Я пытаюсь войти в общественную жизнь

 

И вот, не отказываясь от индивидуализма, я решил осторожно вылезти из кокона и принять участие в бурлящей вокруг меня жизни.

 В ней (в общественной жизни) к тому времени уже стали своими и многие ребята из нашей группы, и те мои приятели, которые так лелеяли свой эгоизм. Ничего удивительного в такой активности не было: «общественная работа» в характеристике – чуть ли не самый решающий фактор, определявший перспективы выпускника вуза.

Очень престижно и перспективно было оказаться на всеинститутском уровне – особенно в комитете комсомола 1 ММИ. Так как комсомольцев в институте было несколько тысяч, этот комитет имел права райкома комсомола. Что было очень и очень немало.

На третьем-четвёртом курсах в комитет входили два парня из нашей группы: Андрей Безпрозванный и Володя Лепилин. Ну, в учёбе они звёзд с неба не хватали; Андрей, как я уже говорил (гл. 12), подрабатывал фельдшером на «Скорой помощи» и, не имея времени вникнуть в изучаемые предметы, предлагал лечить все болезни полиглюкином. На лицах этих ребят часто гостило очень многозначительное выражение «приобщённых». К тому же нередко им приходилось отпрашиваться с последних занятий на заседания комитета, что ещё больше подчёркивало их отличие от простых смертных.

Но на двух последних курсах из комитета их вытеснили студенты из разряда «спецдетей», которым надо было зарабатывать приличную характеристику. Среди прочих вошли в комитет комсомола и Лёшка Кампов-Полевой, и Володя Вербицкий. 

Причём, Володя отвечал за координацию работы комитета с институтской многотиражкой, которая тогда называлась «За медицинские кадры». Газета выходила раз в месяц, в ней стали появляться материалы моих сокурсников – заметки того же Володи (который там стал завотделом), очень нравящиеся мне стихи Андрея Леонкина. И я решил, что вот оно – то поприще, где я проявлю свои таланты!

Вербицкий представил меня редактору газеты, тот встретил меня вполне дружелюбно:

– О, нам таланты нужны! – Принял, чтобы просмотреть попозже, несколько листков с моими самыми выдающимися стихотворениями и затем дал задание:

– Вот тут девочки из общежития пожаловались, что у них там непорядки всякие: комендантша их обижает, холодно в комнатах и т.д. Сходи, поговори и напиши заметку для нашей газеты.

Да, я ведь в десятом классе подумывал о журналистике! И теперь я в качестве корреспондента газеты (ну пусть внештатного) иду на задание! Сразу вспомнился фильм «Журналист» Сергея Герасимова и игравший главного героя обаятельнейший актёр Юрий Васильев.

Я разыскал в общежитии автора письма; она очень обрадовалась:

– ­ А я уж думала, никакой реакции не будет. Мы ведь не первый раз пишем – и словно в пустоту. А тут вы пришли!

Девушка стала долго и увлечённо рассказывать свои беды, я, полный внимания и сочувствия, уточнял детали и записывал. Наконец встал, поблагодарил и велел смотреть ближайшие номера газеты.

Дома я долго раздумывал, как лучше подать материал. Наконец, решил представить беседу подобно рассказу горьковской старухи Изергиль. Правда, не хотелось превращать девушку в старуху Изергиль, и я, скрипя сердце, оставил её в натуральном состоянии. Но всё прочее – антураж, стиль и т.п. – заимствовал у Горького.

Конечно, это даже на меня производило немного странное впечатление – рассказ о коммунальных неудобствах в общежитии на фоне ночного костра и звёздного южного неба.

Но я решил, что ничего: для первого раза сойдёт, пока обойдутся и так, и не скрывать же талант, если он так и прёт!

 

– Что за ахинею ты написал! – вскричал редактор газеты, когда я зашёл к нему узнать его мнение о тексте, который я передал ему накануне. – Неужели ты думаешь, что это можно напечатать?! Ты что, нашу газету никогда не видел? И потом: если надо писать про унитазы в общежитии, так и пиши прямо про унитазы, а не про ласковый плеск воды... Да даже, чёрт возьми, можно было бы и про ласковый плеск воды (хотя это и не наш стиль) – но в унитазе(!), а не у кромки близкого берега!

«Ясно, – думал я про себя. – Мой высокий стиль – не для этой жалкой газетёнки».

– ­ Ты, наверно, думаешь: жалкая ничтожная газетка, – прочитал он мои мысли по предательскому лицу. – Но уверяю тебя как журналист, поработавший во многих серьёзных изданиях: там никто не сказал бы, что это ахинея; тут я просто проявил воспитанность и культуру. Там о том, что это непечатно, выразились бы тоже совершенно непечатно.

  «Но неужели он поднимет руку и на мои пронзительные стихи?» – была моя следующая мысль.

– Ну и стихи твои… – продолжал редактор следовать за моими мыслями. – Не скажу, что плохие, некоторые даже мне в чём-то понравились. Но не наши эти стихи! Депрессия и тоска! И это ты предлагаешь студентам 1-го Московского медицинского института? И чтобы мы, как официальный печатный орган этого института, распространяли такие настроения? Да меня тут же с работы погонят! Возьми пример с Андрюши Леонкина: у него – очень романтические стихи, но без твоей чернухи!

И он начал читать стихотворение Андрея, опубликованное в последнем номере газеты:

                 «Истоптал я семь железных посохов

                     Да шестнадцать пар железных сапогов…»

 

Я, встрепенувшись, подхватил:

                     «…За исчезнувшим видением бегу,

                         Оставляя след глубокий на снегу.»

 

– Ага, знаешь, стало быть? – сказал редактор. – Вот это хорошие, чистые стихи. Их и читать-то – одно удовольствие.

… На этом моё сотрудничество с газетой «За медицинские кадры» закончилось.

 

 И ещё о моей общественной жизни

 

Да, хотя я и вылез из кокона, но как-то неуклюже и неловко. Видный общественный деятель или хотя бы активный общественник из меня всё никак не получался.

Но желание влиться в окружающую жизнь ещё не пропало. И я вошёл в состав агитбригады, которая образовалась на нашем потоке для просветительской и концертной деятельности.

Заправляли в ней ребята из соседней 12-й группы – Артур Голицин и Гена Почуев, – с которыми я и ходил в кино после экзаменов, и резался на лекциях в крестики-нолики по всему полю.

Вдвоём они составляли вокально-инструментальный дуэт: под гитару пели такими нарочито тонкими, вплоть до гнусавости, голосами, какие вошли в моду в те годы – под влиянием белорусских «Песняров», а также Юрия Антонова и Валерия Ободзинского.

Я как-то присутствовал на их репетициях: выдающейся гнусавости они добивались долгим изнурительным трудом.

 

Но первое, что мне было поручено, касалось не концертной, а просветительской деятельности. Речь шла о выступлении в школе с какой-нибудь лекцией. Я решил рассказать о теории оперона Жакоба и Моно: она описывает способ регуляции активности генов у бактерий. Между прочим, авторы получили за неё Нобелевскую премию.

Конечно, я очень волновался, как встретят меня старшеклассники, смогу ли я внятно всё изложить, и т.д. 

В очередной раз вихрь этих мыслей захлестнул меня, когда я дожидался на одной из станций метро проводницу – Веру Макашову из той же 12-й группы, – которая должна была отвести меня в подшефную школу.

Вихрь захлестнул и пошёл на спад. Я слегка успокоился. Затем – новый вихрь и новый спад. Я стал смотреть на часы. Позвонить я никуда не мог – по той простой причине, что мобильной телефонной связи тогда ещё не существовало.

Времени оставалось в обрез. Веры не было.

Времени уже совсем не осталось. Веры не было.

Время, наконец, потеряло всякое значение. Вера так и не пришла.

У меня было ощущение, как у прыгуна с шестом, когда он долго собирается, концентрируется, начинает разбег, бежит… – и вдруг в последний момент кто-то скидывает планку на землю. Прыгать теперь бессмысленно, но и остановиться трудно.

Потом оказалось, что Вера ждала меня у другого входа в метро. Банальный случай! Не дождавшись, она побежала в школу и объявила, что лекция отменяется.

 

И всё-таки кое-что мне в агитбригаде удалось. Лекцию старшеклассникам я, несмотря ни на что, прочитал – через две недели. Нормально; приняли и проводили меня хорошо.

Кстати, это была первая моя лекция в жизни (если не считать моих докладов на кружке у И,И. Вотрина). Причём, первая – из очень ограниченного числа лекций, прочитанных мною вообще.

Да, несмотря на то, что практически всё время работал в вузе, лекций за свою жизнь я прочитал очень мало. Одно время я хотел читать – не давали; потом дали – я принял без особой радости, и, наконец, последние лет 15 – дали бы, да я активно не хочу.

Так что всего, пожалуй, – не более четырёх десятков лекций.

Я по этому поводу не переживаю, поскольку с гораздо большей эффективностью вложил свои силы в учебники.

… Также несколько раз я участвовал в концертах агитбригады. Как участвовал? А читал свои депрессивные стихи! Причём, несмотря на депрессию, – с редкой экспрессией.

Этот стиль чтения я уже не раз характеризовал как «ломание мебели на сцене». Ну, непосредственно стулья я не кидал – ни в пределах сцены, ни со сцены в зал. Но создавал реальное ощущение, что могу кинуть – и сейчас вот-вот это сделаю.

Слушатели (они же зрители), особенно в первых рядах, то и дело вздрагивали, отклонялись то в одну сторону, то в другую – в зависимости от угадываемых ими моих намерений, – а наиболее слабонервные торопились чуть ли не ползком перебраться в задние ряды или вообще вырваться на свободу.

Я помню три места таких концертов: опять-таки в школе (только другой), в вечернем институтском кафе, а также в нервной клинике перед больными.

Как принимали мои стихи? – По-разному (как и сейчас). Кто-то приходил в восторг; кто-то, ничего не поняв из сложного набора слов, только недоумённо улыбался; кого-то просто передёргивало. Это давало, в итоге, сдержанные, умеренные аплодисменты и несколько выкриков из зала различного содержания.

Последствия моего выступления в нервной клинике оценили потом врачи.

Но, независимо от их оценок (так и оставшихся неизвестными), я становился с каждым таким мероприятием всё более довольным : я уже мог говорить, я уже мог выступать на публике!