Глава 14. Святая гора. Продолжение

 

 

Афонская ночь, подобно большинству ночей в южных странах, наступившая быстро, была густо темна. Мы с Игорем, подсвечивая себе под ноги фонариками, поднялись по мощённой каменными плитами дорожке и вошли под арку монастырских ворот. Вокруг было темно и тихо.

Впереди, еле различимая в темноте, прошелестела развевающейся мантией фигура какого-то монаха, торопящегося в Покровский храм. Вслед за ним и мы поднялись по лестницам, не забыв приложиться к настенным образам Пресвятой Богородицы и преподобного Силуана Афонского на промежуточной площадке.

В храме уже читали начало «Малого повечерия», высокий голос чтеца раздавался в большом пространстве храма как бы издалека, из неотсюда, как будто даже несколько сверху. Всё пространство церкви было погружено в темноту, мерцали лишь огоньки лампадок перед святыми образами, тускло поблескивающими в их слабом изменчивом свете золотом окладов. Две небольшие керосиновые лампы на клиросах бросали из-под абажуров неяркие лучи на священные книги, лежащие на восьмигранных аналоях. Ни стен, ни потолочных сводов не было видно совсем, лишь едва различимые высокие деревянные стасидии с чернеющими в них силуэтами молящихся монахов обозначали собой периметр церкви. Возникало удивительное ощущение бескрайности окружавшего нас космоса, словно не на земле, не в рукотворном храме шла Божественная служба, но в каком-то вечном незыблемом духовном пространстве, растворяющемся в бесконечности, совершалось такое же космическое по значению действо.

Мы с Игорем, стараясь бесшумно ступать по крашенным доскам церковного пола, приложились к лежащим на центральном аналое иконам и, по безмолвному согласию, разошлись по стасидиям. Мне досталось место прямо напротив главы преподобного Силуана, где прошедшим утром мы познакомились с отцом К-й.

Сиденье стасидии было поднято, я встал в неё, опершись предплечьями на высокие подлокотники, и прислушался. Кажется, читали «канон Иисусу Сладчайшему». Я постарался следить за чтением, присоединяясь умом к звучащим с клироса словам молитв. Однако надолго моего внимания не хватило, возможно, сказались усталость и перевозбуждение прошедшего дня, я стал терять нить церковной молитвы, периодически «отключаясь» и уплывая мыслями в пережитые днём события. Тогда, достав из кармана подаренные Флавианом чётки, я решил попробовать сосредоточиться на молитве Иисусовой. Нащупав большим и указательным пальцами левой руки первый после крестика узелок, я, бесшумно шевеля губами, неторопливо мысленно произнёс:

– Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий! Помилуй мя грешного!

Затем, помолчав немного, как бы прислушавшись к эху произнесённой молитвы, отозвавшемуся из глубины души, перехватил пальцами следующий узелок:

– Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий! Помилуй мя грешного!

Опять прислушался, внутри меня замерла какая-то тишина ожидания. Следующий узелок:

– Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий! Помилуй мя грешного!

Я почувствовал необходимость ещё более замедлить ритм слов, направляемых мною ко Господу, вдруг ощутив всю необъятность этой короткой молитвы.

– Господи! – это обращение вырвалось из сердца как зов доверия преданной души к любящему и любимому Господину.

– Иисусе Христе! – Святейшее Имя торжественным гимном прозвучало в сознании, одновременно отозвавшись где-то в глубине сердца.

– Сыне Божий! – чувство восхищения и любви к воплотившемуся, ради меня, в Плоть, Сыну Бога и Богу, тёплой волной наполнило грудь.

– Помилуй мя… – я вдруг почувствовал, что у меня есть надежда на помилование! – что Он Сам хочет меня помиловать!

– … грешного! – это слово ударило меня, придавило своей свинцовой мертвенностью.

Но оно не отняло у меня только что родившейся надежды, нет! Оно лишь окатило сознанием той раздавливающей своею тяжестью глыбы греха, из-под которой предстояло вызволить меня Всесильному Спасителю.

– Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий! Помилуй мя грешного! – вновь повторил я, заново переживая всю гамму охвативших меня ощущений, из которой чувство осознания своего погибельного греховного непотребства вышло на первое место.

– Господи! – сколь счастлив должен быть слуга такого Величайшего Господина! И сколь недостоин я даже называться именем его раба!

– Иисусе Христе! – Сладчайшее Имя обожгло моё искорябанное страстями сердце, обнажая немощное и удобопреклонное ко греху его естество.

– Сыне Божий! – жалобно воззвала душа, наполняясь подступающими слезами.

– Помилуй мя грешного! – слёзы прорвались наружу, и мне пришлось приложить волевое усилие, чтобы не смутить других молящихся своим горестным всхлипыванием.

– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного! – тонким ручейком потекла из сердца сокрушённо-покаянная молитва.

– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного! – тихое умиление проникало в освящённую надеждой душу.

– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя…

– Лёша! – Флавиан тихонько тронул меня за плечо, – пойдём отдыхать, служба уже закончилась.

– А? Что? Закончилась? – возвратился я к реальности бытия (или, наоборот – из реальности молитвенного общения с Богом в ирреальность земной жизни) – а я только начал молиться…

– Это хорошо, брат Алексий, значит, и вправду начал. Пойдём, отдохнём немного, до полунощницы не так много времени осталось.

Мы вышли из церкви. Прямо напротив церковных дверей в десятке метров сверкнул звёздами ночного неба выход на балкон.

– Отче! Ну, на минуточку, а?

– Давай, выйдем!

Мы вышли на балкон. Темнота ночи густым покрывалом укутывала монастырь, силуэты зданий едва угадывались с высоты балкона. Лишь редкие светлячки лампадок у святых икон поблескивали в нескольких местах. Луны не было видно, звёзды мерцали неярко. Тишина лишь чуть-чуть размывалась недалёким шёпотом моря.

– Хорошо здесь! – выдохнул я.

– Хорошо! – подтвердил подошедший Игорь.

– Афон! – вздохнул Флавиан.

– «Полунощница! Полунощница!» – звонкий голос брата Г-ия, сопровождаемый звонами ручного колокола, похожими на звук корабельной рынды, вывел меня из состояния забытья, которое с натяжкой можно было назвать сном. Я подскочил со своего спартанского ложа и протёр руками глаза.

Игорь уже встал и успел вернуться из душа с блестящими влажными волосами и полотенцем на шее. Весь вид его улыбающегося сквозь глубокие шрамы лица выражал полнейшее удовлетворение. Я спросил его:

– Хорошо тебе здесь, Игорь?

– Знаешь, Лёха, я чувствую себя сейчас, как когда-то в молодости в Афгане: рядом война – чувства обострены, кровь играет, каждая минута жизни может быть последней, и потому проживаешь её с особым наслаждением. Это не то, что на диване в офисе «загорать» или хозяйским «Мерином» московский асфальт утюжить. Здесь, Лёха, – настоящая жизнь, настоящая мужская работа, здесь Бог так близко, что, кажется, Его можно руками потрогать! Счастливые здесь монахи, Лёха!

– Ну, Игорёк! Счастье-то это такой кровью оплачивается! Я об афонской монашеской жизни немало прочёл, искушения здесь – ого-го! Бывает, что и с ума сходят!

– А в миру, Лёха, с ума ещё больше сходят, от «жиру» да от безделия! И вообще, кто сказал, что счастье положено бескровно, «на халяву» получать? Я ведь, Лёха, «боец по жизни», и здесь сразу таких же – «своих», «бойцов» – учуял, настоящих ребят, серьёзных. Здесь, Лёха, – жизнь!

– Эдак ещё останешься! А кто Семёныча оберегать будет?

– Не знаю, Лёха, не знаю… А если что, так лучше Бога никто никого не убережёт! Пошли молиться! Батюшка наш уже полчаса как в храм ухромал!

«Моя» стасидия напротив главы святого старца Силуана была свободной, и я быстренько нырнул в неё. Через минуту раздался «предначинательный» возглас и служба пошла. Простояв примерно до середины семнадцатой кафизмы, я почувствовал некоторое утомление (всё-таки непривычно мне спать по три с небольшим часа за ночь) и, опустив сиденье, сел, опершись руками на подлокотники.

Ровное чтение семнадцатой кафизмы убаюкивало меня, я снова достал чётки. Первая сотня молитвы Иисусовой проскочила почти незаметно, «на автомате», мысли всё время путались, отлетали куда-то, сердце даже не успело хоть чуть-чуть разогреться.

– Господи! Помоги мне молиться! – воззвал я мысленно, – я в таком месте, а молитва не идёт! Господи, помоги мне не впустую пробыть здесь, не дай мне остаться совсем без молитвенного плода!

Вторая сотня прошла получше, внимание уже не так ускользало от слов молитвы, на душе «потеплело».

Третью сотню я начал, собрав в кулак всю свою волю и заставляя себя мысленно «вычеканивать» каждое слово молитвы, стараясь и в сердце вызывать чувства, соответствующие смыслу произносимых слов. Несмотря на всё сильнее нападавшую на меня дремоту, молитва, слава Богу, пошла хорошо, сердце согрелось, и тёплое умиление стало наполнять мою душу.

И, вдруг, сверкнула мысль – «сейчас я должен здесь помолиться за всех»! За всех? Как?

Ответ прозвучал в голове – «Молитвой Иисусовой»!

Тут я вспомнил, как однажды спросил Флавиана: можно ли молиться молитвой Иисусовой по чёткам за жену, за детей, или за кого-нибудь другого, и получил благословение и совет, как это делать. Я передвинулся поглубже в стасидию, упёрся в подлоконики локтями, закрыл глаза и взялся за узелки.

– Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий! Помилуй и спаси жену мою Ирину! – мо-литовка потекла ровно, на сердце было тепло и спокойно, тихая радость пришла в душу и осветила её. Чувство, будто моя Иришка, любящая и кроткая, встала тут, рядом со мной и присоединилась к моей молитве, было почти осязаемым, словно наша любовь соединила наши души в единое существо сквозь разделяющие нас телесно почти полторы тысячи километров. Сотница узелков пробежала незаметно.

– Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий! Помилуй и спаси деток моих: Стефана, Елену, Марию, Кирилла и Иулию! – начал я новую сотницу, ощущая в сердце все те же – теплоту и радостный трепет.

Где-то рядом шло богослужение, я слышал священные песнопения и чтение с клиросов, и они не препятствовали моему внимательному углублению в молитву Иисусову, ибо и я тоже принимал участие в этой общей церковной молитве. Она не совершалась отдельно от меня, где-то в параллельном пространстве, вне моего личного разговора с Богом. Но, напротив, моя слабенькая молитовка, словно тоненький весенний ручеёк, вливалась в общий молитвенный поток, состоящий из молитв священников и диаконов, певчих и чтецов и всей общности монашеского братства, подобно мне, застывшего в стасидиях со склонёнными головами и ритмично передвигающего в пальцах узелки чёток. Этот единый мощный поток церковной молитвы, вбирая в себя все струящиеся из сердец молящихся, различные по силе и напору ручейки, могучим столпом возносился к Престолу Творца, низводя неисчерпаемым водопадом ответные потоки Любви и Милости Божьей на всех предстоящих и молящихся здесь и на весь, открытый для принятия благодати Святого Утешителя Духа, страждущий мир.

Я сознавал, что всё, что я понимал и чувствовал в этот священный «момент истины», есть богооткровенный дар, ни в коей мере не относящийся к моей греховной личности и никак не связанный с моими убогими потугами в духовной и молитвенной жизни. Это была благодать Удела Пречистой Божьей Матери, это было сокровище, накопленное многими веками непрестанной молитвы афонских подвижников, и я просто оказался «в нужное время и в нужном месте», чтобы, подобно ребёнку на рождественской ёлке, получить незаработанный подарок, оплаченный трудами родителей.

– Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий! Помилуй и спаси отца моего духовного, иеромонаха Флавиана! – потекла шестая сотница, наполняя слова молитвы чувством искренней любви и благодарности к дарованному Господом духовному отцу, через которого Спаситель призвал из пропасти погибели и повёл ко спасению мою захлёбывающуюся во греховной трясине душу.

– Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий! Помилуй и спаси всех сродников моих! – седьмая сотница всколыхнула во мне духовную ответственность за «ближния рода моего», напоминая про нуждающихся в молитвенной поддержке двух тётках, дяде, двоюродных братьях и сестре, племянниках и всей моей, обычно забываемой в суете будней, родне.

– Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий! Помилуй и спаси всех благодетелей моих! – восьмую сотницу я посвятил молитве за Семёна, Нину и их щедрых на добро сыновей, мать Евлампию, мать Серафиму, Армена, Юру, Витьку-Бухгалтера и прочих, памятуемых мною и забытых людей, чьими руками мне многократно подавал Господь неисчислимые Свои щедроты.

– Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий! Помилуй и спаси всех ненавидящих и обижавших меня! – отозвалась болью в сердце девятая сотница. Я даже не ожидал, что когда-нибудь смогу так искренне, от всего сердца, простить всех тех, кто с раннего детства причинял мне страдания. Простить, пожалеть и испрашивать им прощения от Господа. Слава Господу за этот дивный благодатный дар!

– Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий! Помилуй и спаси всех православных христиан! – потянулись узелки десятой сотницы, довершая полноту помянника, охватываемого моей молитвой.

Завершив эту сотню Иисусовых молитв, я ощутил некоторое утомление, причём, утомление не телесное, так как тело, несмотря на несколько часов, проведённых практически в обездвиженном состоянии, на удивление оставалось бодрым и полным сил. Утомление было, скорее, умственно-душевным, ибо именно напряжённая работа ума и сердца, укрепляемых благодатной Божественной помощью, удерживали моё внимание в неразрывном молитвенном общении с Господом во всё время прошедшего ночного бдения. Я поднял голову, открыл глаза и прислушался.

– Со страхом Божиим и верою приступите, – возгласил откуда-то со стороны алтаря диакон.

Оказывается, уже пролетели полунощница, утреня, часы и завершалась Божественная литургия. Вроде бы только чуть-чуть помолился… Только начал по-настоящему душевный разговор с Господом, только-только стал слышать Его тихий голос в моём пульсирующем молитвой сердце, с каждым ударом выталкиваемой крови повторяющем: Господи… Господи… Господи…

Тут я поймал себя на том, что, размышляя о происходящем и наблюдая, как в лучах проникающего в окна храма рассветного солнца к Святой Чаше благоговейно подходят причащающиеся монахи, я не перестаю молиться.

Отдельно от рассудочной работы ума, на каком-то другом его «этаже» продолжалась непрерывная, совместная с работой сердца молитва – Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий! Помилуй мя, грешного!

Я затрудняюсь передать это словами, ибо наши, привязанные в основном к видимо-слышимо-осязаемым предметам слова, не способны охватить и описать сокровенные движения Божественной благодати, производимые ею в человеческой душе. Испытавший поймёт, а не испытавшему вряд ли стоит и пытаться объяснять, лучше просто пожелать и помолиться, чтобы каждый, восхотевший ощутить «Царство Божие внутрь» себя, получил от Господа подобное утешение.

Служба кончилась, но молитва внутри меня не прекращалась.

Мы по очереди подошли прикладываться к кресту. Молитва не прекращалась.

Мы брали с блюда антидор, ели его, запивая святой водой, зачерпывая её маленькими кружечками из большой чаши. Молитва не прекращалась.

Мы вышли из церкви во двор монастыря, где стояли группами, ожидая чего-то, монахи. Молитва не прекращалась.

Из собора «Пантелеймона» вышла процессия с панагиаром, возглавляемая древним старцем-игуменом в фиолетовой мантии и направилась в двери монастырской трапезной, всё увеличиваясь за счёт присоединяющихся к ней в порядке старшинства монахов и паломников. Молитва не прекращалась.

Трапеза, сопровождаемая уставным чтением жития святого, чтимого в этот день, проходила в гулком зале громадной трапезной в благоговейном молчании, подобная богослужению.

Мне подумалось – вот образец соединения духовной и телесной пищи, от Бога подаваемой, с молитвой и благодареним принимаемой, усвояемой умом, душою и телом и благотворно питающей всё человеческое существо, принося ему максимально возможную пользу.

И как же искажается весь смысл получения сего Божественного дара в некогда столь любимых мною развесёлых застольях, с реками спиртного, изощрёнными яствами, шумом, смехом, подчас похабными блудными шутками и речами… Чем насыщается душа в подобных «трапезах», какую пользу получает созданное храмом Духа Божьего человеческое тело?

Сияющий широкой добросердечной улыбкой, словно желающий охватить своей любовью всех здесь присутствующих, трапезарь отец Е-й, слегка наклонившись ко мне, спросил: «Вам налить ещё какао?» Я благодарно кивнул. А молитва не прекращалась.

Трапеза завершилась, прогремело под гулкими сводами многоголосое благодарственное моление, мы вышли на залитый утренним солнышком двор, и я остановился у молчащего фонтана. Молитва не прекращалась.

Ко мне подошли Флавиан с Игорем и отцом К-ой, мы говорили о сегодняшнем маршруте, звонили послушнику Сергию, ходили в архондарик за необходимыми вещами, что-то решали, что-то обсуждали, и я активно участвовал во всем этом. А молитва не прекращалась.

Молитва перестала быть для меня работой, требующей напряжённых усилий ума и воли, она пошла сама, как дыхание, как ток крови, как естественное состояние души, пребывающей в общении со своим Творцом. Я не удивлялся этому, не пытался анализировать своё состояние и делать какие-либо рассудочные выводы, я просто принимал это ощущение вместившегося в меня Небесного Царства как дар, как данность, пришедшую просто потому, что – так надо! Так угодно Христу, Он знает, для чего мне дано это Небесное счастье пребывания в благодатном единении с Богом. Я просто был счастлив как никогда в жизни и… слава Богу за всё!

Мы ездили по афонским дорогам, на ходу пропевая молебны, мы слушали рассказы послушника Сергия о проезжаемых нами святых местах, мы пили воду из святых источников и кофе на балконах архондариков, мы прикладывались к святыням, очереди к которым, когда их привозили в Москву, измерялись километрами и сутками. Мы карабкались по горной тропинке к пещере преподобного Антония Киево-Печерского, возвышающейся на склоне горы над мятежным зилотским монастырём «Есфигмен».

Мы плыли на пароме к чудотворной иконе «Скоропослушница» в монастырь «Дохиар», шли пешком сквозь оливковые сады и заросли кустарника вдоль побережья к обители «Ксенофонт», молились у памятника сожжённых католиками двадцати шести православных преподобномучеников в болгарском «Зографе», отдыхали в беседке в тени чудотворной лозы, растущей из гробницы преподобного Симеона в сербском «Хиландаре», наливали из нержавеющего бака освящённую языком дракона «аспидас неро» в Великой Лавре, спускались по узким ступеням вдоль отвесной скалы к пещерке преподобного Афанасия Афонского. Посещали румынский скит «Продром», «Кос-тамонит», «Карею»…

И всё это время молитва во мне не прекращалась, она жила во мне даже во сне, даже во время словесной молитвы перед мощами святых и чудотворными иконами. Счастливое детское выражение радости не сходило с моего лица, и Флавиан с Игорем лишь по-доброму улыбались, перемигиваясь в мой адрес – ишь, довольный какой!

Пять дней на Святой Горе пролетели незаметно.

Пришло время отъезда.

В ночь перед отъездом мы, по обычаю, молились за богослужением в Покровской церкви, Господь пребывал с нами, невидимо, но ощутимо, укрепляя нас Своей благодатной силой. Молитва не прервалась ни на миг.

После службы и трапезы, собрав свои вещи, мы вышли на набережную ожидать паром. Погода, как и все предыдущие дни, была тихой, тёплой и солнечной, лёгкий приятный ветерок едва волновал морскую поверхность, запахи прибрежной растительности перемешивались с запахом моря, наполняя грудь живительной силой Богом созданной природы. Молитва лилась из сердца ликующим звучанием всех клеточек моего существа, я упивался чудной радостью пребывания в этом земном Раю – на Святой Горе, совсем не ощущая приближающегося расставания с Афоном.

Подошёл паром, не слишком внимательные греческие полицейские небрежно полазили по нашим сумкам, проверяя – не вывозим ли мы какой-нибудь антиквариат, и мы взошли на верхнюю пассажирскую палубу. Вновь, теперь уже по правую руку, потянулись пейзажи афонского побережья, кельи, монастыри, арсаны, оливковые сады и монастырские огороды.

Я сидел на лавочке около борта, любовался красотой Афона под крики бакланов, перекрывающих своими восклицаниями мощные шумы винтов и бурления рассекаемой паромом воды.

Молитва не прекращалась во мне, и я не чувствовал никакой грусти отъезда, словно не уезжал с Афона. Он был со мной и во мне, я увозил его в себе, с детской уверенностью, что так теперь будет всегда и что полученное мною на Афоне сокровище молитвы – есть качество постоянное, неизменное и неотделимое от моей дальнейшей жизни.

Игорь принёс стаканчики с кофе мне и пристроившемуся в тени под навесом Флавиану, вручил нам по трёхсотграммовой бутылочке «неро» – холодной питьевой воды. Я блаженствовал.

Незаметно пробежало время пути и вот впереди на берегу уже замелькали в зелени деревьев белые здания отелей и домов Уранополиса. Паром разворачивался, заходя к причалу, окружённому пляжем с купающимися и загорающими, стала слышна какая-то попсовая музыка. Мы, позакидывав на плечи рюкзаки и разобрав сумки, стали продвигаться к трапу на выход.

Паром причалил, паломники стали выходить на берег, вышли и мы. Что-то «не то» происходило вокруг. Играла пошленькая безвкусная музычка, пищала из невидимого динамика безголосая певичка, ветерок разносил знакомый по московским рынкам запашок шашлыка, смех и крики оглушали мои, отвыкшие от мирских звуков, уши. Наша сошедшая с парома толпа паломников, во множестве своём – бородатых, некоторые в подрясниках, с чётками в руках или на шее, проходившая через пляж, казалась вторжением инопланетян в этот мир расторможенного веселья, среди едва прикрытых купальниками и плавками вожделеющих тел. Мне, некогда завсегдатаю крымских, а впоследствии, и турецких курортов, теперь, после пяти дней на Святой Горе, показалось, что я попал если не в Содом и Гоморру, то уж точно-в Вавилон! Как они могут, рядом с такой святыней?! Шок, вызванный неожиданным контрастом между молитвенной тишиной и благодатной атмосферой Афона и внезапно обрушившимся на мою душу страстным грохотом мира, был настолько оглушающим, что я, словно во сне, едва соображая, что надо ориентироваться на спину идущего впереди меня со своим и флавиановым рюкзаками Игоря, едва добрался до автобусно-таксишной стоянки. Подойдя к какой-то скамейке, на которую заботливый Игорь уже усадил Флавиана, словно бруствером обложив его багажом, я остановился, сбросил с плеча рюкзак, поставил рядом спортивную сумку, распрямил спину и прислушался.

Что-то со мной произошло, чего-то мне явно не хватало, что-то я потерял… Внезапно, с ужаснувшей меня ледяной ясностью, я понял – во мне прекратилась молитва! Закрыв лицо руками, я заплакал.

 

ГЛАВА 15. ВОЗВРАЩЕНИЕ

 

 

Наверное, на меня смотрели как на душевнобольного – меня это не волновало. Я стоял посреди движущейся вокруг, шумящей, зовущей, галдящей на иностранном языке толпы народа и горько-горько плакал. Последний раз я плакал с такой горечью потери в десятилетнем возрасте на даче в Челюскинской, когда великовозрастные хулиганы с соседней улицы отобрали у меня дедов фронтовой офицерский ремень, который я очень любил и носил как святыню в память о геройской боевой биографии деда. Но сейчас я потерял нечто, неизмеримо большее любого земного сокровища, я потерял Рай. Я плакал, и Флавиан не останавливал меня.

Прошло сколько-то времени. Игорь подогнал навороченный «Мерседес» с таксишным рыже-шахматным фонарём за лобовым стеклом и маленьким самодовольным греком-водителем. Всхлипывая, я помог Игорю загрузить вещи в багажник и залез вслед за ним на заднее сиденье.

Привалившись виском к оконному стеклу, борясь с желанием зарыдать в голос, я всю дорогу до Салоник пытался вернуть ушедшее от меня молитвенное состояние. Не получалось. В голове всплыла тщательно разученная мною год назад вместе с певчими стихира, поющая-ся на «Славах» в «Сырную неделю» перед началом Великого поста: «Седе Адам прямо Рая, и свою наготу рыдая плакаше: увы мне, преле-стию лукавою увещанну бывшу и окрадену и славы удаленну! Увы мне, простотою нагу, ныне же недоуменну! Но, о Раю! Ктому твоея сладости не наслаждуся: ктому не узрю Господа и Бога моего и Создателя: в землю бо пойду, от неяже и взят бых. Милостиве Щедрый, вопию Ти: помилуй мя падшего!»

Приехали в Салоники. Разместились в отельчике. Поужинали в уличном кафе. Флавиан с Игорем отправились искать магазин церковных принадлежностей какого-то Хазакиса. Я вернулся в отель, с трудом прочитал вечерние молитвы и уснул.

Утром мы собрались в маленьком холле отельчика, выпили кофе с печеньем, погрузились в вызванное гостиничным администратором такси, прибыли в аэропорт. Прошли таможенно-паспортный контроль, сдали багаж, прошли в зал для вылетающих. В магазине «дьюти-фри» я купил детям по игрушке, что-то полезное Ирине, какие-то подарки для близких, пару носовых платков себе и мороженного всем нам троим с Флавианом и Игорем. Съели мороженное, сели в самолёт, взлетели. Приземлились, прошли паспортный контроль, получили багаж, вышли на улицу. Игорь позвонил по мобильнику, и через пару минут блестящий черный «Аэнд Круизер» с Мишиным водителем за рулём плавно затормозил у наших рюкзаков. Весь путь до Покровского я дремал, очнувшись вполне лишь при съезде на последний перед селом отрезок грунтовки.

Выгрузив меня у дома, Флавиан благословил меня и, зажав своей лапищей мою руку, с крепким пожатием сказал:

– Всё вернётся, Лёша! Молись!

– Помолись и ты, отче!

Сложно долго оставаться «во грустях», будучи облепленным со всех сторон пятью маленькими, радостно вопящими созданиями, поверх которых до тебя пытается дотянуться, чтобы поцеловать, невысокого роста любящая жена. Я начал оттаивать. Получив от папы «откупные» в виде игрушек, вся команда с криками помчалась на веранду разбираться в новоприобретённом имуществе. Иришка погладила мою бородатую с проседью щёку.

– Лешка! Ты как-то повзрослел, что ли? Ну, что там, на Афоне?

– На Афоне, Ирочка – Рай! Там Бог живёт, и Матерь Божья, и Небо вокруг тебя и внутри тебя!

– Здорово, Лёшка! А интересно, есть какой-нибудь женский «Афон», куда женщин пускают?

– Не знаю, милая, надо спросить у Флавиана.

– А чего ты, Лёшка, грустный какой-то? Устал с дороги?

Слёзы навернулись мне на глаза, я еле сдержался.

– От тебя не скроешь, Ириша, да я и не собираюсь скрывать… Я там такую молитву имел, такую благодать! Чудо, Божий дар, неземное счастье какое-то! Настоящее Небесное счастье!

Здесь молитву, чтоб хоть чуть-чуть пошла, просто «из-под земли выкапывать нужно», таких трудов стоит! А там, на Афоне, молитва в воздухе разлита, ты ею просто дышишь, только приоткрой душу! Как теперь жить, не знаю! Знаю только, что по той молитве, по тому общению с Господом моя душа тосковать всегда будет, уже сейчас тоскует…

Как только мы сошли с парома на берег, на пляж курортный, меня земным миром так ошарашило, словно в кошмарный сон попал или в преисподнюю. И молитву отрезало! Ох, Иришка, Иришка! Как тоскует душа по Господу!

– Лёшка! Не грусти! Бог и здесь живёт, и везде, ну, ты же знаешь! И Матерь Божья тоже! А здесь ещё и батюшка наш Сергий преподобный, Радонежский! Лёшка! Может, Господь тебе на Афоне такую благодать показал, чтобы ты понял, чего здесь на земле достичь можно, к чему стремиться надо?

– Быть может, умница ты моя, быть может! Наверное, что так… Мне надо теперь всё «переварить», осмыслить, с Флавианом перетолковать, глядишь – пойму чего-нибудь! Давай, корми, что ли, мужа-то с дороги!

– Пошли скорей, – засуетилась жена, – твои любимые тефтели остывают!

– Тефтели?! О! Евхаристо поли!

– Чего, чего, Лёша?

– Потом объясню! Просто скажи – паракало!

– Паракало, Лёшка!

– «Не выходи из кельи вон, и будет в келье у тебя Афон» – вот так, брат Алексий, раньше на Руси монахи говорили, – улыбнулся Флавиан, в очередной раз выслушав моё нытьё по поводу потерянной афонской молитвы.

– Так у них, батюшка, келья была, жизнь монастырская, отсутствие попечений мирских, им было – откуда не выходить! А у меня – стандартная жизнь семейного, кстати – многодетного, мирянина, со всеми вытекающими последствиями…

– Лёша! Ты, как думаешь, про что вот это сказано в Евангелии: «Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно»?

– Как, про что? Там же перед этим говорится о фарисеях, которые молятся на людях, чтобы показать себя молящимися! Господь и говорит, что надо молиться не напоказ, а наедине, не ради людской славы, а ради общения с Богом! Так?

– Так, брат Алексий, так! Это первый, внешний шаг к обретению молитвы. Но Святые Отцы толкуют, что Господь, говоря про комнату, в которую надо затвориться для тайной молитвы, угодной Богу, имел в виду не только затвор внешний, от окружающего мира, но и затвор внутренний, в «комнате» сердца. Затвор от всех земных эмоций, пристрастий, чувственных впечатлений, производящих в сердце страстные движения, препятствующие чистой молитве. Можно сказать, затвор – от самого себя – себя плотского, суетного, греховного.

Эту же «келью» – сердце – имеют в виду и монахи, придумавшие поговорку про Афон. Причём, важно не только «войти в комнату твою», но и «затворить дверь твою», то есть, пребывая в молитве, не пускать в сердце никаких посторонних чувств, вытесняющих собою молитвенное состояние, как, собственно, и произошло с тобою.

Твоя беда, Лёша, в твоей повышенной эмоциональности, восприимчивости к внешним впечатлениям. Образно говоря, дверь «кельи» твоего сердца всегда – нараспашку! Пришло чувство правильное, духовное, созидательное – свободно входит в твоё сердце, производит в нём преображающее, очищающее действие, и ты способен ощущать благодать, вместить в себя любовь, радоваться о Господе.

Но приходит чувство плотское, страстное, пусть даже по видимости благородное – гнев, возмущение обезбоженностью мира, осуждение его порядков. И эти эмоции, врываясь беспрепятственно в сердце, тут же изгоняют из него благодать, которая, сама не агрессивная, смиренно удаляется, оставляя место «агрессору».

– Ну, что же делать, отче? Как защитить сердце от ненужных эмоций, как не терять благодатного молитвенного состояния?

– Как и в миру делается, Лёша, поставить у дверей охранника, который кого надо – впустит, а кого надо – прогонит.

– Что это за охранник, батюшка?

– Ум, Лёша! Вооружённый неослабевающим вниманием ум! Только он, как бдительный таможенник, способен не пропустить в сердце никакой разрушительной бесовской «контрабанды».

– А как, отче, ум настроить, чтобы он эту работу хорошо выполнял?

– Усилием воли, Лёша!

– Трудно это, отче!

– Трудно! Но не невозможно! Вспомни, как ты прошлой зимой сюда из Москвы на старой «Волге» ехал, когда дети гриппом заболели, ты сам мне рассказывал!

– Да уж! Поездочка была – век не забудешь! Тормоза плохие, резина «лысая», дорога обледенелая, а скорость меньше пятидесяти держать нельзя, иначе двигатель глохнет, плюс мороз, темнота, и одна фара не работает! На одной Божьей милости доехал! Но лекарства же детям надо было привезти!

– А с каким вниманием ты за руль держался, помнишь?

– Да, как сапер за старую бомбу! Одно неверное движение и – улетел! Всю силу воли в кулак собрал, чтобы внимание не расслаблялось, так и ехал!

– Вот, с таким подходом и молиться надо, Лёша! Да и жить тоже! Силу воли напрягать, чтобы внимание ума не расслаблялось, чтобы ум все приходящие помыслы контролировал, вредные сразу опознавал и отбрасывал, а полезные в сердце допускал пройти и чувствами становиться.

– Это сложно, отче! Иногда и видишь, что помысел греховный, а отогнать его сразу не получается.

– Это несложно, Лёша, нужно только в себе правильный страх выработать, как на войне. Мне тут один дед-фронтовик как-то рассказывал, как на фронте бывало: иногда окопы немецкие так близко располагались, что броском гранаты их легко достать можно было. Вот, говорил, бывало – в «волейбол» и играли. V немцев гранаты были с длинной ручкой, а в ней бикфордов шнур, тоже длинный. Потому время до взрыва у немецких гранат было дольше. Вот немец, бывало, бросит гранату в наш окоп, а наш солдат – хвать её и сразу обратно швыряет, и она в немецком окопе взрывается. Тут главное не медлить, поднял и – сразу бросай! А замедлил – полетели клочки по закоулочкам!

Так и с помыслами, брат Алексий! Обнаружил «бесовскую гранату» – сразу отбрасывай, отгоняй молитвой! А замедлил, помысел – нырь в сердце и давай в нём страсти раздувать, а страсть уже в действительные грехи норовит реализоваться!

Бояться надо греха и его разрушительных последствий – как гранаты! Тогда и медлить не будешь с отбрасыванием.

– Отче! А ведь я тогда, в Уранополисе, на этом и попался! На помысле! Я ведь всю эту пляжную публику тогда осудил! Принял помысел осуждения и самовозношения, мол, я-то «не таков, как этот мытарь»! Я, мол – благочестивый паломник, на Святой Горе «подвизался» и даже «за праведность» Божьим даром отмечен – сердечной молитвой! Забыл, что сам – свинья-свиньёй и только по милости Божьей и чужим молитвам в своём свинстве ещё пока не погиб! Молитвенник великий! Вот меня Господь, поделом, и наказал – отнял то, что не заработал и чем кичился! Так мне и надо! Слава Богу за всё!

– Ну, вот, Лёша! Слава Богу, разобрался!

– А дальше-то что теперь делать, отче? Я ведь по той молитве теперь, знаешь, как тоскую!? Как мне вернуть её?

– Покаянием и трудом, Лёша, тяжёлым трудом понуждения себя к постоянному вниманию ума, к очищению сердца, к нерассеянности помыслов, к непрестанному призыванию Имени Божьего, к активной деятельной любви к ближним твоим!

То, что тебе Господь дал ощутить на Афоне как благодатный дар Его любви, теперь зарабатывай подвигом, переходя от состояния раба к состоянию наемника, а потом и – сына. А уж какую радость имеет сын, пребывающий в любви Отца Небесного, ты теперь знаешь. Возвращайся в дом Отца твоего, чадо!

– Помолись обо мне, отче!

– Молюсь, Лёша…

Вокресная всенощная шла своим чередом, после Евангелия православный люд шёл к помазанию. Мои «гаврики» вместе с другими приходскими детьми подходили помазываться в числе первых, смиренно сложив ручонки на груди и глядя на батюшку Флавиана такими чистыми наивными глазами, словно это не они расколотили утром три стекла в соседской теплице футбольным мячом!

Мать Евлампия подошла ко мне на клирос, где мы с Юрой делили каноны – кому читать «Октоих», кому «Минею».

– Лёшенька! Мы пойдём с детками домой, я Ироньку тоже заберу, ей всё равно к святыне, по-женски, нельзя, поможет мне детонек уложить!

– Пусть идёт, мать Евлампия, конечно! Только пусть не забудет у этих футболистов над кроватью мой ремень повесить!

– Уж сразу и ремень, Алексей! Они нечаянно!

– Хорошо, хорошо! Раз нечаянно, пусть Иришка их начмокает за меня перед сном!

Внезапно из северной двери алтаря вышел только что приехавший наш бывший алтарник, а ныне семинарист Серёженька, в аккуратном чёрном подрясничке, сияющий радостными глазами.

– Брат Алексий! Христос посреди нас!

– И есть и будет, брат Сергий, здравствуй! Мы обнялись.

– Ну, ты и вырос, Серёжка!

– Стараюсь, кушаю семинарскую кашку! – засмеялся он. – Брат Алексий, не уступишь мне свой канон почитать, по старой памяти?

– Не вопрос, брат Сергий! Я тогда пойду в пономарке присяду, а то стопа разболелась, я её третьего дня подвернул.

В пономарке, в уголочке, стоял стульчик, на котором благословлялось посидеть уставшим алтарникам. Я устроился на нём, вытянув вперёд ногу и скинув мокасин со своей всё ещё слегка распухшей с