом трудном месте и на самой трудной должности — солдатской».

События повести «Сашка» происходят подо Ржевом. Конечно, война — везде война. И все же Ржев был одним из самых невидных и неблагодарных участков фронта, требовавший нечелове­ческого напряжения сил при столь неутешительных на первых порах результатах. Это многое объясняет в повести Кондратьева — в том числе и то, что порой вызывало недоверие некоторых товарищей, воевавших на других фронтах (например, то, что не было даже сил рыть окопы — тес­нились в шалашах). Именно здесь, подо Ржевом, погибает и герой бессмертного стихотворения Твардовского («Я убит подо Ржевом...»), чье обращение к нам, живым, воспринимается как голос всех погибших на фронтах Великой Отечественной.

Кто такой Сашка? Что с ним происходит? На первый взгляд, по военным меркам, ничего осо­бенного. Ну, сходил в атаку, взял немца в плен. Ну, был ранен, попал в госпиталь. Ну, выписали из госпиталя без продаттестата, так ведь санкарта — на руках. А так — даже сподручнее: можно спрыгнуть с поезда, немного не доехав до Москвы, и податься к себе домой, мать повидать, — раз­ве плохо?

Но за видимым течением сюжета, за дотошно, досконально выписанным бытом войны просту­пает ее бытие. Об этом Игорь Дедков сказал так: «...В глубине того, что называют бытом, бьется мысль, томится душа, требует своего совесть, принимаются безвестные героические решения, кто-то рискует собой из-за курева, сухарей, валенок, кто-то терзается, впервые убив человека, и не может простить себе жалости и доброты».

Шаламов. Колымские рассказы

 

"КОЛЫМСКИЕ РАССКАЗЫ" – шесть циклов рассказов В.Т. Шаламова. Созданы на протяжении 20 лет с 1953 по 1973 г. Публиковались частично, по мере написания, первоначально за рубежом: с 1966 в нью-йоркском "Новом журнале"; в 1978 в Лондоне вышла книга "Колымские рассказы", именно тогда началась широкая известность Шаламова во всём мире. Книга включала только часть циклов. В 1985 г. в Париже издан девятисотстраничный том, в котором представлен почти весь их объём. На родине "Колымские рассказы» как единое произведение со строгой композицией, с определённой последовательностью циклов и рассказов начинают печататься с конца 80-х годов. Намеченный самим писателем порядок расположения лег в основу двухтомного издания "Колымских рассказов", которое появилось в 1992 году, через десять лет после смерти писателя. Издание подготовлено И.П. Сиротинской, хранителем и публикатором архива Шаламова. Эпопея выстраивается в такой ряд: первый цикл - собственно "Колымские рассказы" (в парижском издании неавторское название "Первая смерть"), "Артист лопаты", "Левый берег", "Очерки преступного мира", "Воскрешение Лиственницы", "Перчатка, или КР-2".

Автобиографическая основа, реальность судеб и ситуаций придают "Колымским рассказам" значение исторического документа. В контексте темы ГУЛАГа в русской литературе творчество Шаламова является одной из вершин - наравне с творчеством А.И. Солженицына. Имена этих писателей воспринимаются как символы разных подходов к теме: фундаментальное художественное исследование, историко-философские обобщения "Архипелага ГУЛАГ", — и картины иррационального мира Колымы у Шаламова, мира вне логики, вне правды, вне лжи, в котором властвует смерть для тел и растление для душ. Шаламов написал ряд заметок о своих художественных принципах, которые он назвал "новой прозой": "Важно воскресить чувство <...>, необходимы необычайные новые подробности, описания по-новому, чтобы заставить поверить в рассказ, во все остальное не как в информацию, а как в открытую сердечную рану". Поэтика шаламовского рассказа внешне напоминает каноны приключенческого жанра, она складывается из лаконичного, точного описания одного конкретного случая, события, пережитого автором. Описание принципиально аскетично, внеэмоционально и загадочным образом высвечивает запредельную бесчеловечность происходящего. Примерами могут быть шедевры "Колымских рассказов" – "Тайга золотая", "Шерри-бренди", "Последний бой майора Пугачева", "Заклинатель змей", "Магия", "Заговор юристов", "Перчатка", "Приговор", "Сгущённое молоко", "Вейсманист". Гигантский корпус "Колымских рассказов" связывает личность автора, напряжение его души, мыслей, перипетий судьбы. Двадцать лет, проведенные в лагерях – три в Приуралье, семнадцать на Колыме - нечеловеческая цена этого произведения. "Художник – это Плутон, поднявшийся из ада, а не Орфей, спускающийся в ад", — выстраданный Шаламовым принцип его новой прозы.

Шаламов не был удовлетворен тем, как понимали его современники. Это касается прежде всего тех сторон общей концепции "Колымских рассказов", которые воспринимались как спорные и вызывали полемику. Шаламов отвергает всю литературную традицию с ее гуманистическими основами, поскольку, по его мнению, она показала свою неспособность предотвратить озверение людей и мира; "Печи Освенцима и позор Колымы доказали, что искусство и литература – нуль" (см. также письмо А.И. Солженицыну 1962 г., где говорится: "Помните самое главное: лагерь — отрицательная школа с первого до последнего дня для кого угодно"). Мир лагерей отражен в "Колымских рассказах" как мир абсолютного зла, могильно замкнутого пространства и остановленного времени — мир экзистенциального небытия. Но все таящиеся в максимализме этой позиции противоречия парадоксально рождают сильный и чистый свет подлинной любви к людям, высокую художественную патетику "Колымских рассказов". "Колымские рассказы", как и автобиографическая повесть "Четвертая Вологда", рассказ "Бутырская тюрьма", антироман "Вишера" в их духовном и литературном значении относятся к итоговым для XX века ценностям русской литературы.

 

Над "Колымскими рассказами" веет дух смерти. Но слово "смерть" здесь ничего не означает. Ничего не передает. Вообще смерть мы понимаем абстрактно: конец, все помрем. Представить смерть как жизнь, тянущуюся без конца, на истощении последних физических сил человека, - куда ужаснее. Говорили и говорят: "перед лицом смерти". Рассказы Шаламова написаны перед лицом жизни. Жизнь - вот самое ужасное. Не только потому, что мука. Пережив жизнь, человек спрашивает себя: а почему ты живой? В колымском положении всякая жизнь - эгоизм, грех, убийство ближнего, которого ты превзошел единственно тем, что остался в живых, И жизнь - это подлость. Жить вообще неприлично. У выжившего в этих условиях навсегда останется в душе осадок "жизни", как чего-то позорного, постыдного, Почему ты не умер? - последний вопрос, который ставится человеку... Действительно: почему я еще живой, когда все умерли?..

Хуже смерти - потеря жизни при жизни, человеческого образа в человеке. Выясняется, что человек не выдерживает и превращается в материю - в дерево, в камень, - из которой строители делают, что хотят. Живой, двигающийся материал обнаруживает попутно неожиданные свойства. Во-первых, человек, обнаружилось, выносливее и сильнее лошади. Сильнее любого животного. Во-вторых, духовные, интеллектуальные, нравственные качества это что-то вторичное, и они легко отпадают, как шелуха, стоит лишь довести человека до соответствующей материальной кондиции. В-третьих, выясняется, в таком состоянии человек ни о чем не думает, ничего не помнит, теряет разум, чувство, силу воли. Покончить самоубийством это уже проявить независимость. Однако для этого шага надо сначала съесть кусок хлеба. В-четвертых, надежда - развращает. Надежда - это самое опасное в лагере (приманка, предатель). В-пятых, едва человек выздоравливает, первыми его движениями будут - страх и зависть. В-шестых, в-седьмых, в-десятых, факты говорят - нет места человеку. Один только срез человеческого материала, говорящий об одном: психика исчезла, есть физика, реагирующая на удар, на пайку хлеба, на голод, на тепло... В этом смысле природа Колымы подобна человеку - вечная мерзлота. "Художественные средства" в рассказах Шаламова сводятся к перечислению наших остаточных свойств: сухая как пергамент, потрескавшаяся кожа; тонкие, как веревки, мускулы; иссушенные клетки мозга, которые уже не могут ничего воспринять; обмороженные, не чувствительные к предметам пальцы; гноящиеся язвы, замотанные грязными тряпочками. Это человек. Человек, нисходящий до собственных костей, из которых строится мост к социализму через тундру и тайгу Колымы. Не обличение - констатация: так это делалось...

Героев, в общем-то, в рассказах Шаламова нет. Характеры отсутствуют: не до психологии. Есть более или менее равномерные отрезки "человеко-времени" - сами рассказы. Основной сюжет - выживание человека, которое неизвестно чем кончится, и еще вопрос: хорошо это или плохо выжить в ситуации, где все умирают, преподнесенной как данность, как исходная точка рассказывания. Задача выживания - это обоюдоострая вещь и стимулирует и худшее, и лучшее в людях, но поддерживая интерес, как температуру тела, в повествовании Шаламова.

Читателю здесь трудно приходится. В отличие от других литературных произведений, читатель в "Колымских рассказах" приравнивается не к автору, не к писателю (который "все знает" и ведет за собой читателя), а к арестованному. К человеку, запретному в условиях рассказа. Выбора нет. Изволь читать подряд эти короткие повести, не находя отдохновения, тащить бревно, тачку с камнем. Это проба на выносливость, это проверки человеческой (читательской в том числе) доброкачественности. Бросить книгу и вернуться к жизни можно. В конце-то концов, читатель - не заключенный! Но как жить при этом, не дочитав до конца? - Предателем? Трусом, не имеющим сил смотреть правде в глаза? Будущим палачом или жертвой положений, о которых здесь рассказывается?

Ко всей существующей лагерной литературе Шаламов в "Колымских рассказах" - антипод. Он не оставляет нам никакого выхода. Кажется, он так же беспощаден к читателям, как жизнь была беспощадна к нему, к людям, которых он изображает. Как Колыма. Отсюда ощущение подлинности, адекватности текста - сюжету. И в этом особое преимущество Шаламова перед другими авторами. Он пишет так, как если бы был мертвым. Из лагеря он принес исключительно отрицательный опыт. И не устает повторять:

"Ужасно видеть лагерь, и ни одному человеку в мире не надо знать лагерей, Лагерный опыт - целиком отрицательный до единой минуты. Человек становится только хуже. И не может быть иначе..."

"Лагерь был великой пробой нравственных сил человека, обыкновенной человеческой морали, и девяносто девять процентов людей этой пробы не выдержали. Те, кто выдержал, умирали вместе с теми, кто не выдерживал..."

"Все, что было дорогим, - растоптано в прах, цивилизация и культура слетают с человека в самый короткий срок, исчисляемый неделями..."

С этим можно спорить: неужели ничего, никого? Спорит, например, Солженицын в "Архипелаге ГУЛАГ": "Шаламов и сам... пишет: ведь не стану же я доносить на других! ведь не стану же я бригадиром, чтобы заставлять работать других. А отчего это, Варлам Тихонович? Почему это вы вдруг не станете стукачом или бригадиром, раз никто в лагере не может избежать этой наклонной горки растления? Раз правда и ложь - родные сестры? Значит, за какой-то сук вы уцепились, в какой-то камень упнулись - и дальше не поползли? Может, злоба все-таки - не самое долговечное чувство? Своей личностью... не опровергаете ли вы собственную концепцию?"

Может, и опровергает. Неважно. Не в этом суть. Суть в отрицании человека лагерем, и с этого надо начинать. Шаламов - зачинатель. У него – Колыма. А дальше идти некуда. И тот же Солженицын, охватывая Архипелаг, выносит Шаламова за скобки собственного и всеобщего опыта. Сравнивая со своей книгой, Солженицын пишет: "Может быть, в "Колымских рассказах" Шаламова читатель верней ощутит безжалостность духа Архипелага и грань человеческого отчаяния".

Все это можно представить в виде айсберга, "Колымские рассказы" входят в его подводную часть. Видя ледяную громаду, качающуюся на поверхности, нужно помнить, - что под нею, что заложено в основе? Там нет ничего. Нет смерти. Время остановилось, застыло. Историческое развитие не отражается во льду.

Когда жизнь достигла степени "полусознания", можно ли говорить о душе? Оказалось, можно. Душа – материальна. Это не читаешь, в это вчитываешься, вгрызаешься. Срез материала - минуя "нравственность" - показывает нам концентрированного человека. В добре и зле. И даже по ту сторону. В добре? - мы спросим. Да. Выпрыгнул же он из ямы, спасая товарища, рискуя собою, вопреки рассудку - просто так, повинуясь остаточному натяжению мускулов (рассказ "Дождь"). Это - концентрация. Концентрированный человек, выживая, ориентируется жестоко, но твердо: "... Я рассчитывал кое-кому помочь, а кое с кем свести счеты десятилетней давности. Я надеялся снова стать человеком".

 

В черновых записях 70-х годов есть такие высказывания: "Я не верю в литературу. Не верю в ее возможность по исправлению человека. Опыт гуманистической литературы привел к кровавым казням двадцатого столетия перед моими глазами. Я не верю в возможность что-нибудь предупредить, избавить от повторения. История повторяется. И любой расстрел 37-го года может быть повторен". Почему же Шаламов упорно писал и писал о своем лагерном опыте, преодолевая тяжелейшие болезни, усталость и отчаяние от того, что почти ничего из написанного им не печатается? Наверное, дело в том, что писатель ощущал нравственную ответственность, которая для поэта обязательна.

Его тело не содержит тепла, а душа уже не различает, где правда, где ложь. И это различие человека уже не интересует. Исчезает всякая потребность в простом человеческом общении. "Я не знаю людей, которые спали рядом со мной. Я никогда не задавал им вопросов, и не потому, что следовал арабской пословице: "Не спрашивай, и тебе не будут лгать". Мне было все равно — будут мне лгать или не будут, я был вне правды, вне лжи", — пишет Шаламов в рассказе "Сентенция".

Но в некоторых героях "Колымских рассказов" все же живет стремление вырваться на свободу. Побегам из лагеря посвящен целый цикл новелл под названием "Зеленый прокурор". Но все побеги заканчиваются неудачно, ибо удача здесь в принципе невозможна. Замкнутое пространство у Шаламова приобретает символическое значение. Это не просто колымские лагеря, отгороженные колючей проволокой, за пределами которых живут нормальные свободные люди. Но и все, что находится вне зоны, тоже втянуто в ту же бездну. То есть вся страна ассоциируется у писателя с огромным лагерем, где все живущие в нем уже обречены.

Здесь Властвует новая теория отбора, неестественная и не похожая ни на одну предыдущую. Но построена она на материале жизни и смерти миллионов. "Первыми умирали рослые люди. Никакая привычка к тяжелой работе не меняла тут ровно ничего. Щупленький интеллигент все же держался дольше, чем гигант калужанин — природный землекоп, — если их кормили одинаково, в соответствии с лагерной пайкой. В повышении пайки за проценты выработки тоже было мало проку, потому что основная роспись оставалась прежней, никак не рассчитанной на рослых людей". Здесь мало что зависело от нравственных качеств, убеждений, веры. Самым стойким и крепким чувством была злоба, все остальное вымораживалось, утрачивалось. Жизнь была ограничена тяжелым физическим трудом, а душа, мысли, чувства, речь были ненужным грузом, от которого тело пыталось освободиться. Колымский лагерь способствовал новым неожиданным открытиям. Например, того, что в глазах государства человек физически сильный лучше, ценнее слабого, так как может выбросить из траншеи 20 кубометров грунта за смену. Если он выполняет "процент", то есть свой главный долг перед государством, то он нравственнее, чем доходяга-интеллигент. То есть физическая сила превращается в моральную.

Может быть, главная особенность ГУЛАГа: в лагере нет понятия вины, ибо здесь находятся жертвы беззакония: в колымском лагерном аду заключенные не знают своей вины, поэтому не ведают ни раскаяния, ни желания искупить свой грех.

Обращаясь к читателю, автор стремится донести мысль о том, что лагерь — это не отдельная, изолированная часть мира. Это слепок всего нашего общества. "В нем ничего, чего не было бы на воле, в его устройстве социальном и духовном. Лагерные идеи только повторяют переданные по приказу начальства идеи воли. Ни одно общественное движение, кампания, малейший поворот на воле не остаются без немедленного отражения, следа в лагере. Лагерь отражает не только борьбу политических клик, сменяющих друг друга у власти, но культуру этих людей, их тайные стремления, вкусы, привычки, подавленные желания". Только хорошо усвоив это знание, которое ценой собственной жизни добыли миллионы уничтоженных и ценой своей жизни донес Шаламов, мы сможем победить окружающее зло, не допустить нового ГУЛАГа.

" Отражать жизнь? Я ничего отражать не хочу, не имею права говорить за кого-то (кроме мертвецов колымских, может быть). Я хочу высказаться о некоторых закономерностях человеческого поведения в некоторых обстоятельствах не затем, чтобы чему-то кого-то научить. Отнюдь ". "Искусство лишено права на проповедь. Никто никого учить не может, не имеет права учить... Новая проза - само событие, бой, а не его описание. То есть документ, прямое участие автора в событиях жизни. Проза, пережитая как документ... Проза будущего - проза бывалых людей". Шаламов и не пытается учить или морализировать над пережитым. Он предоставляет читателю добытые им факты "смотря на себя, как на инструмент познания мира, как совершенный из совершенных приборов...". Шаламов был в условиях, где не существовало надежды сохранить существование, он свидетельствует о гибели людей, раздавленных лагерем. Кажется чудом, что самому автору удалось не только уцелеть физически, но и сохраниться как личности. Впрочем, на заданный ему вопрос: "Как Вам удалось не сломаться, в чем секрет этого?" Шаламов ответил не раздумывая: "Никакого секрета нет, сломаться может всякий". Этот ответ свидетельствует, что автор преодолел искушение счесть себя победителем ада, который он прошел и объясняет, почему Шаламов не учит тому, как сохраниться в лагере, не пытается передать опыт лагерной жизни, но лишь свидетельствует о том, что представляет собой лагерная система. Проза Шаламова это продолжение пушкинской прозаической традиции описания человека в особой ситуации через его поведение, а не психологический анализ. В такой прозе нет места исповеди героя, нет места для развернутой рефлексии.

Поэзия шестидесятников

Словом «шестидесятники» традиционно обозначается поколение деятелей русской культуры, представляющих почти все виды художественного творчества. Его наиболее активной и популярной частью были писатели, среди них – прежде всего поэты. Они не были слишком радикальны в общественных взглядах, как часто их представляют в литературной критике и публицистике. Широкий интерес к ним (выступления поэтов в огромных аудиториях, даже на спортивных стадионах) был вызван смелыми этическими и эстетическими декларациями.

Самое замечательное в них – утверждение самоценности личности, чьи качества не сводимы к выполнению общественного долга или, тем более, к трудовым подвигам. «Шестидесятники» в отличие от культа вождя, руководителя, героя утверждали своеобразный культ «простого человека». В их творчестве культивировалась и стилевая свобода. Одни из них были верны традиционному (классическому) стиху (Е.Евтушенко, Б.Ахмадулина), другие пытались следовать авангардистской поэтике начала 20 века. Среди поэтов этого направления получили распространение, с одной стороны, пропагандистский, агитационный стих (Р.Рождественский), а с другой – романсово-лирическая стилевая стихия (Б.Окуджава). В их творчестве были случаи, хоть и нечастые, и прямого политического нонконформизма. Кульминацией этого пафоса были известные строки Е.Евтушенко, посвященные событиям в Чехословакии в 1968 году: «Танки идут по Праге, танки идут по правде».

Поэзия «шестидесятников» по основной тематике была урбанистической, и это вызывало чувство неудовлетворенности у тех, кто тяготел к некрасовским традициям, в основе которых была крестьянская проблематика. Сами поэты также чувствовали некоторую односторонность своих тематических пристрастий. Чуть позднее названным поэтам определенная часть литературной критики противопоставляла Н.Рубцова, В.Федорова, Ю.Кузнецова.

Почти все поэты-«шестидесятники» стремились к жанровому разнообразию в своем творчестве и подобно своим далеким предшественникам писали лирические стихи, поэмы, повести и романы. Особенно выделялись в этом отношении Окуджава и Евтушенко. И, как романтики прошлого, они стремились синтезировать разные виды искусства. Творческий опыт «шестидесятников» отличался счастливым долголетием. Они представляли полстолетия литературного процесса в России. В современной литературной критике присутствует два совершенно противоположных отношения к поэзии «шестидесятников»: от безоговорочно восторженного до резкой хулы.