Убийство на Трафальгарской площади

Вот наш первый насос интуиции. Жак выстрелом убивает своего дядю на Трафальгарской площади; Шерлок ловит его на месте преступления; Том читает об этом в газете “Гардиан”, а Борис – в газете “Правда”. Опыт Жака, Шерлока, Тома и Бориса существенно различается – не говоря уже об их биографиях и перспективах, – но у них есть кое-что общее: все они считают, что француз совершил убийство на Трафальгарской площади. Они не говорили об этом, даже “самим себе”, эта фраза, как мы можем предположить, не “приходила им в голову”, а даже если бы и приходила, Жак, Шерлок, Том и Борис восприняли бы ее совершенно по-разному. И все же все они считают, что француз совершил убийство на Трафальгарской площади. Фактически это общее свойство можно рассмотреть только с одной, очень ограниченной точки зрения – с точки зрения народной психологии. Обычные народные психологи – все мы – без труда находят такие полезные сходства между людьми. Мы делаем это, практически ничего не зная о том, что находится в пространстве между ушами тех людей, которым мы приписываем такие убеждения. Мы можем полагать, что между четырьмя этими людьми есть еще что-то общее – сходным образом оформленное то-или-иное, что каким-то образом регистрирует это общее убеждение, – но в таком случае мы ступаем на нетвердую почву сомнительного теоретизирования. Какие-то нервные структуры действительно могут быть сходными – если все четыре мозга “сформулировали” утверждение, что француз совершил убийство на Трафальгарской площади, одинаковым образом, – но это необязательно и даже крайне маловероятно по причинам, которые мы кратко опишем ниже.

Предложения “Я голоден” и J’ai faim имеют кое-что общее, несмотря на то что они составлены из разных букв (или разных фонем при произнесении вслух), на разных языках с разными грамматическими структурами: они означают или описывают одно и то же – голод говорящего. Это общее свойство, значение (двух предложений на каждом из языков) или содержание (представлений, которые они выражают), играет основополагающую роль в философии и когнитивной науке. Очёмность (aboutness), свойственная, к примеру, фразам, картинам, утверждениям и (без сомнения) некоторым состояниям сознания, на философском жаргоне называется интенциональностью (от лат. intentio – намерение), и этот термин не слишком удачен, поскольку обыватели часто путают его с будничной идеей делать что-либо намеренно (как в вопросе “Благородны ли твои намерения?”). Вот как можно запомнить различия: сигарета не говорит о курении и вообще ни о чем не говорит, хотя и подразумевает наличие намерения ее выкурить; знак “не курить” говорит о курении, а следовательно, демонстрирует интенциональность; убеждение, что за деревом скрывается грабитель, демонстрирует интенциональность (оно говорит о – возможно, несуществующем – грабителе), но его возникновение явно не может считаться намеренным в традиционном смысле (вы не “думаете о нем намеренно”, оно просто приходит к вам); решив убежать от дерева, вы продемонстрируете намерение в традиционном смысле, но ни о чем таким образом не расскажете. Если вы просто возьмете в привычку заменять неуклюжим термином “очемность” философское понятие “интенциональности”, большинства ошибок удастся избежать. Не считая взаимного согласия, что значение и содержание представляют собой тесно связанные и взаимозависимые феномены – или даже один феномен (интенциональность), – единого мнения о том, что есть содержание (или значение) и как лучше всего его ухватить, пока не существует. Именно поэтому об этой теме следует говорить с осторожностью. В ней множество проблем, но мы можем подходить к вопросам постепенно, маленькими шажками.

Пример с четырьмя людьми показывает, что мозги этих людей могут иметь мало общего, при этом характеризуясь одной и той же “интенциональностью”, поскольку они верят “в одно и то же”. Жак был непосредственным свидетелем убийства – он сам убийца, – эмпирическая близость Шерлока к событию лишь немногим менее непосредственна, но Том и Борис узнали о нем совершенно иначе. Существует неограниченное количество способов получить информацию о том, что француз совершил убийство на Трафальгарской площади, и неограниченное количество способов использовать эту информацию себе во благо (отвечать на вопросы на викторинах, играть на ставках, дразнить французских туристов в Лондоне и т. д.). Далее мы узнаем, есть ли достаточное основание полагать, что все эти источники и следствия обрабатываются в одинаковых структурах мозга, но пока нам не стоит торопиться с выводами.

Прежде чем закончить с этим насосом интуиции, нам стоит последовать совету Дага Хофштадтера и покрутить регуляторы, чтобы понять, как работают его элементы. Почему я выбрал именно такую посылку? Потому что мне нужно было достаточно запоминающееся и из ряда вон выходящее событие, чтобы о нем сообщили на разных языках вдали от места преступления. Важно упомянуть, что большую часть знаний мы получаем совершенно иным путем. К примеру, Жак, Шерлок, Том и Борис разделяют неограниченное количество других представлений, которые возникли не столь драматично: скажем, все они верят, что стулья больше ботинок, что суп жидкий и что слоны не летают. Если бы я попытался сообщить вам, что лосось в дикой природе не пользуется слуховыми аппаратами, вы бы ответили, что и так это знаете, но откуда? Вы не родились с этим знанием, не получили его в школе – и крайне маловероятно, что вы вообще когда-либо формулировали в голове такое утверждение. В связи с этим, хотя и может показаться очевидным, что Борис узнал о французе, “просто загрузив” соответствующее русское предложение из “Правды” себе в голову и затем переведя его на, хм, рассудочный, нет никаких оснований предполагать, что мозг Бориса провел такую же операцию (перевод с какого на рассудочный?) над фактом о лососе.

Вот еще один регулятор: допустим, что собака Фидо и голубь Клайд тоже были непосредственными свидетелями убийства. Они могут что-то запомнить об этом событии, в результате чего в их мозгу произойдет изменение, которое окажет влияние на их дальнейшее поведение, но запомнят они не факт, что француз совершил убийство на Трафальгарской площади, хотя информация об этом факте и может передаваться светом и звуком, улавливаемыми их органами чувств. (Видеозапись события, к примеру, может стать надлежащим доказательством свершившегося факта, но Фидо и Клайд ее не поймут.) Таким образом, этот насос интуиции может привнести антропоцентрический уклон в наше исследование значения. В качестве типичных проводников значения выступают слова и предложения, однако животные ими пользоваться не умеют, а идея о том, что их мозг все равно их использует, кажется притянутой за уши – что, впрочем, не доказывает ее ложности. Если она окажется истинной, это станет поразительным открытием, но делать такие открытия нам не впервой.

Феномен интенциональности одновременно совершенно привычен – и так же свойственен нашей повседневной жизни, как пища, мебель и одежда, – и крайне трудноуловим в научной перспективе. У нас с вами редко возникают сложности с тем, чтобы отличить поздравление с днем рождения от смертельной угрозы, но представьте себе стоящую перед инженерами задачу разработать надежный детектор смертельных угроз. Что общего у всех смертельных угроз? Казалось бы, только их значение. А значение не похоже на радиоактивность или кислотность – одно из свойств, легко определяемых хорошо настроенным детектором. Ближе всего мы подошли к созданию универсального детектора значений, когда разработали компьютер IBM Watson, который сортирует значения гораздо лучше более ранних систем искусственного интеллекта. Однако обратите внимание, что все не так просто: даже этот компьютер (вероятно) не заметит ряд смертельных угроз, которые под силу уловить ребенку. Даже маленькие дети понимают, что, когда один ребенок, хохоча, кричит другому: “Ну держись! Еще раз так сделаешь – убью!” – он на самом деле не грозит никому смертью. Внушительные размеры и сложность компьютера Watson хотя бы косвенным образом показывают, насколько трудноуловимо знакомое нам свойство значения.

Старший брат из Кливленда

И все же значение нельзя считать совершенно непостижимым свойством. Так или иначе структуры в нашей голове каким-то образом “хранят” наши убеждения. Когда вы узнаете, что пуду – млекопитающие, нечто в вашей голове должно измениться; нечто должно закрепиться в том положении, в котором оно не было закреплено, прежде чем вы об этом узнали, и это нечто так или иначе должно обладать достаточной очёмностью, чтобы объяснять вашу новообретенную способность определять, что пуду состоят в более близком родстве с бизонами, чем с барракудами. Несомненно, весьма заманчива идея о том, что убеждения “хранятся в голове”, подобно тому, как данные хранятся на жестком диске, зашифрованные систематическим кодом, который может быть уникальным для каждого человека, как уникальны отпечатки пальцев. Убеждения Жака будут записаны в его голове по-жаковски, а убеждения Шерлока – по-шерлоковски. Но эта привлекательная идея проблематична.

Допустим, мы вступили в золотой век нейрокриптографии, когда “когнитивные микронейрохирурги” получили возможность путем несложных операций помещать убеждения в мозг человека, записывая необходимую посылку в нейронах, само собой с использованием местного ментального языка. (Если мы сумеем научиться читать ментальные записи, вероятно, мы сумеем и писать на ментальном языке, используя достаточно тонкие инструменты.) Допустим, мы хотим поместить в мозг Тома следующее ложное убеждение: “У меня есть старший брат, который живет в Кливленде”. Допустим, когнитивный микронейрохирируг сумеет сделать необходимую перенастройку – настолько глубоко и аккуратно, насколько вам хочется. Эта перенастройка либо повредит базовую рациональность Тома, либо нет. Рассмотрим оба варианта. Том сидит в баре, и друг спрашивает его: “У тебя есть братья или сестры?” Том отвечает: “Да, у меня есть старший брат, который живет в Кливленде”. Друг продолжает: “Как его зовут?” Что теперь? Том может ответить: “Зовут? Кого зовут? Боже, что я вообще несу? Нет у меня старшего брата! На мгновение мне показалось, что у меня есть старший брат и он живет в Кливленде!” Или же он может сказать: “Я не знаю, как его зовут” – и далее станет отрицать, что знаком с этим братом и говорить что-то вроде: “Я единственный ребенок, а мой старший брат живет в Кливленде”. Ни в одном из случаев наш когнитивный микронейрохирург не преуспел с внедрением в мозг нового убеждения. В первом случае нетронутая рациональность Тома вытесняет (одинокое, не имеющее поддержки) чужеродное убеждение, как только оно заявляет о себе. Мимолетное желание сказать “У меня есть старший брат, который живет в Кливленде” на самом деле даже нельзя назвать убеждением, поскольку оно скорее напоминает тик, подобно проявлению синдрома Туретта. Если бедный Том упрямится в своей убежденности, как во втором случае, его очевидная иррациональность по вопросу о старших братьях лишает его права считаться убежденным. Человек, который не понимает, что невозможно быть единственным ребенком и иметь при этом старшего брата, живущего в Кливленде, на самом деле не понимает произносимого им предложения, а человек не может быть убежденным в том, чего он по-настоящему не понимает, хотя и может повторять эту посылку, как попугай.

Этот пример из сферы научной фантастики подчеркивает безмолвную презумпцию ментальной компетентности, которая лежит в основе проверки подлинности всех убеждений: если вы не располагаете неограниченным репертуаром способов использования проверяемого убеждения (если это действительно убеждение) в различных контекстах, его нельзя считать убеждением ни в каком из знакомых нам смыслов. Если хирург сделал свою работу аккуратно, сохранив функции мозга, этот мозг сведет на нет его работу, как только представится случай, или же патологически окружит работу хирурга многочисленными цветистыми фантазиями (“Его зовут Себастьян, он цирковой акробат и живет в воздушном шаре”). Подобные фантазии известны науке: люди, страдающие от синдрома Корсакова (амнезии, которой часто подвержены алкоголики), могут невероятно убедительно рассказывать истории о собственном прошлом, в которых нет ни капли правды. Но само возникновение таких подробностей явно свидетельствует о том, что “посылки” в человеческом мозге не хранятся изолированно – даже ложное убеждение требует поддержки множества истинных убеждений и способности осознавать их следствия. Если человек не верит, что его старший брат – мужчина, дышит воздухом, живет к западу от Бостона и к северу от Панамы и так далее, совершенно точно нельзя сказать, что хирург сумел поместить в его голову убеждение.

Этот насос интуиции показывает нам, что невозможно иметь всего одно убеждение. (Считать, что у собаки четыре ноги, невозможно, не имея убеждений о том, что ноги – это конечности, четыре больше трех и т. д.)[15] Он демонстрирует и многое другое, но я не буду всего этого перечислять. Я не стану и пытаться объяснить, как использовать вариацию этого инструмента мышления с другими целями, хотя вы можете сами покрутить регуляторы и проверить, что вам это даст. Я хочу описать целый ряд подобных инструментов мышления, прежде чем мы лучше проанализируем их свойства.

15. “Мой папа – врач”

Маленькую девочку спрашивают, чем занимается ее отец, и она отвечает: “Мой папа – врач”. Верит ли она своим словам? В некотором смысле верит, но что ей нужно знать, чтобы поверить в них по-настоящему? (Что если бы она сказала: “Мой папа – арбитражер” или “Мой папа – актуарий”?) Допустим, мы заподозрили, что она не понимает своих слов, и решили ее проверить. Должна ли она быть в состоянии переформулировать свое утверждение или снабдить его подробностями, сказав, что ее отец лечит больных? Достаточно ли ей знания, что ее папа – врач, а следовательно, не может быть ни мясником, ни пекарем, ни свечником? Знает ли она, что такое врач, если у нее нет представления о лжедокторе, знахаре, неквалифицированном специалисте? Если уж на то пошло, как много она должна понимать, чтобы знать, что папа – это ее отец? (Приемный отец? “Биологический” отец?) Само собой, ее понимание того, что значит быть врачом, а также что значит быть отцом, с годами углубится, а следовательно, углубится и ее понимание собственной фразы “Мой папа – врач”. Можем ли мы сказать – достаточно объективно, – сколько ей надо знать, чтобы понимать эту посылку “полностью”? Если понимание, как показывает этот пример, приходит постепенно, то убеждение, которое зависит от понимания, тоже должно формироваться постепенно, даже для таких простых посылок. Девочка “вроде как” верит, что ее отец работает врачом, и нельзя сказать, что она сомневается в этом, но все же она не до конца понимает значения собственных слов, а без понимания невозможно сформировать адекватное представление или убеждение.