III. «Народная Воля». № 3. 1 января 1880 г.

 

Передовая статья

7 декабря 1879 г., в Одессе повешены социалисты‑революционеры Виктор Алексеевич МАЛИНКА*, Лев Осипович МАЙДАНСКИЙ* и Иван Васильевич ДРОБЯЗГИН*

 

25 декабря 1879 г.

Три новых имени прибавилось к длинному списку наших мучеников. Не прошло еще 8 месяцев бешеной реакции, и уже 16 трупов красуется на короне Александра‑Вешателя[218]. Каторжан нынче уже не считают и не думают о них; умирающих от медленного задушения в тюрьмах, от голода и холода в сибирских тундрах не берут в расчет. Ссылка – нынче уже даже не наказание, а выражение особенной снисходительности начальства. «Куда сослан?» – спрашивают теперь без малейшего намерения иронизировать, слыша, что такой‑то «оправдан» по суду…

Да, мы сделали большие успехи!

Боже мой! как подумаешь, до чего мы были наивны так немного лет тому назад! «Вперед» вносил в свой «мартиролог» таких людей как Исаак Львов*, имевший неосторожность умереть в крепости от скоротечной чахотки. Из‑за смерти Чернышева*, которого гуманное начальство выпустило издыхать «на воле», – сотни человек подняли такой страшный шум и на могиле замученного публично и торжественно клялись «жить и умереть для свободы и блага народа»… Где теперь эти клятвы? Куда они девались? В этой толпе были люди, перед которыми открывалась блестящая «карьера» (очевидцы вспомнят это без труда), и они рисковали ею, не будучи в состоянии сдержать честного порыва. Из‑за того, что несколько сот человек гнили по тюрьмам всего каких‑нибудь 2–3 года, цвет нашей молодежи, очертя голову, пошел на Казанскую демонстрацию, а оттуда – на каторгу. Подлевский* умер даже не в тюрьме, а в лазарете, мы ходили его хоронить, силой брали гроб, дрались на улице с полицией, желавшей остановить процессию. А Боголюбов*? Ну, что особенного с ним произошло? Разве не бьют нынче, уже не говорим в централках, а посреди Петербурга, в крепости, да и бьют так, что человек неделю не в состоянии стать на ноги. Мы и ухом не ведем. А тогда? Чуть не произошла целая революция. Весь Петербург волновался, и когда чистая душа Веры Засулич* не вытерпела позора родины – вся Россия поголовно рукоплескала геройскому поступку. На защиту мстительницы явилась общественная совесть присяжных, толпа, готовая идти в рукопашную… Кто только не мечтал хоть чем‑нибудь помочь Засулич. Незнакомые, встречаясь на улице, передавали друг другу тревожные слухи о ее поимке. Полицейские предлагали ей свои квартиры. Молодежь напрашивалась охранять ее с оружием в руках. О, времена наивности! Адвокаты гремели смелыми речами, в которых «приковывали» правительство к «позорному столбу» из‑за того, что правительственные агенты без достаточно уважительных причин арестовывали людей и слишком долго держали их в тюрьмах. Знаменитый писатель благоговейно целовал карточки женщин «московского процесса»[219]. Родители, родственники и знакомые из‑за тысяч верст съезжались в Петербург, осаждая тюрьмы и утруждая начальство самыми настойчивыми хлопотами. Они очень много позволяли себе, эти родители. «Я прежде любила и уважала царя, а теперь я его ненавижу и презираю!» – эта фраза, которую припомнят многие из прокуроров окружного суда, прошла безнаказанно матери, отпустившей такую возмутительную фразу только из‑за того, что ее сына услали на каторгу. Велико ли дело каторга! Позволительно ли так выражаться в настоящее время матери, даже если бы перевешали всех ее сыновей и дочерей и ее самое на придачу? А общество? А молодежь? Лица высокопоставленные, барыни, осыпанные милостями судьбы, все свое время посвящали заботам об алчущих, жаждущих и томящихся в темнице. Граф Пален* верно вспомнит одну из тех чистых душ, которая хотела на коленях просить у него «справедливости». Справедливости? О, наивные времена! Сотни совершенно посторонних женщин, старых и молодых, учащихся и неучащихся, толпились в прихожих и приемных тюрем, добиваясь возможности чем‑нибудь помочь «мученикам правды ради». Мужчины… мы помним, как они ухитрялись на все лады освобождать преследуемых: сколько на это шло ума, энергии и денег; сколько людей за это сами поплатились свободой! По всему Петербургу, по всей России пробивалось и кипело честное, святое чувство любви к человеку, любви к свободе, самоотвержению и самопожертвованию. Состояния жертвовались «на дело», последние гроши отдавались по подпискам на помощь заключенным, на поддержание революционной борьбы. Мы помним один дом, населенный студентками и студентами, вечно оборванными и голодными, но бодрыми и честными; можно было пари держать, что во всем доме не сыщешь 10 рублей, и, однако, на первую стачку Новой Бумагопрядильни[220] этот дом в один вечер собрал 115 руб.! Замечательное дело: совесть, сознание того, что честно и что подло, до того наполняли собою воздух, что даже сами правительственные агенты стыдились своей роли. Много делалось возмутительно‑гнусного и жестокого, но люди, по крайней мере, понимали собственную гнусность. Прокурор стыдился глядеть своей жертве в глаза; смотритель тюрьмы положительно терялся перед арестантом, ибо чувствовал себя палачом. Были и тогда, конечно, субъекты, но им приходилось только мечтать: «Эх, не так надо подтянуть». Масса давила на них и парализировала их порывы.

А теперь! Поглядишь вокруг себя – тошно становится. Уж именно:

 

Бывали хуже времена,

Но не было подлей.

 

Не было подлей, никогда еще не было. Революционеры, как всегда, бесстрашно и без оглядки идут на борьбу. Но где общественная поддержка? Человек за человеком всходят на эшафот, глухо раздаются подземные стоны замуравленных в крепостях и централках, тысячи человек бесконечной вереницей тянутся в Сибирь, Мезень, Колу, народ в землю вбивается, общество подтягивается чуть не на дыбы, студенчество приводится к знаменателю николаевских времен… не перечислить всех прелестей. А кругом все молчит и ничего не ощущает, кроме постыдного трепета. […]

Три трупа в белых саванах тихо качаются на высоте… «Редкий солнечный день привлек массу народа, массы карет окружали каре войск», – заключает свое повествование г. репортер.

Праздник каннибалов! Не было бы ни малейшего диссонанса, если бы корреспондент тут же отрезал голову от трупа, и, наполнив череп вином, торжественно провозгласил тост за здравие государя императора, многомилостивого Александра‑Вешателя.

Свыклись. Притерпелись. Господа! Есть вещи, с которыми свыкаться не позволительно. Если человек свыкся с тасканием из чужих карманов – он вор. Если человек свыкся со стоном и визгом умирающих под ножом – он зверь и башибузук. Нервы могут обтерпеться, совесть – не может и не должна. Сиделка и врач могут привыкнуть к зрелищу человеческих страданий, но разве от этого они смеют позволить себе не заботиться о больных? Что сказали бы мы о таком враче, который бы на зов умирающего ответил: «Я уж много видал таких, как ты, не стоит идти». Свыклись! Вы сперва уничтожьте зверскую тиранию, освободите народ и себя от гнета, свяжите бешеное чудовище самодержавной реакции, обеспечьте новое поколение от заразы противочеловеческого презрения к жизни, чести, свободе, и праву! Сделайте это сперва, исполните свою обязанность, а потом рассуждайте, свыклись вы или нет с разной гадостью. До этого честный человек не может даже заикнуться, что свыкся, не может для того, чтобы не развращать других неосторожным признанием.

Святые тени мучеников за народное благо, за свободу, за правду! Во имя вашей дорогой жизни, во имя вашей преждевременной кончины, ваших страданий, ваших надежд и упований, – обращаемся ко всем честным русским гражданам. Не праздным словом соболезнования, не слезами и благословениями, не бесплодными проклятиями помянем вашу память. Мы обращаемся с призывом к борьбе, мы зовем вас, русские граждане, к бесстрашной и безуступчивой борьбе за то, за что погибли наши мученики, наши общие братья, наша общая гордость. Мы не могли спасти их, – спасем других, спасем нашу родину от возможности повторения такой эпохи, таких фактов! […]

Общественная реформа в России – это революция; при наших государственных порядках – абсолютном деспотизме, абсолютном отрицании прав и воли народа – реформа может иметь характер только революции. И это всякий очень хорошо понимает. Вот почему наши революционеры всегда пользовались всеобщим сочувствием. Народ и даже общество могут относиться враждебно лишь к такому плану общественной реформы, который составляет деспотическую утопию, который насильственно навязывается народу. Мы, революционеры, в самых утопических своих планах, всегда обращались к народу, как верховному распорядителю своих судеб, постоянно ставили его волю выше всех своих идеалов. Вот почему в России всякий, каких бы ни был человек убеждений, но если он мог сколько‑нибудь понимать и рассуждать, – непременно нам сочувствовал и сознавал, что мы можем принести народу только пользу. Против нас были и есть только те, кто сознательно и преднамеренно стремился к порабощению народа. В настоящее время, при современной постановке нашей задачи – мы более, чем когда‑либо, являемся безусловно и неоспоримо полезной общественной силой. Наше дело настоящего момента – дело даже не партионное, а общерусское. Отсюда всеобщее сочувствие или, лучше сказать, одобрение, которое никогда еще не было так широко, как теперь. Но сочувствие не должно быть пассивно. Революционеры начали борьбу. Силы русского правительства, достаточные для того, чтобы сокрушить целые государства, напрягаются до крайних пределов с целью задушить революционное движение. Война начата не на жизнь, а на смерть, и как ни велика энергия и способность приспособляться к борьбе, обнаруженные партией за все последние годы – положение дел весьма серьезно. Каждый порядочный человек, имеющий что‑нибудь за душой, обязан подумать, что из этой ожесточенной схватки нет другого исхода: либо правительство сломит движение, либо революционеры низвергнут правительство. Но для последнего партии необходима общая активная поддержка и обильный приток сил, необходимо движение общее. А у нас не только общество и народ остаются праздными зрителями борьбы, но даже сами социалисты часто склонны взваливать этот страшный поединок на плечи одного Исполнительного Комитета. Нормально ли такое положение вещей? Разумен ли такой способ действий? Мы желали бы, чтобы вся социальная партия и все друзья свободы в России посмотрели на дело прямо, без прикрашивания фактов, без всякого самообольщения. Положим – Исполнительный Комитет выдерживает борьбу истинно героически и среди самых отчаянных усилий правительства успевает развертывать силы, которых правительство не могло даже заподозрить. Но ведь и правительство не сидит сложа руки. Повторяем – такое положение вещей не может затянуться надолго: либо слетит правительство, либо будет раздавлен Комитет, а затем и вся партия. Мы предоставляем каждому подумать о последствиях такой победы, которой способствует каждый, не противодействующий активно правительству. Какой урок для деспотизма, какой прецедент на будущие времена? Значит, чуть только зашевелились, – объяви военное положение, перевешай несколько десятков человек, и все будет тихо, спокойно. […] Не мешало бы и социалистам подумать: что с ними будет, в случае успеха правительства, и легко ли откажется правительство от так прекрасно испытанного средства, виселицы? Об этом очень стоит подумать, и тогда у нас, вероятно, не было бы многих крайне курьезных фактов. Как, например, понять такую вещь: в кружок рабочих‑социалистов затесался шпион, рабочие жалуются на это; им говорят: «Что же вы его не отправите на тот свет». – «Да мы уже доводили об этом до Исполнительного Комитета». Замечательно! Как будто без Исполнительного Комитета нельзя расправиться со шпионом. Такой же случай был с кружком студентов, тоже жаловались Комитету на шпиона, своего собственного члена, прося его уничтожить. Не может русский человек быть без начальства. […]

Фраза, «разговор» – вот что нас заедает. Пассивность – вот что нас губит. Не так люди совершают великие дела. Нужно бороться, не жалея себя. Нужно активно поддерживать те учреждения, которыми держится партия, да и самому не сидеть, сложа руки. Масса революционной работы может быть исполнена даже единичными личностями, а тем более молодыми кружками: пропаганда в народе, помощь ссыльным, освобождение их, уничтожение мелких шпионов, сбор денег, поддержка провинциальной учащейся молодежи, систематическое собирание сведений для свободной прессы и пр., и пр. Все это и многое другое представляет обширное поле деятельности для молодых сил, достойное упражнение и подготовление к более крупной революционной работе, поле деятельности, на котором, двигая общее дело революции, воспитываются, вырабатываются в то же время молодые бойцы, готовые сменить старых, выбывающих из строя. И только тогда, когда каждый возьмется за дело, ему доступное, когда активное содействие революции будет составлять обязанность каждого порядочного человека – мы могли бы с уверенностью сказать правительству: «вешай, сколько хочешь, а все же тебе не уйти от гибели». […]

 

От Исполнительного комитета

XII. 22 ноября 1879 г. Исполнительный Комитет опубликовал следующую прокламацию:

19‑го ноября сего года, под Москвою, на линии Московско‑Курской железной дороги, по постановлению Исполнительного Комитета, произведено было покушение на жизнь Александра II посредством взрыва царского поезда. Попытка не удалась. Причины ошибки и неудачи мы не находим удобным публиковать в настоящее время.

Мы уверены, что наши агенты и вся наша партия не будут обескуражены неудачей, а почерпнут из настоящего случая только новую опытность, урок осмотрительности, а вместе с тем новую уверенность в свои силы и в возможность успешной борьбы. […]

Мы обращаемся ко всем русским гражданам с просьбой поддержать нашу партию в этой борьбе. Нелегко выдержать напор всех сил правительства. Неудачная попытка 19 ноября представляет небольшой образчик тех трудностей, с которыми сопряжены даже отдельные, сравнительно незначительные эпизоды борьбы. Для того, чтобы сломить деспотизм и возвратить народу его права и власть, нам нужна общая поддержка. Мы требуем и ждем ее от России.

 

Корреспонденции

Из Москвы (1 дек.). Приезд императора в Москву ознаменовался, как известно, покушением на его жизнь; такого события никто не ожидал. […]

Еще утром было отдано полицией распоряжение о том, что гражданам «предоставляется» убирать дома свои флагами; утром же был выслан административным порядком из Москвы один лавочник (из Мясницкой части) за то, что отказался вывесить флаги, а вечером были расставлены от вокзала до дворца ряды городовых. При этом был принят остроумный, но несколько странный способ охраны царской особы: в тот момент, как показалась царская карета, городовые по команде обратились спиной к царю, а лицом к публике и таким образом мгновенно могли остановить всякого, кто осмелился бы выдвинуться из толпы. […]

На другой день после царского приезда должен был состояться выход государя из Успенского собора в Чудов монастырь[221]. Выход 21‑го ноября послужил предметом больших толков в Москве. Всех интересовало, что впервые в течение всей русской истории выход царственной особы состоялся совершенно необычным способом: выйдя из дверей Успенского соб., царь сел в коляску и, окруженный стражей, доехал до Чудова монастыря. Чтобы составить себе понятие об этом выходе в коляске, надо иметь в виду, что расстояние от собора до монастыря 15 сажен; обыкновенно на этом протяжении постилают красное сукно, и царь, пешком, на виду у всего народа, проходит навстречу духовенству. Ныне же публика увидела перед собой один конвой, так что в толпе говорили, что царя, как арестанта, выводили под охраной черкесов. […]

Из Москвы (3 декабря). Во вторник, 20 ноября, в 9 часов вечера назначен был раут у московского генерал‑губернатора. Гости начали съезжаться еще в девятом часу, а к 10 часам собралось все избранное общество Москвы (так выразились «Московские Ведомости»), около 1080 человек. Внизу, в швейцарской, была такая толпа, что прежде, чем раздеться, приходилось долго ждать. Мне тоже пришлось ждать более четверти часа. Раздевшись, наконец, я поднялся по роскошно убранной цветами и уставленной двумя рядами лакеев, в парадных ливреях, лестнице в ажурно освещенные салоны генерал‑губернаторского помещения. Начиная от входа и так вплоть через все залы, публика размещена была шпалерами. Пока – все молчали и смотрели, ожидая прибытия Его Величества. […] Публика довольно громко называла именитых входящих и давала на их счет замечания; так, мне пришлось слышать довольно нелестное для генерала Рылеева[222] сопоставление с известным декабристом Рылеевым*, а о Воейкове[223] просто отозвались, что весь их род – прохвосты (недостойное избранного общества, но по‑видимому, верное замечание). Наконец, около 10 1/2 часов музыка заиграла гимн, и появился государь. […] По дороге он остановился около кн. Мещерского*, Бревера[224], нескольких других генералов и весьма долго около Каткова, – это в виде демонстрации, ибо днем Катков уже имел двухчасовую аудиенцию. Посмотрев несколько времени на танцы и пройдясь еще раз по залам, государь уехал, пробыв на рауте около 3/4 часа. Его отъезд ускорила одна дама, которая из неразумного усердия стала выражать ему свой гнев и негодование по поводу ужасного покушения 19‑го ноября. Государь, который несколько позабылся, повеселел, страшно побледнел, его нервно передернуло, он удалился быстрыми шагами, не дослушав дамы, и почти тотчас же уехал. Не только меня, но и многих других, мнения которых мне пришлось слышать потом, особенно поразили на этом рауте две вещи: во‑первых, резкая перемена, которая совершилась в государе, и, во‑вторых, перемена в отношениях к нему даже избранного общества, а не только обыкновенной публики и народа. Медленная походка, глухой голос, потухшие глаза, седые волосы, тяжелая одышка – все это резко контрастировало с молодецкой фельдфебельской осанкой и бравым видом, который он имел еще пять лет тому назад. Страх довершил дело разврата, и от русского императора осталась лишь жалкая, полусгнившая развалина. И в руках этого‑то дряблого, трусливого, животолюбивого, развратного старика находится пока судьба стомиллионного народа! Утром, во дворце при входе ремесленной депутации, более просто одетой, нежели другие депутации, государь, также только что вошедший, взглянул, вздрогнул и быстрыми шагами удалился в соседнюю комнату – бежал от собственных верноподданных. […]

На другой день мне самому приходилось слышать от, по‑видимому, весьма благонамеренных людей: «Лучше бы удалось, по крайней мере все бы кончилось».

 

Мелочи

Доброта. (Сказка для детей). Жил‑был на свете добрый‑предобрый царь. Злые люди хотели убить его; для этого они сделали подкоп под железную дорогу, по которой должен был ехать милосердный монарх. Замысел злых не удался – царь остался жив. Начальник полиции древней столицы, где было сделано покушение, явился с извинениями, что не сумел предупредить злодейский умысел, который, хотя и не имел дурных последствий, тем не менее был приведен в исполнение. Сердце царя при виде растерянного приближенного переполнилось присущей ему добротой. «Ты не виноват, – сказал он, – виноват один я, потому что слишком добр». Оба были сильно растроганы. Торжественное молчание длилось так долго, что оба почувствовали некоторую неловкость… В эту ночь добрый царь долго ворочался с боку на бок и заснул только под утро. Сон его был тревожен, и его старый камердинер слышал, так царь бредил: «Доблесть монарха… семь конвойцев… вручил хранить себя Провидению… обитая броней карета…» Долго после этого события заставляли народ молиться о спасении отца отечества; долго еще попы усердно старались уверить народ, что царь его добрый‑предобрый, добрее всех на свете. А народу это было все равно, потому что он был груб и думал только о хлебе, так как царь, по доброте своей, заботился о том, чтобы народ не был удручен довольством. Самодержец знал по себе, что власть и богатство не дают счастья.

 

Бедный князь. Государь, давая аудиенцию попечителю, кн. Волконскому[225], спросил его между прочим: «Что в университете?», и, не давши ему ответить, продолжал; «Я знаю – спокойно, уверен, что студенты будут исполнять устав. Но профессора могут агитировать. Но профессоров я не знаю и знать не хочу!.. Но ты мне отвечаешь за все головой! Слышишь? – головой!»

Выслушав обилие царских «но», бедный князь сильно заболел.

 

Тучи сгущаются [226]. Страшная язва современного государства глубоко пустила свои корни. Один из принципов крамолы (нигилизма тож) – децентрализация. И вот в России, где эта партия интенсивнее всего проявляет себя, она произвела уже свое действие. Вместо единой нераздельной монархии мы имеем теперь федерацию, состоящую из отдельных графств, княжеств и пр. Ясно, что между молодыми государствами должны возникнуть пограничные недоразумения, и действительно, мы находимся накануне братоубийственной войны. Московский князь Владимир I Долгорукий[227] присоединил к своим владениям Тамбовскую губ. Ранее его некоторые из уездов той же губернии были присоединены Лорисом I Меликовым* к графству Харьковскому. Разрешить вопрос мирным, дипломатическим путем нет никакой надежды. Говорят, что Московский князь предложил уже фельдмаршалу без армии Ник. Ник. старшему[228] принять начальство над интендантской частью мобилизированных войск, которые поведет в бой полицмейстер 1 участка Н. И. Огарев, известный в военной истории как двинувший полчища мясников в знаменитую вылазку 3‑го апреля[229].

Здесь, в Петербурге, столице нашего болотистого Гуркенланда[230], решено держаться строгого нейтралитета, впрочем, вооруженного.

 

Ответы и заявления

[…] – Друзья Л. Мирского* просят нас заявить, что прошения о помиловании он не подавал и что публикованная г. Гурко мотивировка помилования – клевета, ничем со стороны Мирского не вызванная.

 

 

Глава 6. Либо‑либо

 

1. Из воспоминаний О. С. Любатович о встрече нового 1880 г. // Любатович О. С. Далекое и недавнее. М., 1930. С. 77–78.

2. Из воспоминаний С. И. Ивановой‑Борейша о разгроме типографии «Народной Воли» в Саперном переулке // Иванова‑Борейша С. И. Первая типография «Народной Воли». Былое. 1906. № 9. С. 9–11.

3. Из дневника Д. А. Милютина о сопротивлении народовольцев‑«типографщиков» (запись 22 января 1880 г.) // Милютин Д. А. Дневник. В 4 томах. Т. 3. 1878–1880 гг. М., 1950. С. 205.

4. Взрыв в Зимнем дворце 5 февраля 1880 г.

4.1. Сообщение «Московских ведомостей» о взрыве в Зимнем дворце 5 февраля 1880 г. // Московские ведомости. 1880. 8 февраля. № 38.

4.2. Прокламация Исполнительного Комитета по поводу взрыва в Зимнем дворце (7 февраля 1880 г.) // Революционное народничество 70‑х годов. Т. II. 1876–1882. М.: Наука, 1965. С. 223–224.

5. Подготовка С. Халтуриным взрыва в Зимнем дворце // Календарь Народной Воли на 1883 год. Женева, 1883. С. 40–48.

6. Верховная распорядительная комиссия (из записки П. А. Балуева Александру II 11 февраля 1880 г.) // Зайончковский П. А. Кризис самодержавия на рубеже 1870–1880‑х годов. М., 1964. С. 153.

7. «Листок Народной воли». № 1. 1 июля 1880 г. // Литература партии «Народная Воля». М., 1907. С. 69–71.

8. Письмо В. М. Гаршина к М. Т. Лорис‑Меликову в связи с покушением И. Млодецкого (21 февраля 1880 г.) // Гаршин В. М. Полное собрание сочинений в 3 томах. Т. 3. Письма. М.; Л., 1934. С. 207.

9. Драгоманов М. П. Соловья баснями не кормят. Открытое письмо генералу М. Т. Лорис‑Меликову. Женева, 4 марта 1880 г. Б. м., б. г.

10. Письмо А. И. Желябова к М. П. Драгоманову (12 мая 1880 г.) // Звенья. Сб. материалов и документов по истории литературы, искусства и общественной мысли XIX в. Т. V. М.; Л., 1935. С. 742–744.

11. Прибылева‑Корба А. П. Исполнительный комитет партии «Народной Воли» и учредительное собрание // Былое. 1918. № 4–5. С. 83–85.

12. Кавелин К. Д. По поводу рассуждений М. Н. Каткова (Опубл. в газете «Молва». 1880. № 59) // Собрание сочинений К. Д. Кавелина. Т. 2. Публицистика. СПб., 1898. Стб. 1079–1084.

13. Ответ М. Н. Каткова на открытое письмо К. Д. Кавелина // Московские ведомости. 1880. 7 марта. № 66.

14. Инструкция «Подготовительная работа партии» (весна 1880 г.) // Революционное народничество 70‑х годов. Т. II. С. 175–183.

15. Из прокламации «Французскому народу от Исполнительного Комитета русской революционной партии» (11 февраля 1880 г.) // Революционное народничество 70‑х годов. Т. II. С. 224–227.

16. Открытое письмо Виктора Гюго французскому правительству с призывом о невыдаче Л. Гартмана (27 февраля 1880 г.) // Былое. 1907. № 4. С. 191.

17. Из «Исповеди» Григория Гольденберга // Красный архив. 1928. Т. 5 (30). С. 137–138, 147–155, 156–158, 169–174.

18. Из воспоминаний В. И. Иохельсона // Иохельсон В. И. Первые дни Народной Воли. Пг., 1922. С. 14.

19. А. Д. Михайлов о Гр. Гольденберге. Из показаний А. Д. Михайлова на следствии // Прибылева‑Корба А. Л., Фигнер В. Н. Народоволец А. Д. Михайлов. Л., 1925. С. 97.

20. «Листок Народной Воли» (№ 2. 20 августа 1880 г.) о деятельности М. Т. Лорис Меликова // Литература партии «Народная Воля». С. 75–77.

21. Из дневника государственного секретаря Е. А. Перетца (запись 29 сентября 1880 г.) // Дневник Е. А. Перетца (1880–1883). М.; Л., 1927. С. 3–5.

22. Из воспоминаний Г. К. Градовского // Градовский Г. К. Итоги (1862–1907). Историко‑политические очерки и статьи. Киев, 1908. С. 60–62.

23. Из письма М. Е. Салтыкова‑Щедрина Н. Д. Хвощинской (15 мая 1880 г.) // Щедрин Н. (Салтыков М. Е.) Полное собрание сочинений. Т. XIX. Кн. 2. Письма (1876–1884). М., 1939. С. 153–154.

24. Достоевский Ф. М.

24.1. Из «Пушкинской речи» (8 июня 1880 г.) // Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в тридцати томах. Т. 26. Л., 1984. С. 136–139, 146–148.

24.2. Из письма жене (8 июня 1880 г.) // Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в тридцати томах. Т. 30. Кн. 1. Л., 1988. С. 184.

25. Из воспоминаний И. И. Попова о впечатлении, произведенном речью Ф. М. Достоевского // Попов И. И. Минувшее и пережитое. Из воспоминаний. М.; Л., 1933. С. 87–88.

26. «Листок Народной Воли» (№ 3, 20 сентября 1880 г.) // Литература партии «Народная Воля». С. 83–85.

 

О. С. Любатович