Квартира №15, прописаны: Назаровы, Головины, Хвостенко.

От автора.

Никогда не сочувствовал теме «Блокады». Конечно, знаю: ведущий в смерть тоннель, длинною в 900 черных  дней, дневник Тани Савичевой, доходяги с  ввалившимися  глазами, незаменимые саночки,  проруби, из которых черпали воду, чтобы сварить клейстер... Знаю, но тем отстраненным, бессердечным знанием, которое сродни осведомленности о далеком и сомнительном существовании пещерных предков, занятых добычей мамонта и поддержанием в пещере огня.

А сегодня вдруг представил... И   втиснулся своим сострадающим  воображением в холодное пространство принужденного угасания, зашторенное «светомаскировкой» и заклеенное крест на крест бумажными полосками: не выходи, не вылезай,  не выглядывай - НЕКУДА!

Все внутри. Внутри погибающего города, внутри опустевшей, разоренной квартиры, внутри коченеющего себя.

Не могу принять «избранничества». С привилегиями и сословно-родовым, верхушечным аристократизмом еще туда-сюда, но с избранничеством на страдание и ужас, на фатальную неосуществимость обещанного рождением (право расти, умнеть, радоваться росту и умудренности) соглашаться не желаю. Все равны! В возможностях, надеждах и их обманах. Иначе... Иначе меня туда, на скользкие, скрипящие полозьями тропинки, в тусклые и душные бомбоубежища, в неподвижные очереди за пайком. Вместо одного из тех, которые такой расправы не заслужили, потому что были «как дети» - одной ночи под вой воздушной тревоги и взрывы достаточно, чтобы стать невинным ребенком... Я тоже хочу стать ребенком – конфликт между мною и «жизнью» достиг максимума, претензии к «ней» граничат с безумием эгоцентричной неблагодарности: все мало или недостаточно «так». Хотя это недоразвитое «так» включает в себя полную, но скромную меру человеческого счастья – могу в любое время есть, любить и молиться (или без третьего). Но и этого почти достаточно. Почти...

И еще Головин. Который Евгений, поэт и алхимик. А также пьянствующий метафизик-рыцарь, сохранивший до конца своего  земного пребывания верность Духу, который есть Творчество и Свобода.

Впрочем, тавтология – творчество и есть свобода. А Дух и есть Верность.

Мороз и солнце, день чудесный... Кощунство! Воспевать солнечный морозный день. Каким нужно быть здоровым и счастливым, чтобы писать такие стихи? Холод невозможно совместить ни с чем. Потому что он заслоняет собою  свет, сумерки, мысли, жажду. И голод, уже почти не ощущаемый, уже ставший только усталостью... Любое движение – это усталость, нехватка воздуха и темнота в глазах. Как сейчас в комнате. В утробе тоже темно. Но не холодно.

Мороз и солнце... Пушкин так издевался или  дразнил – нет никакого солнца! Там, за черным окном, на высоте зенитного выстрела висит, или недавно висело расплывчатое белое пятно, от которого колко искрится иней и режет глаза. И они плачут – так странно видеть эти волшебные разноцветные блестки, покрывшие сломанные ветви, фонарные столбы, свисающие с них провода, завернутые в скатерти тела. 

Нет безответных вопросов «за что?», нет обиды, жалости к себе, стремления любым способом отомстить. Потому что и ненависти больше нет.  К тем, кто  смог превратить город в кладбище.   Вначале было (кричать, грозить кулаком, проклинать!), а теперь ушло, заслонилось ленивым холодом, от которого постоянно хочется спать и пить.

Но вставать и вылезать из-под тряпок не заставит даже их плотная тяжесть, каким-то неприятным образом усиливающая желание глотнуть воды.  Чтобы ее глотнуть, просто набрать в рот, она должна быть теплой. Лучше горячей, почти кипяток. А до кипятка печка не нагревает – книги плохое топливо. Даже дореволюционный сафьяновый Пушкин.

Мороз и солнце...  Мороз и мрак, спрятавшийся под названием «светомаскировка». И каменные капли времени, тяжело падающие из репродуктора. Они выкатываются в пустой коридор и мелкими горошинами рассыпаются по комнатам: Вершины, Куценко и Яков Борисович.  Вершины с детьми в эвакуации, оба Куценко на фронте, Яков Борисович умер полгода назад. Завещав («Когда меня не будет...») ей свою «экономную» печку, старинную мебель, бесценный рояль и пыльную библиотеку с Данте и сафьяновым Пушкиным. «Мороз и солнце день чудесный...» Сжечь! И «Ночь перед Рождеством» тоже сжечь!

Ноты Баха, Моцарта и Шуберта она также сожгла. Одним недальновидным, растянутым на несколько часов  порывом.  Еще «воюя», еще чувствуя ненависть к немцам, имея рвение бороться и уничтожать врага.  А было ли это?

А что было? Не имеет значение – остались холодная, бесконечная ночь под рифмующий тишину метроном или  не вызывающий никакого страха вой воздушных сирен где-то там... Где мороз без солнца и надежды.

И Она. Уже без имени, возраста, пола. Лежит на жесткой кровати и пытается вспомнить... нет, пытается забыть, стихи Пушкина, не повторять неотвязное «мороз и солнце».

Там, снаружи, где еще осталось движение (ее разрушенная школа, где она, будучи Зоей Николаевной Никитиной, преподавала литературу; швейная фабрика, где кроила жесткую брезентовую ткань; суровая очередь за хлебом, в которой уступила место похожему на Пришвина старичку...), все покрыто скрипучим серым инеем, очень похожим на кристаллы кварца или соли. Лучше соли, без нее тяжело. Соль можно сосать. Или натереть ею ремешок от часов и сосать его. Долго-долго. Каждый день, если удерживаться и не откусывать кусочки скользкой кожи. Тогда можно представлять, что это вяленое мясо, или шашлык.

Вспышки света оживляют кристаллы, превращая их в драгоценности – золотой, огненный и синий... Как переливы морской пены. Как глоток сухого вина, после обжигающего губы мяса...

                                                            ***

- Вот так! – сказал Володя Рите и Зое, - Юг должен начинаться с шашлыков и «Цинандали»!

- Нет, - засмеялась Рита, - Юг начинается и заканчивается морем. И персиками.

- И любовью, - прошептала Зоя Никитина, опьяненная не столько вином, сколько бегающими в груди пузырьками счастья.

Оно – это горячая, на четырнадцать курортных дней и ночей (обязательно ночей, отоспаться можно  в обратном поезде) Мацеста! В ней  похожий на дворец  дом отдыха, где все только тем и заняты, чтобы тебе  услужить. Перед дворцом мощеная желтыми плитами терраса с мраморными, в человеческий рост вазами... На террасе, в тени высокой зелени эстрада с  негромким  оркестром, над столиками  похожие на парашюты  тенты.  Дальше гранитная, трепещущая флажками набережная, за которой  бескрайний качающийся блеск... И тугой, пропахший  шашлычным дымом  воздух, заползший в длинный коридор, где находится ее комната – мягкая ковровая дорожка, кадки с розами, в нише диван, над ним портрет Сталина, подарившего им это чудо. «Им» - значит Зое, Рите, Володе,  сидящей у фонтанчика даме с бусами, старичку в круглых проволочных  очках, загорелому, стриженому парню, пьющему кефир... Всем, ее окружающими,  ставшими вдруг родными.

Только один из них не казался родным и близким.

Зоя заметила такое на третий день, когда не пошла после обеда на море, а осталась в «Главном», продуваемом вентиляцией холле, где было принято дремать или читать журналы, давая отдых обожженной коже. 

Он сидел на соседнем диване и что-то записывал в толстую тетрадку. Сосредоточенно, но не спеша, явно наслаждаясь своим аккуратным занятием. Иногда он закрывал глаза, иногда улыбался. Иногда хмурился. А когда заметил Зою, слегка ей кивнул.

Расценить сей жест, как игривый  знак внимания Зоя не могла – простая вежливость воспитанного человека. Тем более, пожилого – седому    мужчине, как ей показалось, было «за сорок». Еще ей показалось, что человек на кого-то очень похож, но на кого именно, определить не сразу смогла – писатель или революционер... Нет, не революционер – революционеры не носят перстней.

Так они и переглядывались: она, пытаясь вспомнить прототип, он, пуская свой задумчивый темный  взгляд сквозь Зою.  

Одет загадочный  мужчина был также странно –  блуза с длинным рукавами, под ней рубашка с галстуком, темные (все в доме отдыха носили светлые) брюки. Вместо сандалий ботинки: высокие, лаковые, на шнурках.

Каждый раз, как Зоя его встречала, а встречать  этого чудака она  стала по нескольку раз в день, его внешний облик оставался без изменений – блуза, галстук, ботинки, синие штаны. Если он сидел на пляже (только возвышаясь в кресле, а не, как большинство на полотенцах), то голову закрывала широкополая пастушья панама.

- Сразу видно, поэт, - презрительно  сказал Володя, - рифму бережет, чтобы не перегрелась. Не люблю я поэтов! То ли дело летчики или танкисты.

- Почему? - спросила Зоя, возмущенная таким заявлением.

- Потому что они все дармоеды! Все, кроме Маяковского! Из поэтов гвоздей не сделаешь.

- А зачем?

- А ты хочешь мороженого? Угощаю.

Сладкое мороженое, сахарные чайки, вечером тесные танцы,  ночью массовые прогулки и купание в черной, немного страшной воде. И снова:  организованная физзарядка под марш, несущийся из похожей на колокольчики трансляции. Затем завтрак, волейбол, пляж,  катание на лодках или  выпускающих удушливые клубы тихоходных катерах, которые Володя назвал «водными тракторами».   Далее обед, тихий час, полдник. Перед танцами и концертами дегустация дешевых местных вин в пахнущем квашеной капустой  подвальчике, который напоминал Зое о далеком Ленинграде.

Был также посвященный Лермонтову литературный  вечер.  На нем выступал скучный лектор, певец филармонии и просто «все желающие».  Зоя тоже прочла два стиха: отрывок из «Тамары» и  «В полдневный зной в долине Дагестана».

«Тамару» она читала специально для Володи, «Полдневный зной» для всех, в том числе  сидящему в первом ряду, странному  человеку в поэтической блузе.

Именно он галантно помог ей спуститься  в оживший аплодисментами зал и, подавая руку, произнес непонятное:

- Прекрасно! Вы даже не представляете, что мне сейчас открылось. Именно вашим голосом. Благодарю.

После вечера разыгрывалась лотерея - билеты на экскурсию в Кисловодск. Ни Зое, ни Рите, ни Володе не повезло.

А потом в беседке Зоя обнаружила знакомую  исписанную тетрадь (непонятные закорючки, схемы и формулы).  Возвращая находку,   она спросила:

- Вы ученый?

Он нахмурился:

- Можно сказать, что так.

- Химик?

- Почему же химик? – его глаза прошли сквозь Зою.

- Тогда кто?

- Ваш должник, - засмеялся он, - А долги нужно возвращать! Поэтому предлагаю свой экскурсионный билет и прошу вас поехать в Кисловодск вместо меня. 

- А как же вы? – обрадовалась и смутилась Зоя.

- А я вместо вас! Мне не страшно...

                                                                  ***

 Мороз и солнце...

Солнце! Мы победили!

От автора.

Никогда не сочувствовал теме «Блокады». Конечно, знаю: ведущий в смерть тоннель, длинною в 900 черных  дней, дневник Тани Савичевой, доходяги с  ввалившимися  глазами, незаменимые саночки,  проруби, из которых черпали воду, чтобы сварить клейстер... Знаю, но тем отстраненным, бессердечным знанием, которое сродни осведомленности о далеком и сомнительном существовании пещерных предков, занятых добычей мамонта и поддержанием в пещере огня.

А сегодня вдруг представил... И   втиснулся своим сострадающим  воображением в холодное пространство принужденного угасания, зашторенное «светомаскировкой» и заклеенное крест на крест бумажными полосками: не выходи, не вылезай,  не выглядывай - НЕКУДА!

Все внутри. Внутри погибающего города, внутри опустевшей, разоренной квартиры, внутри коченеющего себя.

Не могу принять «избранничества». С привилегиями и сословно-родовым, верхушечным аристократизмом еще туда-сюда, но с избранничеством на страдание и ужас, на фатальную неосуществимость обещанного рождением (право расти, умнеть, радоваться росту и умудренности) соглашаться не желаю. Все равны! В возможностях, надеждах и их обманах. Иначе... Иначе меня туда, на скользкие, скрипящие полозьями тропинки, в тусклые и душные бомбоубежища, в неподвижные очереди за пайком. Вместо одного из тех, которые такой расправы не заслужили, потому что были «как дети» - одной ночи под вой воздушной тревоги и взрывы достаточно, чтобы стать невинным ребенком... Я тоже хочу стать ребенком – конфликт между мною и «жизнью» достиг максимума, претензии к «ней» граничат с безумием эгоцентричной неблагодарности: все мало или недостаточно «так». Хотя это недоразвитое «так» включает в себя полную, но скромную меру человеческого счастья – могу в любое время есть, любить и молиться (или без третьего). Но и этого почти достаточно. Почти...

И еще Головин. Который Евгений, поэт и алхимик. А также пьянствующий метафизик-рыцарь, сохранивший до конца своего  земного пребывания верность Духу, который есть Творчество и Свобода.

Впрочем, тавтология – творчество и есть свобода. А Дух и есть Верность.

Мороз и солнце, день чудесный... Кощунство! Воспевать солнечный морозный день. Каким нужно быть здоровым и счастливым, чтобы писать такие стихи? Холод невозможно совместить ни с чем. Потому что он заслоняет собою  свет, сумерки, мысли, жажду. И голод, уже почти не ощущаемый, уже ставший только усталостью... Любое движение – это усталость, нехватка воздуха и темнота в глазах. Как сейчас в комнате. В утробе тоже темно. Но не холодно.

Мороз и солнце... Пушкин так издевался или  дразнил – нет никакого солнца! Там, за черным окном, на высоте зенитного выстрела висит, или недавно висело расплывчатое белое пятно, от которого колко искрится иней и режет глаза. И они плачут – так странно видеть эти волшебные разноцветные блестки, покрывшие сломанные ветви, фонарные столбы, свисающие с них провода, завернутые в скатерти тела. 

Нет безответных вопросов «за что?», нет обиды, жалости к себе, стремления любым способом отомстить. Потому что и ненависти больше нет.  К тем, кто  смог превратить город в кладбище.   Вначале было (кричать, грозить кулаком, проклинать!), а теперь ушло, заслонилось ленивым холодом, от которого постоянно хочется спать и пить.

Но вставать и вылезать из-под тряпок не заставит даже их плотная тяжесть, каким-то неприятным образом усиливающая желание глотнуть воды.  Чтобы ее глотнуть, просто набрать в рот, она должна быть теплой. Лучше горячей, почти кипяток. А до кипятка печка не нагревает – книги плохое топливо. Даже дореволюционный сафьяновый Пушкин.

Мороз и солнце...  Мороз и мрак, спрятавшийся под названием «светомаскировка». И каменные капли времени, тяжело падающие из репродуктора. Они выкатываются в пустой коридор и мелкими горошинами рассыпаются по комнатам: Вершины, Куценко и Яков Борисович.  Вершины с детьми в эвакуации, оба Куценко на фронте, Яков Борисович умер полгода назад. Завещав («Когда меня не будет...») ей свою «экономную» печку, старинную мебель, бесценный рояль и пыльную библиотеку с Данте и сафьяновым Пушкиным. «Мороз и солнце день чудесный...» Сжечь! И «Ночь перед Рождеством» тоже сжечь!

Ноты Баха, Моцарта и Шуберта она также сожгла. Одним недальновидным, растянутым на несколько часов  порывом.  Еще «воюя», еще чувствуя ненависть к немцам, имея рвение бороться и уничтожать врага.  А было ли это?

А что было? Не имеет значение – остались холодная, бесконечная ночь под рифмующий тишину метроном или  не вызывающий никакого страха вой воздушных сирен где-то там... Где мороз без солнца и надежды.

И Она. Уже без имени, возраста, пола. Лежит на жесткой кровати и пытается вспомнить... нет, пытается забыть, стихи Пушкина, не повторять неотвязное «мороз и солнце».

Там, снаружи, где еще осталось движение (ее разрушенная школа, где она, будучи Зоей Николаевной Никитиной, преподавала литературу; швейная фабрика, где кроила жесткую брезентовую ткань; суровая очередь за хлебом, в которой уступила место похожему на Пришвина старичку...), все покрыто скрипучим серым инеем, очень похожим на кристаллы кварца или соли. Лучше соли, без нее тяжело. Соль можно сосать. Или натереть ею ремешок от часов и сосать его. Долго-долго. Каждый день, если удерживаться и не откусывать кусочки скользкой кожи. Тогда можно представлять, что это вяленое мясо, или шашлык.

Вспышки света оживляют кристаллы, превращая их в драгоценности – золотой, огненный и синий... Как переливы морской пены. Как глоток сухого вина, после обжигающего губы мяса...

                                                            ***

- Вот так! – сказал Володя Рите и Зое, - Юг должен начинаться с шашлыков и «Цинандали»!

- Нет, - засмеялась Рита, - Юг начинается и заканчивается морем. И персиками.

- И любовью, - прошептала Зоя Никитина, опьяненная не столько вином, сколько бегающими в груди пузырьками счастья.

Оно – это горячая, на четырнадцать курортных дней и ночей (обязательно ночей, отоспаться можно  в обратном поезде) Мацеста! В ней  похожий на дворец  дом отдыха, где все только тем и заняты, чтобы тебе  услужить. Перед дворцом мощеная желтыми плитами терраса с мраморными, в человеческий рост вазами... На террасе, в тени высокой зелени эстрада с  негромким  оркестром, над столиками  похожие на парашюты  тенты.  Дальше гранитная, трепещущая флажками набережная, за которой  бескрайний качающийся блеск... И тугой, пропахший  шашлычным дымом  воздух, заползший в длинный коридор, где находится ее комната – мягкая ковровая дорожка, кадки с розами, в нише диван, над ним портрет Сталина, подарившего им это чудо. «Им» - значит Зое, Рите, Володе,  сидящей у фонтанчика даме с бусами, старичку в круглых проволочных  очках, загорелому, стриженому парню, пьющему кефир... Всем, ее окружающими,  ставшими вдруг родными.

Только один из них не казался родным и близким.

Зоя заметила такое на третий день, когда не пошла после обеда на море, а осталась в «Главном», продуваемом вентиляцией холле, где было принято дремать или читать журналы, давая отдых обожженной коже. 

Он сидел на соседнем диване и что-то записывал в толстую тетрадку. Сосредоточенно, но не спеша, явно наслаждаясь своим аккуратным занятием. Иногда он закрывал глаза, иногда улыбался. Иногда хмурился. А когда заметил Зою, слегка ей кивнул.

Расценить сей жест, как игривый  знак внимания Зоя не могла – простая вежливость воспитанного человека. Тем более, пожилого – седому    мужчине, как ей показалось, было «за сорок». Еще ей показалось, что человек на кого-то очень похож, но на кого именно, определить не сразу смогла – писатель или революционер... Нет, не революционер – революционеры не носят перстней.

Так они и переглядывались: она, пытаясь вспомнить прототип, он, пуская свой задумчивый темный  взгляд сквозь Зою.  

Одет загадочный  мужчина был также странно –  блуза с длинным рукавами, под ней рубашка с галстуком, темные (все в доме отдыха носили светлые) брюки. Вместо сандалий ботинки: высокие, лаковые, на шнурках.

Каждый раз, как Зоя его встречала, а встречать  этого чудака она  стала по нескольку раз в день, его внешний облик оставался без изменений – блуза, галстук, ботинки, синие штаны. Если он сидел на пляже (только возвышаясь в кресле, а не, как большинство на полотенцах), то голову закрывала широкополая пастушья панама.

- Сразу видно, поэт, - презрительно  сказал Володя, - рифму бережет, чтобы не перегрелась. Не люблю я поэтов! То ли дело летчики или танкисты.

- Почему? - спросила Зоя, возмущенная таким заявлением.

- Потому что они все дармоеды! Все, кроме Маяковского! Из поэтов гвоздей не сделаешь.

- А зачем?

- А ты хочешь мороженого? Угощаю.

Сладкое мороженое, сахарные чайки, вечером тесные танцы,  ночью массовые прогулки и купание в черной, немного страшной воде. И снова:  организованная физзарядка под марш, несущийся из похожей на колокольчики трансляции. Затем завтрак, волейбол, пляж,  катание на лодках или  выпускающих удушливые клубы тихоходных катерах, которые Володя назвал «водными тракторами».   Далее обед, тихий час, полдник. Перед танцами и концертами дегустация дешевых местных вин в пахнущем квашеной капустой  подвальчике, который напоминал Зое о далеком Ленинграде.

Был также посвященный Лермонтову литературный  вечер.  На нем выступал скучный лектор, певец филармонии и просто «все желающие».  Зоя тоже прочла два стиха: отрывок из «Тамары» и  «В полдневный зной в долине Дагестана».

«Тамару» она читала специально для Володи, «Полдневный зной» для всех, в том числе  сидящему в первом ряду, странному  человеку в поэтической блузе.

Именно он галантно помог ей спуститься  в оживший аплодисментами зал и, подавая руку, произнес непонятное:

- Прекрасно! Вы даже не представляете, что мне сейчас открылось. Именно вашим голосом. Благодарю.

После вечера разыгрывалась лотерея - билеты на экскурсию в Кисловодск. Ни Зое, ни Рите, ни Володе не повезло.

А потом в беседке Зоя обнаружила знакомую  исписанную тетрадь (непонятные закорючки, схемы и формулы).  Возвращая находку,   она спросила:

- Вы ученый?

Он нахмурился:

- Можно сказать, что так.

- Химик?

- Почему же химик? – его глаза прошли сквозь Зою.

- Тогда кто?

- Ваш должник, - засмеялся он, - А долги нужно возвращать! Поэтому предлагаю свой экскурсионный билет и прошу вас поехать в Кисловодск вместо меня. 

- А как же вы? – обрадовалась и смутилась Зоя.

- А я вместо вас! Мне не страшно...

                                                                  ***

 Мороз и солнце...

Солнце! Мы победили!

Квартира №15, прописаны: Назаровы, Головины, Хвостенко.