Головная боль Галины Брежневой

 

Сообщили по телевизору, что умерла Галина Брежнева – дочь бывшего Генерального секретаря. Показали последнее ее интервью. Я содрогнулась: опустившаяся, одинокая женщина, страдающая алкоголизмом. Лицо одутловатое, глаза заплывшие, одета неряшливо. Я помнила ее совсем другой…

В этот день после работы я собиралась в театр. По этому случаю принарядилась и даже позволила себе надеть серьги с камешками под бриллианты. По существующей инструкции, врачам Кремлевской больницы не разрешалось пользоваться косметикой, носить дорогие украшения. Словом, любые излишества не приветствовались.

На работе сообщили, что в палату начальника Главного четвертого управления положили Галину Брежневу, дочь Генерального секретаря. Мне полагалось зайти к ней, осмотреть, как у нас выражались, «по своей части».

Вошла в палату, представилась.

– Ничего себе доктор! – воскликнула Галина, глядя на меня. – Да с вашей внешностью разве работать надо?

Я слегка опешила, пыталась перевести разговор в другое русло. Стала спрашивать, как она себя чувствует, на что жалуется…

– А ни на что! – отмахнулась Брежнева. – Иногда голова болит, и в области шеи небольшие боли. Вот, решила обследоваться.

Галина произвела на меня впечатление человека незлого, открытого, любящего шутку и острое словцо. Она была «кремлевской дочкой», для которой не существовало никаких запретов, ничего невозможного. Уже выходя из палаты, я подумала, что чем‑то она напоминала Светлану Аллилуеву, дочь Сталина, у которой однажды мне довелось побывать в гостях.

А дело было так. Как‑то пришлось мне лечить одну из родственниц Сталина. Она была репрессирована, сидела в тюрьме, где и подорвала здоровье. Постепенно у нас сложились дружеские отношения.

Уже после ее выздоровления мы случайно столкнулась в гастрономе, что в доме на набережной. Она уговорила меня зайти к ней в гости.

Посидели, побеседовали. Неожиданно она сказала:

– Знаете, я рассказывала о вас Светлане Аллилуевой. Она не прочь с вами познакомиться. Ее квартира на этом этаже, рядом. Давайте зайдем?

Я не очень противилась. Все‑таки интересно: какая она, дочь Сталина?

Моя хозяйка позвонила по телефону, получила приглашение зайти. Нас провели прямо в столовую. Меня поразил огромный стол, уставленный различными яствами. Чего на нем только не было! Прямо картинка из книги «О вкусной и здоровой пище»!

За столом сидела Светлана. Она встретила меня радостным восклицанием, встала, пожала руку, усадила и сразу предложила мне угощение. Я наотрез отказалась, выдумав несуществующую операцию, которую якобы мне предстояло сегодня же делать. Сначала Светлана как будто обиделась, но потом перестала меня упрашивать. Светлана мне понравилась, показалась неглупой, держалась без фанаберии. Как и Галина Брежнева, была похожа на отца. Обе «кремлевские дочки» были симпатичные, но не красавицы. А в манере поведения, хотели они того или нет, сквозила вседозволенность.

…Когда я зашла к Брежневой в следующий раз, она прервала мои расспросы и неожиданно заявила:

– Хватит. Поговорим о вас. Скажите, зачем красивой женщине возиться с больными, со всей этой кровью, гноем, дерьмом, мочой? Да бросьте все это к черту! Хотите в мою компанию? У нас весело, цыгане бывают…

– Ох! – деланно вздохнула я. – Вы знаете, врачи ведь себе не принадлежат. Какие уж тут компании да цыгане…

– О том и речь, – не сдавалась она. – Не хотите добровольно, мы вас похитим! А что?

Галина Брежнева еще один раз лежала в нашем отделении с неопределенным диагнозом. На мой вопрос, что она тут делает, шутя отвечала:

– Готовлюсь к похищению!

А потом вполне серьезно жаловалась на головную боль.

Но почему я вспомнила о Светлане Аллилуевой? Уже работая над своими записками, прочитала в газете о ее матери, Надежде Сергеевне, которая застрелилась в 1932 году. Рассказывают, что она дружила с Александрой Юлиановной Канель, главврачом Кремлевской больницы. И будто бы Канель вызвали в кремлевскую квартиру, когда нашли Аллилуеву мертвой. Она отказалась подписать врачебное заключение, которое ей предложили: о скоропостижной смерти от острого аппендицита. Также отказались это сделать доктор Левин и профессор Плетнев. Того и другого арестовали в 37‑м году и позже расстреляли. А главного врача «кремлевки» отстранили от должности. Через три года она умерла при загадочных обстоятельствах. Говорили, что от менингита. Говорили также, что вызванный Ворошиловым доктор Казаков, который дежурил в тот день в Кремлевской больнице, тоже отказался подписать акт о самоубийстве Надежды Аллилуевой.

«Наверняка так и было», – подумалось мне по прочтении этой статьи. В истории Кремлевской больницы много неизвестного, загадочного и даже трагичного.

Андрей Громыко и врач‑отравитель

 

Как обычно, звонок главного врача:

– Прасковья Николаевна! К вам поступает министр иностранных дел Андрей Андреевич Громыко.

У меня внутри все оборвалось…

– Владимир Григорьевич, – проговорила я, – если можно, положите его к другому врачу…

– В чем дело, Прасковья Николаевна?

– Если хотите, я поднимусь к вам и все объясню…

– Никаких объяснений. Больному надо немедленно и как можно быстрее оказать помощь. Слушайте внимательно еще раз: к вам поступает Громыко.

Я подчинилась. Пока спускалась вниз, будто перенеслась в Париж начала 50‑х, куда меня направили вместе с мужем… Я работала тогда врачом в нашем посольстве. В Москве гремело «дело врачей», сведения о котором докатились и до Парижа. Через Париж в Нью‑Йорк проезжала советская делегация во главе с заместителем министра иностранных дел Андреем Громыко. Устроили прием. В посольстве собралось много народу. И вот незадача! Под тяжестью одежды упала деревянная вешалка, ударив по голове чью‑то секретаршу. Понадобилась врачебная помощь. Пригласили меня. Я осмотрела пострадавшую, признаков сотрясения мозга не обнаружила. Правда, на месте ушиба образовалась большая гематома. Предложила сделать давящую повязку и положить лед. Секретарша вдруг зло произнесла:

– Я не позволю этому человеку прикасаться ко мне! Она – из тех самых кремлевских врачей. Просто ей удалось сбежать из Москвы…

Посол вынужден был посадить меня под домашний арест. Но вскоре заболел и сам Громыко. Температура поднялась к сорока градусам, болело горло. Посол снова вызвал меня. Я поднялась на третий этаж в апартаменты больного. Громыко полулежал в кресле. Подле него стоял посол. Мой охранник и переводчик остались в коридоре. Высокопоставленный больной встретил меня более чем сухо, поздоровался сквозь зубы, но к своей персоне допустил. Осмотрев Громыко, поставила диагноз – грипп. Потом достала из чемоданчика рондомицин – эффективное лекарство при заболеваниях верхних дыхательных путей – и протянула Громыко. Но заместитель министра резко отстранил мою руку:

– Вашего лекарства я принимать не буду!

Я вспыхнула от возмущения и обиды. Слава богу, не разрыдалась. Посол молча проводил меня до двери.

И вот через двадцать с лишним лет я снова должна лечить Громыко – теперь уже министра.

Когда вошла в палату, он взглянул на меня недоуменно, как будто пытался что‑то вспомнить…

– Что с вами случилось, Андрей Андреевич? – как можно вежливее спросила я.

Казалось, он лишился дара речи. Потом произнес:

– Руку, кажется, сломал. Подвернул неожиданно. Очень болит.

– Не беспокойтесь, – сказала я. – Сейчас все сделаем. Не волнуйтесь.

– Волноваться не буду, когда все будет в порядке, – сказал он сухо.

Я продолжала успокаивать:

– Сейчас сделаем рентген, посмотрим снимок. Наложим гипсовую повязку, и все будет в порядке.

– Если бы это было так, – произнес он с сомнением.

Сестра отвезла Громыко на каталке в рентгеновский кабинет. Я посмотрела снимок. Перелом оказался непростым – со смещением.

Тем не менее, я произнесла ободряющую фразу:

– Ничего страшного.

Через несколько мгновений мы были в перевязочной, и медицинская сестра Тоня, понимающая меня с полуслова, уже приготовила все необходимое.

Перед операцией я спросила:

– Андрей Андреевич! Может быть, вы хотите, чтобы вас обслуживал другой врач?

– Нет, – только и сказал он.

Я принялась за дело, не переставая уговаривать больного:

– Сейчас сделаем обезболивание. Видите, я беру самую тонюсенькую иголочку. Вы ничего не почувствуете… Как будто укус комара.

Сделала блокаду действительно безболезненно. Сестра готовила гипсовую лангету.

Я отдала распоряжение:

– Держите его локоть!

Сама взяла кисть и сильно потянула к себе. Раздался легкий хруст. Значит, кость встала на место. Гипсовую повязку наложила сама выше локтя. Еще раз прощупала всю руку. Сделала еще одну повязку, высвободив кисть руки.

– Фу, – сказал с облегчением министр. – Как будто и не ломал руку.

Но я почувствовала, что сказано это не от сердца. Он все еще чего‑то боялся. Снова поехали на рентген.

– Снимок покажет, действительно ли все на месте, – сказала я.

Врач‑рентгенолог вертела снимок и так и сяк, потом проговорила:

– Что‑то не видно, чтобы ваш больной ломал руку.

Она еще не знала, что больной – министр иностранных дел. Увидев Громыко, тихо добавила:

– Прекрасно вправили, Прасковья Николаевна. Лучше и сделать нельзя.

Громыко отправили в палату. Я наведывалась через каждый час.

– Болит рука, Андрей Андреевич?

– Немного больно, – отвечал он. – Видимо, наркоз отходит.

– Сделать вам укол?

– Нет, не надо. Не люблю я эти уколы. – Он как‑то странно посмотрел на меня.

– В таком случае завтра сделаем еще раз контрольный снимок. Если все в порядке, можете ехать домой, – заключила я бодрым голосом.

– Домой? – удивился он. – Так рано?

– Ну что вы! – успокоила я. – Вы можете лежать здесь сколько вам будет угодно. Рука должна находиться в гипсе три недели. Потом будете ее разрабатывать.

Через три недели я сняла гипсовую повязку.

– Теперь вы можете окончательно выписываться. Он посмотрел на меня внимательно и сказал:

– Вы знаете, где‑то я с вами встречался… Никак не могу вспомнить.

Думаю, что Громыко лукавил: он узнал меня сразу… Слишком памятной была прошлая встреча.

– Нет, Андрей Андреевич, – проговорила я, тем не менее. – Нигде с вами мы не встречались. Всего вам хорошего. До свидания.

Дома я обо всем рассказала мужу.

– Что ж ты не напомнила ему о Париже? – спросил он.

– Зачем? – ответила я. – Я – врач. Давала клятву Гиппократа. Стало быть, ничем, никакими воспоминаниями, особенно неприятными, не должна тревожить больного.

– Надо же! – удивился муж. – Ты еще помнишь клятву Гиппократа? Сегодня, наверное, никто ей не следует.