Маркетинг содействует плавной работе машины влияния

Если с середины XVIII по середину XX века господствовал производственный капитализм, то затем ему на смену, как известно, пришел капитализм потребительский. Кроме того, от индустриализации человечество перешло к гипериндустриализации, то есть к культуриндустрии, к промышленному производству представлений, аффектов, к серийному созданию индивидов, обслуживающих либидо‑энергией циркуляцию капитала. Основой потребительского капитализма стал маркетинг.

Маркетинг имеет прямое отношение к машине влияния, к тому, что мы называем условиями её конкретизации. Товаром на рынке в результате маркетинга оказывается сам потребитель, его психика, которая подвергается индустриализации, его сознание, его внимание подчиняются активному, если не сказать агрессивному влиянию культуриндустрии. Сегодняшний потребитель – тот, кто продает себя, свое внимание, сознание, время; тот, кто предоставляет рыночным механизмам свое психическое пространство. Впрочем, все это – не акт доброй воли, а работа машины влияния когнитивного капитализма.

Здесь как раз и стоит поговорить об индустриализации души. Душа – объект серийного производства представлений. Психика – продукт особой индустрии, детально описанной Адорно и Хоркхаймером в качестве культуриндустрии. Об индустриализации души, в частности, говорит Ганс Магнус Энценсбергер в своем одноименном эссе 1969 года. Он не просто описывает эту отрасль, но называет ее ключевой в индустрии XX века, растущей даже куда быстрее, чем военно‑промышленный комплекс. На продажу выставлен, как пишет Энценсбергер, и существующий порядок, «основная задача которого – расширять и тренировать наше сознание, чтобы его эксплуатировать»[237]. Причем процесс индустриализации души начался вместе с индустриализацией как таковой, и Джеймс Тилли Мэтьюз тому свидетель: «Решающая причина для сближения шизофрении и технологии очевидна: машина – это весьма уместная метафора для субъективности вывернутой наизнанку, ставшей синтетическим объектом или даже деталью машинерии. Механизация души предшествует развитию технического бреда: в машине влияния отражается не что иное, как отчуждение и объективация субъективности»[238]. Со времен Мэтьюза и первой промышленной революции немало воды утекло, и сейчас речь в индустрии сознания идет о том, чтобы контролировать не столько самое это сознание, сколько мозг, от него освобожденный. Впрочем, нейронная машинерия уже была известна и Мэтьюзу, которому машина вытягивала мозг, и Шреберу, чьи нервы трепали божественные лучи.

Индустриализация души – это в том числе и объяснение работы психики сегодня, во времена сервоцентризма, в терминах нейропсихологии. Картирование мозга и локализация в нем психических процессов дает так называемую объективную картину. Субъект в этом отношении в лучшем случае – мираж мозга, отброшенное содержание. Нейромашинерия порождает иллюзии автономного мышления, подконтрольного действия, она утверждает: это вам только кажется, что вы самостоятельно мыслите, на деле ваши мысли генерирует ваш мозг. Мысли контролирует орган. Мозг оказывается машиной влияния, которую мы никак не способны контролировать, да и кто такие в этом случае «мы»? Отбросы реального мозга?

На наших глазах произошла трансформация идиоматики, заменившая бессознательное на подсознание, душу на сознание, сознание на мозг. Даниэль Пауль Шребер эти преобразования буквально предвидел, и еще раньше это продемонстрировала машина влияния Джеймса Тилли Мэтьюза, которая то вытягивала мозг, то требовала вживления в него магнита, то запускала в мозг различные идеи, которые там свободно плавали часами, то напрямую прибегала к мозговорам, brain‑sayings. Мозговоры – не только неопосредованные символическим переговоры машины с мозгом, но и воровство мозга. Обслуживающие машину влияния убийцы – воры мозга, мозговоры. Если двести лет назад только Джеймс Тилли Мэтьюз знал тайны мозга, то теперь это стало общим местом. Машина влияния напрямую обрабатывает мозг, промывает его флюидами, причем, если тогда она делала это в политических целях, то теперь нет ни политических, ни целей, есть лишь экономический режим приручения, если не сказать порабощения мозга, наиболее выгодного его размещения на рынке товаров. Сегодня на глазах исчезает психиатрическое представление о душевных заболеваниях, о которых писал Джон Хаслам; сегодня речь тем более не идет о психоаналитическом понимании нелокализованного психического расстройства и его психогенной этиологии в духе Виктора Тауска. Сегодня причина всему – мозг, и вот уже люди, ощущая расстройства мозга, завещают его ученым. Но мозг не только расстраивается и болит, он же чувствует счастье и наслаждается.

В лакановском ключе можно сказать, что капитализм перешел от политики извлечения прибавочной стоимости к политике, ее дополняющей, – прибавочного наслаждения. Наслаждение для Лакана всегда уже прибавочное; сегодня оно стало таковым и для рынка, на котором можно найти Genuss plus повсеместно в маркетинге – от месседжа на упаковке фиников до названия радиостанции, от как бы особой разновидности товаров до туристических программ. Переход к маркетингу прибавочного наслаждения оказывается ключевым для смещения от эксплуатации желаний к эксплуатации влечений, равно как и для смены Закона, основанного на Именах‑Отца, к Закону контроля за долгом наслаждения. Третья машина влияния прибывает в наваждении гипериндустриального наслаждения.

Еще одна немаловажная черта гипериндустриального общества – превращение науки, создающей представления о мире и человеке, о мозге и нейронах, в технонауку, которая предполагает сращивание науки с производством, потреблением, капиталом. Или, иначе говоря, наука становится индустрией знаний, отраслью капиталистической экономики. Именно с этой формой всемогущего знания, полного, законченного, абсолютно господского знания, мы сталкиваемся в технонауке сегодняшнего когнитивного капитализма. Можно сказать, технонаука устремлена к буквальному воплощению фрейдовского «человека как бога на протезах» или даже просто к созданию тотальных божественных протезов без человека, без мыслящего‑желающего субъекта, без нехватки. То, чего не мог представить себе Фрейд, – так это возврата именно через науку всемогущества мыслей эпохи анимизма. И это совершенно очевидно именно в случае технонауки, которая призвана заниматься не только изменением так называемой окружающей среды, но и более важными божественными делами – творением и починкой «естественного», в частности human engineering’ ом, термином, который, по Лакану, «как нельзя лучше указывает на привилегированность позиции исключения по отношению к человеческому объекту»[239]. Технонаучная идеология создает бесконечные объекты наслаждения, а виртуальные технологии устраняют различие между внутренним миром и миром внешним, или, как предсказывает в своем эссе Энценсбергер, индустриализация души (сло́ва, которым, как он пишет уже в 1969 году, никто, кроме священников, поэтов и музыкантов, не пользуется) приведет к полному «уничтожению различий между частным и общественным сознанием»[240]. Стиранию подвергается процесс дифференциации как таковой, будь то между внешним и внутренним, или личным и публичным.

Здесь‑то и приходит на ум мысль Лакана, движущаяся вслед за мыслью Фрейда о том, что дискурс науки приводит в действие вечный двигатель отбрасывания, в результате чего возвращаются призраки анимизма. В седьмом семинаре Лакан напоминает о том, что в искусстве имеет место вытеснение Вещи, в религии – ее смещение, в науке – отбрасывание. Весь дискурс науки, говорит Лакан, этим Verwerfung и предначертан. Отбрасывание, с одной стороны, касается субъекта, превращенного в объект рынка, исследования, программирования. С другой стороны, оно отбрасывает саму возможность неполноты, того самого не‑всего (pas‑tout), которое принципиально для психоаналитического дискурса. Технонаучный дискурс в планомерном самоуничтожении нацелен на трансформацию реального. Вещь должна предстать как таковая во всей своей воображаемой полноте. Сегодняшняя научная концепция человеческого индивида как невербальной когнитивно‑бихевиоральной машины – тому свидетельство. Разум, на который уповало Просвещение, превратился в счетную (и просчитываемую) машину, причем априори проигрывающую в своих способностях своему же порождению в виде компьютера.

Технонаучная объективация моделирует человека по образу и подобию компьютера. Теперь не только Шребер, но и техноученые знают основной язык – язык нейронных сетей, в которых локализованы мысли, вечно возвращающиеся на свое место в реальном, так что ни о языке, ни о мыслях говорить не приходится. Технонаука как дискурс полноты, завершенности субъекта нацелена на воображаемый идеал, на позитивное устранение той самой нехватки субъекта, которая служит непреложным в своей негативности условием субъективации. Постепенно место мертвого Бога занимает Инженер, позитивный творец воображаемого идеала, господин счастья в наслаждении, автор human engineering. Имена‑Отца отброшены! Да здравствует божественный Инженер, пришедший на смену умершему Богу!

Инженер от технонауки как бы завершает процесс, начатый давным‑давно, процесс не от своего лица, а от такового Природы и Бога: «самый ужасный и самый будоражащий техник, как описал его двадцать пять веков назад Софокл, это тот, кто лишает природных свойств природу и переделывает её, тот, кто заново творит творение»[241]. Немало примеров мы можем найти в жизни и в кино, граница между которыми совершенно прозрачна с тех пор, как и то и другое производится на конвейерах культуриндустрии. Проводником ее и центральной ее частью являются массмедиа.

Здесь, говоря об инженерах, массмедиа, индустриализации души, сложно вновь не вспомнить кинофильм Питера Уира «Шоу Трумана», тем более некоторые психиатры убеждены в появлении в клиниках одноименного синдрома: пациенты утверждают, что это фильм о них, о том, что это за ними следят миллионы телеглаз. Главный герой этой картины, Труман, находится под надзором с момента своего рождения. Причем, что важно, он – единственный, кому не известна его тотальная поднадзорность. Публичность его личности только от него одного и ускользает. Попросту говоря, он – главный герой телевизионного шоу, находящийся под постоянным контролем, надзором, но об этом даже не догадывается. В публичном лице Трумана мы сталкиваемся с формулой идеологии, по меньшей мере, в трактовке Альтюссера – Маркса: sie wissen es nicht, aber sie tun es, что можно перевести и как «люди не ведают, что творят».

Родители Трумана, его друзья, его жена – все телевизионные актеры. Общество спектакля носит тотальный характер. Фильм «Шоу Трумана» удвоен телевизионным «Шоу Трумана». Пять тысяч камер фиксируют жизнь человека в окруженном водой городке Сихэвен, который представляет собой телеподмостки. Лозунг «вся жизнь – ТВ‑шоу» в действии. Чтобы Труману и в голову не пришло выйти за пределы контролируемого камерами городка, за пределы массмедиа машины влияния, ему с детства внушается травма о гибели отца в море. Разумеется, внушенная травма и есть травма настоящая. Труман живет, не подозревая о своем создателе, а создатель его – телевидение, персонифицированное в фигуре телеинженера Кристофа, который придумал эту программу. Кристоф – со всеми на то основаниями – считает Трумана своим творением, а себя, соответственно, богом, по крайней мере телебогом. Трумэн обнажает мир телевуайеризма, с одной стороны, и медианадзора – с другой. Он показывает отсутствие какого бы то ни было частного пространства в медиальной сети. Трумэн предписывает зрителю основной закон общества потребления: ты обязан потреблять, ты должен смотреть. Зрелище относится к принципиальной системе потребления. Телевизионный экран – экран потребления. Глаз – эрогенная зона орального поглощения.

Трумэн остается невидимым для себя, но он зрим всеми другими, каждый из которых непрозрачен для самого себя. Эта невидимость, это заблуждение на свой собственный счет, это взаимно‑иллюзорное непрозрачное для самого себя существование, при котором только другой и обеспечивает самое это существование, указывает на тотальность работы нарциссического экрана. Зеркальный теледругой наделяет существованием. Машина влияния включается необходимостью и неизбежностью зеркальности. Телемашина влияния наделяет существованием, она же его поглощает. Присваивает вместе с сознанием и вниманием.

Захват внимания

Еще одним очагом рыночной борьбы в обществе контроля становится внимание. На рынке непрерывно работают «аппараты захвата, формирования и деформации внимания»[242]. И дело не в том, что психотехнологии нацелены на захват некоего «готового» внимания, а в том, что оно само психотехниками и формируется. В результате этого процесса место производства субъекта дисциплинарного общества занимает десубъективация общества контроля. Расстройство внимания – расстройство способности сознания. Фрейд описывает дистанцию между восприятием и сознанием, инстанциями, которые он пишет через дефис, W‑Bw, – топологический зазор, в котором происходит становление субъекта. Именно этот зазор и подвергается атаке со стороны машины влияния.

Аппарат захвата внимания все больше вторгается в психику – вплоть до ее пределов, вплоть до влечений, вплоть до мозга. Неудивительно, что постепенно разговор о влиянии на сознание, на психику сменился разговорами о влиянии на мозг. Речь идет не просто о том, что субъект «лишается критического сознания, но сознания как такового: он становится ничем иным, как просто мозгом»[243]. Машина влияния, наведенная на мозг, – это вопрос идеологии когнитивного капитализма. Однако есть и другая, смежная сторона маркетинговых технологий. Проблема в том, что «мозг преждевременно и буквально лишается сознания, поскольку построение синаптических цепей, отвечающих за формирование внимания, а вместе с ним и сознания, заблокировано канализацией внимания в сторону объектов индустрии программирования»[244]. Синаптогенез формирования нейронных цепей – та нейронная основа, которая может обеспечить становление внимания, сознания, способности к научению, запоминанию, грамматизации. Стиглер подчеркивает, что сознание он понимает в смысле Фрейда, то есть в диалектике отношений с бессознательным, и в смысле Канта, то есть как сознание критическое.

Вопрос, в конце концов, не в действенности аппаратов контроля и влияния, а в той готовности, с какой субъект десубъективируется. Дело в работе влечения смерти. Дело в желании инвестироваться в самоуничтожение. Дело в том самом желании, о котором Вильгельм Райх говорил в связи с суицидальной фашистской машиной.