Глава IV. «Республика ученых»

 

…всеобщее сознание есть лишь теоретическая форма того, живой формой чего является реальная коллективность, общественность.

К. Маркс

 

В течение всего предыдущего рассказа трудно отделаться от впечатления какой-то неестественной, трагической одинокости Декарта, развивающегося почти в полном вакууме внесоциальности, выключенности из реальной, живой жизни, особенно после описания сотрудничества с Бекманом и Фаульхабером в начале пути. Автор считает долгом сделать некоторые разъяснения в этом отношении, которые, отчасти, могут быть приняты за извинения перед читателем, ибо касаются замысла всей работы, а его следовало бы раскрыть заранее, не испытывая терпения человеческого.

По мысли автора, в этой книге намечалось дать абрис Декарта во всем доступном конкретном многообразии взаимопорождающих идей. Но это невозможно, даже в рамках краткого очерка, без включения жизнедеятельности Декарта в живой и напряженный контекст «Республики Ученых» XVII века, деятельным участником и «подданным» которой был Декарт. Необходимо раскрыть конкретные связи Декарта с другими «подданными» этой «Республики» — учеными, философами, естествоиспытателями, инженерами, писателями, медиками и мастерами — Бекманом и Фаульхабером, Мерсенном и Мидоржем, Вильбресьё и Феррье, Гоббсом и Гассенди. Впрочем, чаще всего многие из «специальностей» совмещались в одном лице. И реальная роль, скажем, Мерсенна совершенно не соответствовала его официальному статуту и ритуальной маске повседневно отправляемых обязанностей. В «нормальной жизни» перед нами предстали бы мундиры и парики советников различных рангов и состояний; сутаны клириков; колпаки врачей; во множестве — плащи различного покроя, в зависимости от принадлежности носящего их к тому или иному монашескому ордену — иезуитов, миноритов, ораторианцев, янсенистов и т. п.; скромные одежды инженеров и спецодежда мастерового… Но все эти одежды оказывались несущественными и иллюзорными, когда врачи и клирики входили в святилище «Республики» — храм новой науки. У входа с ног отряхивался прах и сводились на нет существующие нормы жизни, предрассудки, мнения, обычаи и ценностные критерии. Новая социальность, этика новых отношений и закономерности новой жизни творились в недрах «Республики» из живого материала наличной жизни, из ее «теста», замешанного на «дрожжах» новых идей.

«Республика Ученых» с самого начала приняла характер интернационального сообщества, объединенного одним — нетрадиционным — предметом, изучением природы, одной целью — познанием истины в ходе этого изучения и преобразования, одним языком: вначале это была латынь, затем, наряду с ней, все больше и больше им становился язык математики, который окончательно утвержден был трудами нашего героя. Никакой научной периодики, никаких институированных структур: обмен мыслями между разделенными национальными и религиозными барьерами, многочисленными войнами и прочими преградами учеными происходил, как правило, путем переписки; редко, и то случайным образом, — в результате личных встреч.

Поистине неоценимым было значение человека, игравшего роль «поворотного круга» в среде разнообразнейших идейных течений в «Республике Ученых», течений, «пересекавших в начале XVII века все области интеллектуальной жизни: математику, философию, теологию, физику, естественные науки, механические искусства…музыку» (102, стр. 5–6). Таким человеком был патер Марэн Мерсенн (1588–1648) — старший соученик Декарта по Ля Флеши, один из его ближайших друзей, монах, ученый, автор многочисленных трудов по теологии, математике, механике, физике, музыке и т. д.

Бернар Рошо, взявший на себя труд продолжения начатого К. де Ваардом издания огромной переписки Мерсенна (предположительно 16 томов, к настоящему времени уже появилось 12 томов), приводит список корреспондентов этого «генерального секретаря ученой Европы…келья которого поставила будущей Французской (и не только ей. — Я. Л.) академии ее первых членов» (102, стр. 9). Фактически имена в этом списке представляют всех гигантов мысли первой половины XVII века, но не только их.

Так вот, Мерсенн был посредником в переписке Декарта почти со всеми из указанных в списке «подданных» «Республики». Именно благодаря Мерсенну Декарт мог, оставаясь в своих «убежищах», спокойно мыслить и экспериментировать и быть в то же время в самом центре бурной интеллектуальной жизни эпохи, участвовать в дискуссиях, в которых он желал участвовать, и избегать потери времени, траты сил и душевного спокойствия в никчемных спорах и полемике, не представлявших для него интереса. Из найденных на сегодняшний день семисот с небольшим писем Декарта примерно четверть адресована Мерсенну. Следует иметь в виду, что многие из этих писем представляют собой полновесные научные трактаты или полемические работы…

Через Мерсенна Декарт свел знакомство уже в начале 20-х годов с амьенским казначеем К. Мидоржем, занимавшимся вопросами оптики, инженером Э. Вильбресьё, также отдававшим весь свой досуг оптическим занятиям. Совместно с прекрасным мастером, шлифовальщиком линз для оптических приборов, Феррье они подготовили все необходимое для проведения Декартом того исторического оптического эксперимента, о котором шла речь выше.

Знаменательным было его знакомство с голландским ученым, профессором Лейденского университета, математиком и востоковедом Я. Голиусом (1596–1667). Именно Голиус предложил Декарту геометрическую задачу, в ходе решения которой Декарт сформулировал основные идеи своей аналитической геометрии. Он же был первым человеком, с которым Декарт поделился воспоминаниями об успешном проведении упомянутого эксперимента.

О трудах Ф. Бэкона Декарт часто беседовал с хранителем бумаг Веруламца, англичанином, секретарем посольства в Голландии В. Босвеллом. Гоббс, Гассенди, Ферма, Гюйгенс, Паскаль, Дебон — перечень мыслителей первого ранга, корреспондентов, друзей, участников дискуссий, развернувшихся вокруг его работ, — этот список блестящих имен, анализ их взаимоотношений, споров, порой доходивших до разрывов всяческих отношений, и снова восстанавливавшихся контактов составят, без сомнения, основу еще ждущего своего исследователя анализа того уникального феномена культурной жизни Нового времени, который условно назван здесь «Республикой Ученых». Попытка создания своеобразного путеводителя по этой «Республике» была предпринята Нисероном, однако опубликованные в начале XVIII века 43 тома отразили лишь небольшую часть «населения» этого невидимого государства (97).

Многие из внутренних установлений «Республики» находились в прямой противоположности привычным нормам жизни общества, — например, в этой среде теряли всякий смысл господствовавшие во «внешнем» мире отношения собственности. Вот характерный пример. Декарт, столь многим обязанный Бекману и поддерживавший с ним самые дружеские отношения долго после сотрудничества в Бреда, решительно и очень резко порывает с ним, когда тот пытается распространить такие отношения собственности на их научные отношения. В письмах к Бекману, положившему начало их бурному (длившемуся, правда, недолго) разрыву, Декарт, в частности, пишет: «Смешно говорить о собственности в отношении знаний, как это говорят о поле или некоторой сумме денег, и прилагать столько усилий, чтобы, как Вы это делаете, отделить собственное достояние от чужого» (14, I, 32).

В «Республике Ученых» становился и обретал собственные формы существования новый вид труда, названный Марксом всеобщим трудом:  «…следует различать всеобщий труд и совместный труд. Тот и другой играют в процессе производства свою роль, каждый из них переходит в другой, но между ними существует также и различие. Всеобщим трудом является всякий научный труд, всякое открытие, всякое изобретение. Он обусловливается частью кооперацией современников, частью использованием труда предшественников» (4 а, стр. 116). Именно в силу такого характера труда движение идей в универсуме «Республики Ученых», на первый взгляд прямолинейное (цепочка филиации «идей»: Авраам роди Иакова…), на поверку оказывается движением круговым, спиральным, совокупностью переплетающихся вихрей, что живо напоминает характер движения во Вселенной Декарта. «Комета» мысли ученого, переходя из одного «неба» идей и мировоззрений в другое «небо», постоянно трансформирует свое «ядро», обрастая меняющимся «хвостом» идей, понятий, ассоциаций, образов предшествующих «небес».

Но своим, пусть на первых порах невидимым постороннему глазу существованием «Республика Ученых» сразу же обрела своего врага, почуявшего в ее возникновении, в возможности дальнейшего существования и развития смертельную для себя опасность. Таким врагом стала корпорация средневековых ученых-университариев, схоластов и богословов, причем последние сразу же взяли на себя главенствующую роль в борьбе с Новой наукой. Как уже говорилось выше, немало пришлось претерпеть волнений и бед от них нашему герою. Автор «Декарта» В. Ф. Асмус посвящает борьбе мыслителя с протестантскими богословами одну (по-моему, из лучших) главу, прочитав которую понимаешь, почему Декарт все-таки пошел на предвиденный им риск поездки в Швецию; и мы не станем здесь пересказывать всех перипетий этой борьбы. Вот только небольшой арифметический подсчет: из неполных 13 лет своей растущей научной известности (после выхода в свет «Рассуждения о методе») и деятельности «на виду» у мира ученых католик Декарт 8 (!) лет отдал борьбе с этими врагами в Голландии, стране протестантизма, что вовсе не играло роли в развернувшейся против него кампании лжи, клеветы и судебных преследований: не менее яростными нападками было встречено после выхода в свет его «Рассуждение…» со стороны представителей взрастившего его ордена иезуитов — Племпия, Фромонда и Сирманса, профессоров католического Лувенского университета (см. 17, стр. 167–171).

Так формировалась, росла и развивалась в борьбе с мракобесами и церковниками «Республика Ученых», и эту борьбу она ведет и посегодня — это неустанная борьба рационализма с иррационализмом и мистикой, знания, ясности мысли с невежеством, с недомыслием, возведенным в принцип. В этой борьбе в качестве одной из разграничительных линий между фронтами двух данных только что в перечислении противоборствующих сил сформировалось направление в науке, философии, логике и других сферах деятельности, получившее по имени его основоположника название картезианства.

В борьбе с «яростным гадом» Гизебертом Воэцием как раз и проявились душевная стойкость, непримиримость к любому компромиссу идей и преданность своему духовному отцу людей, распространявших учение Декарта в университетах, во время лекций и диспутов, и считавших себя его учениками.

Первым из них должен быть назван медик, натуралист-физиолог Анри Леруа, или Регий, профессор ботаники и теоретической медицины в Утрехтском университете. Именно этот университет стал ареной первой ожесточенной схватки Регия и других профессоров, последователей Декарта, с профессором, а затем ректором университета Воэцием. И здесь, в борьбе, выявилась еще одна сторона отношений в «Республике Ученых» между ее «подданными»: непримиримые в отношении врагов, они столь же непримиримо отстаивали свои идеи, если считали их истинными. Вчерашние союзники, они, при обнаружении идейных разногласий, становились непримиримыми противниками. Такова судьба отношений Декарта с Леруа. Именно медик «Леруа перенес декартовскую конструкцию животного на человека…и объявил душу модусом тела, а идеи — механическими движениями.  Леруа думал даже, что Декарт скрыл свое истинное мнение. Декарт протестовал» (1, стр. 140).

Помимо внутренних потребностей дуалистической системы, которая рушилась при таком толковании тождества двух различенных Декартом субстанций, для протеста была и другая причина. Декарту, как мы знаем, виделось, что с применением машин люди высвободятся из тисков прежних форм труда, и в перспективе они должны будут «стать…господами и хозяевами природы»: еще не произошло, ввиду спорадического применения машин, обращение отношения человек — машина, в результате которого в развитом машинном производстве капитализма человек становится придатком машины. Но в механизме мануфактуры оно уже весьма прозрачно просматривалось. Таков гуманистический запал полемики Декарта. Как ни странно, Леруа тоже исходил из гуманистических устремлений учителя, но сказался так называемый «профессиональный идиотизм»: медик по профессии, Леруа считал, что именно «машинообразным» объяснением человека можно лучше понять его и тем самым достичь тех успехов в медицине, к которым стремился Декарт.

Леруа был не одинок в борьбе с богословами. Его поддерживали ученики и сторонники Декарта — профессора Реннэри, Эмилий, Киприан. Среди учеников — последователей Декарта следует назвать также янсениста Арно, который в дальнейшем совместно с Николем разовьет учение Декарта о методе в известной книге «Логика Пор-Рояля». Но это были, так сказать, сформировавшиеся помимо Декарта ученые, которые примкнули к его идеям в ходе их критического осмысления. Были у Декарта и такие ученики, которых он сам лично обучил, часто начиная «с нуля». Его слуги Жилло и Жерар ван Гутшовен, не имевшие никакого образования, в результате освоения Декартовых идей стали профессорами математики. Точно так же Декарт развил начатки знаний А. Шлютера, сопровождавшего его в Швецию, сделав из него также ученого. Сапожник Дирк Рембранц прошел столь солидный курс обучения у Декарта, что стал хорошим астрономом, которому Декарт поручал проведение весьма сложных наблюдений в обсерватории.

В начале этой главы были перечислены некоторые из «граждан» «Республики Ученых», состоявших в непосредственных отношениях с Декартом. Только что я назвал непосредственных продолжателей дела Декарта — картезианцев по определению. Но ни тот, ни другой перечни не дадут наиболее точного и глубокого представления ни о действительном статуте и социальной роли «Республики Ученых» XVII века, ни о подлинном месте Декарта в становлении науки и методологии Нового времени. Не в буквальном, но по сути дела в наиболее существенном смысле самое тесное полифоническое сотрудничество, дающее жизнь великому сообществу ученых XVII века, осуществлялось между Галилеем и Декартом, Декартом и Бэконом, Спинозой и Декартом, Декартом и Лейбницем, Декартом и Мальбраншем, Мальбраншем и Паскалем… Это сотрудничество положило начало тому многогранному и полифоническому теоретическому разуму, существование которого было тайной движущей силой всего научного мышления Нового времени.

Декарт был одним из «фокусов» этого сложного, многогранного теоретического разума, и подлинный смысл картезианства может быть понят только в единстве и диалоге с другими голосами и мелодиями этого контрапункта. Картезианство есть картезианство, только соотнесенное и сопряженное со спинозизмом, лейбницианством, галилеевскими «началами науки» и ньютоновскими «Математическими началами натуральной философии». В этой книге нет места для детального анализа реальной жизни этого многофокусного теоретического разума. Но все-таки сказать несколько слов нужно.

Возьмем, например, один из центральных пунктов картезианства — метод (разумеется, в качестве примера можно было бы взять любой другой фундаментальный вопрос, рассматриваемый Декартом) и посмотрим, как он был воспринят, в каком направлении развит, под какими углами критиковался и т. д. согражданами Декарта по «Республике Ученых».

Основа метода — механическое понимание движения. Как видно было из рассказа о Декартовом понимании движения в сопоставлении с его пониманием Спинозой, движение, как изменение вообще, выступает у Декарта как движение мыслительное. И Спиноза в этом отношении следует Декарту. Всякий раз, когда они оба говорят о мышлении, они говорят неявно о движении: последнее задано уже имплицитно. Поэтому в последующих дедуктивных построениях движение с большей или меньшей степенью логической строгости «вводится». Ситуация «большей или меньшей степени строгости» в высшей степени не устраивала Спинозу и была постоянным источником его духовного беспокойства. Он обращается к исходной предпосылке Декарта — существованию двух субстанций — и рассуждает, что если у Декарта бог — «ничто», то ничто не препятствует ему стать всем. Мышление и протяженность, констатирует он, как два соотносящихся образа непрерывности являются двумя (бесконечными!) атрибутами одной, единой субстанции — в боге, но боге спинозовском: deus sive natura[27]. Итак, философия обретает внутренний источник движения; система мира, обретшая в себе этот источник самодвижения, саморазвития, становится «кауза суи»-стичной; философия Спинозы становится монистической философией активности.

Мальбранш подобно Спинозе принимает метод Декарта, но отмечает, что возникающая при обращении всеобщей необходимой связи случайность не менее закономерна, чем необходимая связь. «Все естественные причины не суть действительные причины, — утверждает он, — а причины случайные» (42, стр. 320). Разработанная им система случайных, окказиональных причин явилась теоретической платформой, на которой вокруг Мальбранша сгруппировался кружок математиков и механиков, заложивших фундамент принципиально нового направления картезианского метода и соответственно новых ветвей математики и механики (физики) — теории вероятностей, статистики, вариационного исчисления. Имена этих людей говорят сами за себя: Г. Лопиталь, Я. Бернулли, И. Бернулли, П. Вариньон. Мальбраншинский вариант картезианского метода не менее успешно переходит в свои «приложения» (см. 100, стр. 331).

При всех своих расхождениях с Декартом Лейбниц остается на позициях картезианского метода: «У Декарта я согласен только с самим методом, ибо, как только дело дошло до приложения последнего, Декарт совершенно позабыл свою строгость и сразу запутался в каких-то удивительных гипотезах» (39, стр. 15). Лейбниц вынужден настаивать на своем понимании «строгости», так как в его трудах происходит обращение Декартова взаимоотношения «алгебра— геометрия», а отсюда и всей концепции математики в ее взаимоотношениях с физикой. Подвергая критике Декартово стремление все явления природы «подогнать, — пишет С. Ф. Васильев, — под одни только понятия алгебры» (27, стр. 35–36), Лейбниц выдвигает идею создания «общей науки о качестве», противопоставляемой им Декартовой всеобщей математике — «общей науке о количестве»: «Комбинаторика, представляющая, по словам Лейбница, собой эту науку…есть специально такая наука — ее можно назвать всеобщей характеристикой — которая трактует о формах или общих формулах вещей, т. е. об их качестве вообще или об их отношениях подобия или неподобия… Таким образом, алгебра подчинена комбинаторике и непрестанно пользуется ее правилами, которые представляются гораздо более общими и находят свое применение…в самой геометрии» (цит. по 27, стр. 35).

Фактически в Лейбницевом «переворачивании» декартовского геометрико-аналитического соотношения были намечены все возможности дальнейшей «спирали» обращения так, как эти возможности реализовались в XVII–XX веках. Дальнейшее развитие метода как «параллелизма» алгебра — геометрия могло происходить лишь при условии «разведения» этих наук, установления между ними «зазора». Логика становящегося антиномического строя мышления (так условно можно назвать строй мышления Нового времени) требовала «беспощадного» разрыва основы картезианской системы мира — протяженности.

Это сделал И. Ньютон, введя понятие пустоты. Теперь стало возможным постулировать абсолютность пространства, времени, места и движения. Если для Декарта и Лейбница единство было целью науки, а раздвоение — методом ее достижения, то теперь происходит оборачивание этого соотношения… Ньютон исходит из единства (всеобщность взаимодействия; единство механики и геометрии), имея целью объяснение всех явлений действительности в антиномически противопоставленных понятиях силы и функционального закона.

Цикл замкнулся и стал рабочим циклом метода. По такой схеме метод и работает отныне. Понятие движения, окончательно сформировавшееся в классической механике благодаря трудам Ньютона, продолжает развиваться.

Именно такое, полифоническое понимание метода позволяет, например, сегодня выяснить причины, приводящие в ходе теоретического развития естественных наук к возникновению трудностей и парадоксов: последние считаются свидетельством наличия кризиса метода в его общелогической и (специально) в представленной только что (Декарт—Лейбниц—Ньютон) форме. Одним из основных выражений этого кризиса оказывается распространенная сегодня онтологизация геометрических представлений. Приведем, например, некоторые (характерные для всего содержания) заголовки из книги Дж. Уилера (см. 52): «Ничто, кроме длин», «Уравнения движения без уравнений движения», «Уравнения поля без уравнений поля». Исчезает понимание метода как идеализации — в его сложных отношениях с действительностью. Возникает тенденция к полному отождествлению двух определений картезианского метода — как метода геометрического и метода аналитического. Метод, потеряв возможность развиваться, перестает работать. Вспоминаем: в основе метода лежит понимание движения как механического перемещения в пространстве. Значит, первопричина всех бед — в этом исходном понимании. Вывод: исчерпав возможность эволюционного развития, понимание (понятие) движения требует своей коренной трансформации.

Повторяю, в качестве такого «образца» может быть взято другое фундаментальное положение картезианства, и с ним в «челноке» «Республика Ученых» XVII века — «Республика Ученых» XX века проделана та же серия «операций». Острейшая актуальность таких «челночных» рейдов, по-моему, в особых аргументах не нуждается…

 

Заключение

 

Мы вновь в XX веке. Как воспринимается сегодня образ Декарта?

Вкратце об этом «сегодня». Декарт, воспринятый сегодня, — это Декарт, воспринятый глазами и умом современного человека, участника решающих социальных и научно-технических трансформаций. Сегодня под вопрос, под сомнение не меньшей, а, наверное, большей силы, чем картезианское сомнение, поставлены все без исключения привычные нормы жизни и деятельности в науке, производстве[28], мышлении, быту, во всей системе ценностей. И в этом великом пересмотре ценностей и норм жизни Нового времени обнаруживается, что очень и очень многое из того, что вызывается ныне на историческую проверку, связано с образом Ренэ Декарта, с системой его мышления, больше того, с тем способом сочинять свою собственную жизнь, который разработал наш герой.

Обнаруживается, что для современного человека Декарт — это не только и даже не столько крупный философ середины XVII века, один из основоположников и т. д., и т. д., сколько определенный исторический образ громадной эмоциональной, мыслительной и нравственной силы, диалог с которым начинает и продолжает современный человек, зачастую даже не зная самого имени «Декарт» и не читая его сочинений. Но, надеюсь, читатель этой книги сможет теперь соотнести тот анонимный образ, с которым он столь часто неявно полемизировал, с реальным и действительно живым образом Ренатуса Картезия (и очень к месту вспомнить здесь, что по-латыни значение имени философа «Ре-натус» — «Возрожденный», «Вновь рожденный»).

И если сейчас диалог нашего читателя с самим собой не будет уже иметь анонимного характера и его alter ego приобретет имя Декарта, то постараемся ответить на вопрос: какое отношение к этому своему другому, картезианскому «я» можно предположить у современного человека?

Прежде всего жесткая «геометрическая диалектика» Декарта, жесткий рационализм его метода и самого построения жизни, «по Декарту», выступают предметом преодоления, предметом критики, недовольства, сомнения со стороны современного человека. Столько раз в жизни человека XX века не срабатывала самая великолепная, самая кристальная рациональность; столько раз обнаруживалось, что есть рациональность и рациональность, разум и разум; столько раз страшнейший рассудочный порядок оказывался обратной стороной кровавых внерациональных стихий, что современный человек, человек нашего столетия, не может не подвергнуть сомнению «когито» Ренэ Декарта, не может не заняться вновь картезианским делом сомнения, но уже по отношению к самим картезианским ценностям. Но это только одна сторона расчета современного человека со своим картезианским «я».

Есть и другая сторона, делающая этот расчет особенно сложным, мучительным и ответственным. При всей жесткости, непримиримости современного размежевания с картезианскими ценностями человек XX века чувствует острейшую, насущнейшую необходимость сохранить эти ценности, развить их, выявить их новый смысл. Имеется в виду отнюдь не гегелевское «снятие», во всяком случае не только оно.

Дело не в том, что рационализм Декарта «снимается» сегодня в более высоком рационализме, в более развитой логике современного мышления. Дело в том, что для современного мыслителя, скажу точнее — для современного деятеля в любой сфере существенно как раз, чтобы Декарт не «снимался», а оставался постоянным его собеседником, оппонентом, способным выдвигать все новые и новые картезианские аргументы в ответ на всемогущий современный скепсис. Я имею в виду прежде всего, что современный человек с особой остротой ощущает необходимость продолжения и усиления той линии высокого рационализма, той диалектики метода и теории, отстранения от собственной жизни и предельно напряженного включения в нее, того умения сознательно и свободно строить свою жизнь в предлагаемых обстоятельствах, которой обладал болезненный, мнительный и непреклонный человек начала Нового времени Ренэ Декарт (Картезий).

Наше отношение к Декарту отнюдь не тождественно, например, отношению Декарта к схоластике. Декарт «нужен» XX веку не в качестве очередной ступеньки восхождения к идеалу (прошли, чтобы не возвращаться), а в качестве непреходящего героя и мученика в Пантеоне мысли современного человечества, скажем мы, перефразируя слова молодого Маркса о Прометее.

И картезианство, и главным образом Ренэ Декарт необходимо становятся героем и образом культуры, постоянным спутником человечества на все времена, пока оно существует — мысля.

 

Приложение

 

Приведенные тексты впервые публикуются на русском языке. Перевод с латинского и французского выполнен Я. А. Ляткером.

 

I. P. Декарт

Небольшие сочинения 1619–1621 гг. [29]

[Копии] г-на Лейбница

Частные мысли

 

1619. Январь

«Подобно тому, как актеры, дабы скрыть стыд на лице своем, надевают маску, так и я, собирающийся взойти на сцену в театре мира сего, в коем был до сих пор лишь зрителем, предстаю в маске».

«Юношей, сталкиваясь с открытиями, требующими изобретательности, я стремился к тому, чтобы, не читая автора, самому попытаться прийти к ним; и, таким образом, я мало-помалу заметил, что каждый раз действую, следуя определенным правилам».

«Наука подобна женщине: поскольку, оставаясь добродетельной, она принадлежит лишь своему мужу, ее уважают; когда она становится доступной всем, становится дешевой».

«Большинство книг таково, что, прочитав несколько их строк и просмотрев несколько фигур, уже знаешь о них все, так что остальное помещено в этих книгах лишь для того, чтобы заполнить бумагу».

«СОКРОВИЩНИЦА МАТЕМАТИКИ ПОЛИБИЯ КОСМОПОЛИТА, в которой даются истинные средства решения всех трудностей этой науки и доказывается, что человеческий ум не может продвинуться дальше в решении этих проблем, чем должна возбуждаться нерешительность либо порицаться опрометчивость тех, кто обещает новые чудеса во всех науках; наконец, для облегчения трудов множества мучеников, денно и нощно распутывающих гордиевы узлы математики, затрачивая бесполезно силы своего ума, эту сокровищницу всему просвещенному человечеству… Р[енатус] К[артезиус] вновь предлагает».

«Современные науки носят маски; если эти маски снять с них, они предстанут во всей своей красе. Для постижения их связи удерживать в памяти порядок их следования покажется не труднее, чем удерживать в памяти числовой ряд».

«Для каждого ума предначертаны пределы, переступить которые он не может. Те, кто из-за недостатка способностей не могут пользоваться принципами для совершения открытий, по крайней мере смогут познать истинную цену наук, а этого достаточно для приобретения истинных суждений о ценности вещей».

«Я называю пороки болезнями души, которые менее легки для распознания, чем болезни тела, так как мы часто можем давать себе отчет о хорошем состоянии здоровья нашего тела, но в отношении ума — никогда».

«Я замечаю, что в периоды грусти или опасности, также и во время безрадостных занятий мой сон глубок, а аппетит — чрезвычайный; но, преисполненный радости, не ем и не сплю».

«Из теней, представляющих различные фигуры, — деревьев и т. д. — можно составить сад; точно так же сады можно подстричь таким образом, что в различных перспективах они будут представлять соответственно различные фигуры; точно так же, как в комнате можно сделать так, что лучи солнца, проходя через определенные отверстия, будут представлять различные цифры или фигуры; точно так же, как можно заставить возникать в воздухе комнаты образы языков огня, огненных колесниц и других фигур. И все это — посредством определенного вида зеркал, собирающих лучи солнца в некоторой определенной точке. Точно так же можно сделать, чтобы солнце, сияющее в комнате, всегда казалось восходящим с одной и той же стороны или хотя бы движущимся с запада на восток — посредством параболических зеркал, для чего необходимо, чтобы лучи солнца, сияющего над крышей, падали на зажигательное стекло, так называемая точка рефлексии которого находится на одной прямой с небольшим отверстием, а затем чтобы эти лучи попали на другое зажигательное стекло, точка рефлексии которого также находится на одной прямой с этим отверстием (и точкой рефлексии первого зеркала), и тогда лучи будут падать в комнату в виде параллельных линий».

«В 1620 году я начал понимать основание чудесного открытия». [На полях: «Олимпика, X. Ноября начал понимать основание чудесного открытия»].

«Сон ноября 1619 года, во время которого приснилось начало седьмой поэмы Авзона: „По какому жизненному пути я последую?..“

Авзон».

«Порицание друга столь же полезно, сколь почетна похвала врага.

Похвалы мы ожидаем от постороннего, а от друга — правды».

«В каждом уме имеются определенные части, которые, будучи лишь слегка задеты, возбуждают сильные страсти. Так, ребенок сильного темперамента, если его ругают, не станет плакать, но вспылит; другой — обольется слезами.

Если нам скажут, что случилось большое несчастье, мы опечалимся; если же добавят, что его причиной является некий дурной человек, мы придем в ярость. Переход от одной страсти к другой происходит по смежности; часто, однако, сильнее переход по противоположности: представим себе, например, сообщение о большом несчастье среди радостного пира».

«Так же, как воображение пользуется образами для познания тел, так и разум привлекает различные чувственные тела для вещественного воплощения духовного, например образы ветра, света. Более глубокая философия может возвысить дух до познания высочайших и чистейших эмпирей».

«Может показаться удивительным, что великие мысли чаще встречаются в произведениях поэтов, чем в трудах философов. Это потому, что поэты пишут, движимые вдохновением, исходящим от воображения. Зародыши знания имеются в нас наподобие огня в кремне. Философы культивируют их с помощью разума, поэты же разжигают их посредством воображения, так что они воспламеняются скорее».

«Высказывания мудрецов могут быть сведены к очень небольшому числу общих правил».

«Перед концом ноября я доберусь пешком до Лоретто из Венеции, если это будет удобным и если таков обычай; если же нет, то я проделаю это путешествие по крайней мере со всем благочестием, привычным для отправляющегося туда, и закончу полностью мой трактат[30] перед пасхой. И если у меня не будет недостатка в книгах, а также если трактат покажется мне достойным опубликования, я его опубликую, как обещаю сегодня, 23 февраля 1620 года».

«Во всем действует одна и та же активная сила: любовь, благосклонность, гармония».

«Чувственные вещи весьма пригодны для постижения высших духовных [олимпических] сфер: ветер означает дух; движение во времени — жизнь, свет — познание, тепло — любовь, мгновенное действие — акт творчества. Все телесные формы действуют гармонично. Имеется больше влажных вещей, чем сухих, холодных — нежели теплых. Без этого активное начало очень скоро одержало бы победу и мир бы долго не продолжался [во времени]».

«Бытие [первая книга Библии] говорит, что бог отделил свет от тьмы, что то же самое, как если бы сказали, что он отделил хороших ангелов от плохих, ибо нельзя отделить некоторое отсутствие чего-нибудь от некоторого естественного свойства. Не надо, следовательно, понимать этот текст дословно. Чистое понятие есть бог».

«Бог создал три чуда: вещь из ничего, свободную волю и человека-бога».

«Человек познает природные явления только через их подобие вещам, подпадающим под его чувства. Наилучшим и наиболее глубоким философом является тот, кто сопоставляет с наибольшим успехом искомые вещи с результатом чувственного опыта».

«Высокое совершенство, с которым животные производят различные действия, заставляет нас подозревать, что они лишены свободной воли».

«Несколько дней назад я подружился с ученейшим человеком, предложившим мне следующую задачу:

камень, сказал он, падает из А в В за один час; он постоянно увлекается к земле одной и той же силой и не теряет ничего из той скорости, которая сообщена ему предшествующим тяготением, так как то, что движется в пустоте, движется, согласно ему, вечно. Спрашивается: за какое время камень покроет некоторое заданное расстояние?

Я решил задачу…».

«Он подозревает, что струны лютни, издающие более резкий звук, колеблются быстрее; так что в верхней части октавы струна совершает два колебания против одного для ее нижнего звука, для квинты это отношение равно 1 1/2 и т. д.».

«Если дана математическая нить, то она будет в равной мере и прямой, и кривой. Действительно, мы говорим, что такая линия допустима, но лишь в механике, точно так же, как мы можем применять весы для взвешивания тяжестей, струну для сопоставления со звуком, площадь, заключенную в циферблате солнечных часов, для измерения времени и другие подобные установки, в которых сравниваются два [различных] рода».

«Пробежав глазами с пользой для себя все вздорные вещи Ламберта Шенкеля [в книге „Об искусстве запоминания“], я подумал, что мне будет легко объять воображением все, что я открыл, посредством сведения к причинам, а так как при этом все причины сводятся в свою очередь к одной, ясно, что, применительно ко всем наукам, нет необходимости в памяти, ибо тот, кто возвысился до понимания причин, в своем мозгу сможет воспроизвести ускользнувшие образы, явления, связанные с этой причиной, и это — истинное искусство запоминания, прямо противоположное искусству этого мошенника, которое не то чтобы было недейственным, а занимает место лучшего искусства, и что порядок, предлагаемый им, неверен. Истинный порядок запоминания состоит в выявлении взаимной связи образов. Он это опускает [не знаю, сознательно ли], но в этом — ключ ко всему таинству. Я представил себе другой способ: если из несвязанных образов вещей, обладающих определенной взаимосвязью, образовывать новые классы образов, общих для всех, или по крайней мере объединить их все в один, нашему взгляду будут доступны не только одни лишь соседние, но и все другие…».

«Недавно, когда я сжигал какие-то бумаги и огонь, на