Новое поколение вооружённых конфликтов

 

В прошлом столетии война претерпела множество трансформаций. В первой половине XX в. разыгрались две тотальные войны, последствиями которых стали колоссальные военные потери, уничтожение нескольких десятков миллионов гражданских лиц, разрушение инфраструктуры на территории десятков государств, распад и создание новых государственных образований. Затем изобретение и применение ядерного оружия, возможно, удержало мир в эпоху идеологического противостояния между коммунизмом и капитализмом от третьей мировой войны. Столкновения между сверхдержавами не могли проходить в форме фронтальной войны, но на периферии пылало множество кровопролитных, затяжных конфликтов, которые сопровождали холодную войну на всём её протяжении. Также война прошла процесс криминализации в ходе выстраивания системы международного права. Агрессия была определена как преступление, соответственно, война за исключением ряда случаев, связанных с самообороной или защитой прав человека, перестала считаться легитимным политическим средством. Кроме того, в первом мире в связи с повышением значимости индивидуальной жизни и ростом уровня экономического благосостояния война в своём традиционном образе столкновения двух государств перестала восприниматься как приемлемая практика. Цена боевых потерь стала чрезмерно высокой, а общественная реакция на них также склоняла к демилитаризации политики западных государств.

Оценивая эволюцию войны после 1945 г., можно прийти к выводу, что межгосударственная, конвенциональная, регулярная война, появившаяся в XVII–XVIII вв., пребывает в кризисе. После 1945 г. лишь в редких случаях одно государство открыто воевало с другим, хотя иногда масштаб таких конфликтов был действительно значительным, как это случилось во время Корейской, Вьетнамской или Ирано‑иракской войн. Как мы отметили выше, классическая нововременная война характеризовалась высокой степенью регулярности, упорядоченности и была непосредственным образом связана с государством – единственным политическим субъектом, способным начинать, вести и заканчивать войны. Завершением конфликта должно было стать заключение выгодного договора, после чего могли быть восстановлены добрососедские отношения, как политические, так и экономические. Ключевой характеристикой такой борьбы можно назвать, в терминах К. Шмитта, оберегание врага. Существенным оказывается, что война такого типа не была борьбой на полное уничтожение, не была нацелена на истребление армии и гражданского населения противника и изменение формы правления во вражеском государстве. Война, как бы странно это ни звучало, была основой жизни государства, оказывая непосредственное влияние на его развитие, прогресс промышленности и экономики и способствуя унификации нации. Взаимосвязь войны и науки, войны и культуры отмечал Кант. В «Критике способности суждения» он пишет: «…несмотря на ужасающие бедствия, которым война подвергает человеческий род, несмотря на, быть может, еще большие бедствия, которые вызывает в мирное время постоянная подготовка к войне, все же война есть еще одна побудительная причина к тому, чтобы до высшей степени развивать все таланты, которые служат культуре»[93].

И вот мы замечаем, что европейская государственная система, выстроенная вокруг функции ведения войны, в этих условиях начинает подвергаться эрозии. Происходит то, что Мартин ван Кревельд называет «утратой веры» в государство, смертный бог Левиафан проходит через процесс секуляризации. Государство перестаёт восприниматься как источник безопасности и стабильности. Граждане государств не готовы принимать на себя роль «одушевлённых инструментов»[94] (human instruments), которыми распоряжаются правительства. А само государство, с его разросшимся бюрократическим аппаратом, скорее терпят, нежели восхищаются им[95].

По мнению американского социолога Чарльза Тилли, мы становимся свидетелями ухода в прошлое государственной системы, выстраивавшейся по европейскому образцу, с характерной для неё автономией суверенных государств. Тилли называет множество признаков разложения этой системы: «…безвыходное положение ООН, вытеснение быстро складывающихся альянсов устойчивыми военно‑экономическими блоками, формирование таких образований, которые имеют рыночные связи, Европейское экономическое сообщество и Европейская ассоциация свободной торговли, интернационализация капитала, появление корпораций, капитал которых находится повсюду и нигде, требование автономии и национального состава в уже существующих государствах, что может привести к дроблению на кусочки некогда целого пирога, озабоченность внутренними проблемами Соединенных Штатов и Советского Союза, активизация национальных движений в бывшем СССР, получение значительной власти в мире демилитаризованными странами – Японией – перспектива или угроза, что Китай распространит свою громадную организационную, демографическую и идеологическую власть на весь мир»[96]. Почти три десятилетия, прошедшие с момента публикации книги Тилли, подтверждают, во всяком случае частичную, правоту американского исследователя. Уровень интеграции, достигнутый в Европейском союзе, и возникновение сепаратистских движений даже в тех регионах, которые казались прежде территорией стабильности, задают новые условия мировой политике в XXI в.

Однако по мере того, как государство утрачивает свою власть над умами и сердцами своих граждан и жизнь в западном мире умиротворяется, войны вовсе не исчезают в глобальном масштабе. Как показывают исследования Чарльза Тилли, государства в третьем мире идут по пути милитаризации, власть там получают военные, и почти во всех регионах (исключая Латинскую Америку) эта тенденция усиливается. Власть военных кажется Тилли опасной по ряду причин. Для неё характерны большее давление на права человека, больший уровень насилия со стороны правительства по отношению к собственным гражданам[97] и, продолжим, умножение поводов и мотивов для начала вооружённых конфликтов. Добавим к этому опасение, высказанное Мартином ван Кревельдом: «…многие государства “третьего мира” всегда испытывали огромные сложности в том, чтобы изъять деятельность по применению насилия из рук прочих людей и организаций и монополизировать ее в собственных руках»[98], чтобы прийти к «обнадёживающему» для партии войны выводу. Не состоявшиеся с точки зрения европейского проекта государственности государства третьего мира, власть в которых нередко принадлежит военным, представляют собой очаги напряжённости, которые продолжат порождать вооружённые конфликты и не дадут войне исчезнуть.

В условиях пересмотра или, возможно, в перспективе демонтажа нововременного проекта государства войны представляют собой нечто иное по сравнению с той регулярной войной, которая была характерна для эпохи модерна и межгосударственных столкновений. Войны ведутся по иным правилам и им присущи новые характеристики. Настоящая глава будет посвящена систематическому описанию признаков современных войн, которые с лёгкой руки британского политического теоретика Мэри Калдор, получили название новых войн (new wars).

 

Что такое новые войны?

 

В 1989 г. Фрэнсис Фукуяма написал статью «Конец истории», которая была позже развернута в книге «Конец истории и последний человек». Эти работы многократно критиковались, однако многие предположения Фукуямы стали довольно популярными. В частности, Фукуяма писал о том, что в ситуации, когда идеологии, альтернативные либерализму, перестанут браться на вооружение правительствами государств, мы будем наблюдать ускорение «перестройки международных отношений по модели связей между странами Общего рынка», а также снижение вероятности начала «какого‑либо крупномасштабного конфликта между государствами»[99]. Государства, живущие в эпоху постистории, т. е. склонившиеся к либерализму и отказавшиеся от всех иных идеологических альтернатив, откажутся от вооружённой борьбы друг с другом. Однако сохранят своё значение этнические и национальные размежевания, благодаря которым «среди международных проблем по‑прежнему сохранятся терроризм и национально‑освободительные войны»[100]. Объявив о приближающемся конце истории, Фукуяма возвестил также и приближение эпохи господства негосударственных войн, дискуссия о которых стала особенно острой на рубеже второго и третьего тысячелетия, после окончания холодной войны и терактов 11 сентября, ставших символами нового этапа в истории международной безопасности.

После распада Советского Союза и ухода в прошлое Ялтинско‑Потсдамской системы международных отношений многие исследователи начали обсуждать новую парадигму описания войны. Появились самые разнообразные подходы к определению того, что происходит с войной после холодной войны. Калеви Холсти при помощи понятия «войны третьего типа» (wars of the third kind) пытался объяснить процессы, происходящие в «слабых государствах» (weak state) – на территориях, где государственная система распалась или не смогла сложиться[101]. По мнению Криса Грея, высокие технологии и тотальная компьютеризация произвели революцию в сфере войны, что свидетельствовало о рождении «постмодернистских войн»[102]. Дональд Сноу доказывал, что «негражданские войны» (uncivil wars) сменили войну клаузевицеанского типа[103]. Эти войны представляли собой внутригосударственные конфликты, основой которых было убийство и террор против гражданского населения. Соответственно, это были более жестокие конфликты, зачастую лишённые централизованного и систематического управления. Довольно популярным стало понятие войны четвёртого поколения (fourth‑generation warfare), предложенное группой американских экспертов в 1989 г.[104] для обозначения ситуации, в которой теряется различие между войной и миром, гражданским лицом и бойцом, а борьба ведётся в том числе и в сфере культуры. Согласно концепции смены поколений войны на протяжении Нового времени, первое поколение войны (XVII – первая половина XIX в.) представляло собой старую войну, с иерархично выстроенной системой управления, низкими скоростями и использованием тактики построения в линии и колонны. Война второго поколения (XIX – первая половина XX в.) знала больше движения, использовала возможности, которые давали неприцельный артиллерийский огонь и бомбардировочная авиация, а также сильно зависела от производственных мощностей. Третье поколение войны (основы разработаны к 1918 г., реализованы в ходе Второй мировой войны) сложилось в связи с необходимостью сделать войну более эффективной, что означало отказаться от войны на истощение в пользу манёвренности и нелинейности; основной её тактикой был блицкриг.

В 1991 г. Мартин ван Кревельд представил исследование трансформации, происходящей с войной на исходе XX века[105]. Об устаревании большой войны писал Джон Мюллер[106]. Затем он же использовал словосочетание «остатки войны»[107], которое подхватил Херфрид Мюнклер – в его версии речь идет об «осколках войны»[108]. Уже в новом тысячелетии появилось понятие гибридной войны; как правило, его авторами называют Фрэнка Хоффмана и Джона Мэттиса[109]. Наконец, в 1999 г. вышла книга Мэри Калдор «Новые и старые войны: организованное насилие в глобальную эпоху»[110]. Понятие новые войны закрепилось в словаре исследователей войны[111], хотя и вызвало серьёзные дебаты о том, насколько уместен термин «новые войны», действительно ли они новы и можно ли их считать войнами. Сама Калдор многократно отвечала на эти и связанные с ними вопросы, в частности, в третьем издании своей книги она расширила текст за счёт послесловия, посвящённого спорам о новых войнах[112], поэтому мы не будем останавливаться на обсуждении того, насколько точно и содержательно данное понятие. Ограничимся лишь замечанием, что, на наш взгляд, оно удобно, поскольку позволяет указать на набор характеристик, по которым могут быть описаны процессы эволюции современных войн, и поэтому в дальнейшем мы будем пользоваться им.

Итак, политические учёные, философы и социологи, занятые исследованиями вопросов войны и мира, анализируя конфликты рубежа тысячелетий, стали приходить к выводу, что происходят сущностные изменения в характере войн современности. Многие исследователи говорят о появлении нового доминирующего типа войны, который пришёл на смену войнам, описанным Клаузевицем. В первую очередь этот вывод связан с тем, что растёт число асимметричных войн, в которых регулярные правительственные силы сражаются с нерегулярными отрядами, и негосударственных конфликтов (non‑state conflict, определение см. в Уппсальской программе данных о конфликтах (Uppsala Conflict Data Program, UCDP)), в которых государство вовсе не участвует. Эти конфликты связываются с иными причинами, нежели традиционные межгосударственные войны, не всегда они имеют под собой только политические причины, в отличие от «войн по Клаузевицу», которые представляют собой продолжение политики. И хотя значительная их часть была внутригосударственными конфликтами, их необходимо было отличить от традиционных гражданских войн. Мэри Калдор предложила концепт «новая война» с тем, чтобы описать доминирующий тип конфликта XXI в. Новая война, как её описывает Калдор, это вооружённый конфликт, в который «вовлечены сети государственных и негосударственных участников, а основная масса насилия направлена против гражданского населения»[113], кроме того, в этом конфликте «размыто различие между внутренним и внешним. Новые войны и глобальны, и локальны, и они отличаются как от классических межгосударственных, так и от классических гражданских войн»[114].

Основной контекст появления новых войн задавали «кризис» нововременного проекта государства и межгосударственных войн, отмеченный выше, а также трансформация мировой политической системы, связанная с окончанием холодной войны и глобализацией. Последние два фактора заслуживают дополнительного внимания. В своём исследовании 1996 г. Дональд Сноу писал об этом следующее: «…международная система, которая развивалась с начала холодной войны, была высоко структурированной и, спустя какое‑то время, очень предсказуемой системой отношений», а конкуренция за влияние «между сверхдержавами, в свою очередь, создала рамки, которыми регулировалась внутренняя и международная политика государств третьего мира»[115]. После распада Советского Союза и окончания противоборства двух идеологических полюсов система международных отношений начала выстраиваться на принципах однополярности. Победа капиталистической системы означала представление соответствующих ей ценностей (демократии, прав человека, рыночной экономики, прогресса) в качестве наиболее передовых и универсальных, а потому подлежащих активному распространению, в том числе при необходимости силовыми методами. Подобный подход породил дебаты относительно соответствия этой практики самой идее демократии[116].

С другой стороны, окончание холодной войны для ряда стран третьего мира означало прекращение патерналистской поддержки со стороны СССР или США. Такие государства перестали быть полезными в запутанной игре двух систем, поэтому зачастую лишались финансирования, военной и технологической помощи, что привело их к кризису системы политического управления. Как пишет Сноу, «окончание холодной войны сопровождалось очевидным снижением готовности и способности контролировать внутреннее насилие… правительства и те, кто были наиболее готовы к повстанческой борьбе, больше не имели идеологических покровителей, которые предоставляют им средства для совершения насильственных акций, но при этом ожидают, что смогут влиять на то, как это насилие будет осуществлено»[117]. Лишившись патронажа со стороны сверхдержав, правительства и различные милитарные группы, заинтересованные в военном насилии, стали действовать более самостоятельно и, соответственно, менее предсказуемо. Так появились новые очаги напряжённости. Примером могут послужить конфликты в таких странах, как Ангола, Эфиопия или Никарагуа, где начало перестройки и появление концепции нового политического мышления и, соответственно, отказа от противоборства блоков достаточно быстро привело к поражению сил, ранее активно поддерживавшихся СССР и его союзниками.

Глобализация, особенно её фаза, начавшаяся в 1980‑1990‑х годах, также представляет собой один из наиболее значимых факторов, определяющих структуру международных отношений и сказывающийся на обновлении войн. В первую очередь с глобализацией связана международная интеграция в сфере экономики. Взаимосвязи и зависимости различных регионов мира самым непосредственным образом влияют на войну. Американский экономист Бринк Линдси в своём исследовании глобальной экономики утверждает, что глобализация началась ещё в XIX в., будучи одним из эффектов промышленной революции и децентрализации рынка. Установление и укрепление трансграничных связей в сфере производства и торговли создавало условия пацификации международных отношений. Как справедливо отмечает Линдси, «в десятилетия перед Первой мировой войной промышленная революция сделала уровень международной экономической интеграции не только сопоставимым, но и в некоторых отношениях превосходящим наши достижения… Политические условия становились все более враждебными, но снижение транспортных расходов и совершенствование средств связи раскрепостило общемировое движение товаров, услуг, капитала и людей в исторически беспрецедентном масштабе»[118].

Подтверждают подобный взгляд на свободную торговлю как основу идеала мира и аналитики рубежа XIX–XX вв., такие как русский финансист и промышленник Иван Станиславович Блиох или британский политик и учёный Норман Энджелл. Блиох в 1898 г. опубликовал семитомник «Будущая война и ее экономические последствия», где отмечал тягость расходов на подготовку к войне того времени и неизбежное разорение экономики, связанные с её ведением[119]. Ни одна из великих держав, по мнению Блиоха не пойдёт добровольно на саморазрушение и обособление от внешних связей.

Норман Энджелл высказывался схожим образом в книге 1910 г. «Великая иллюзия». Тесное сотрудничество государств в области промышленности делает войну «гарантированно тщетной». А оккупация и расширение территории за счёт соседей не могут считаться эффективным средством ведения политики, поскольку население в завоёванной местности перестаёт работать должным образом, т. е. сумма затрат на приобретение земель превышает выгоды от обладания ей. Кровопролитие становится если не невозможным, то бессмысленным.

Ожидания Блиоха и Энджелла относительно экономических ограничений войны не оправдались. Экономический космополитизм уступил в борьбе империалистическому милитаризму. «Силы разрушения одержали верх, и трагическим результатом стала Первая мировая война»[120]. Однако современные формы международного сотрудничества вновь порождают надежды на мирное взаимодействие государств, даже в тех случаях, когда сталкиваются между собой супердержавы и новые империи.

Современный этап глобализации, как это определяет Калдор, связан с интенсификацией взаимосвязанности регионов земного шара и изменением политической власти[121]. Эти процессы зависят от множества факторов, в частности, от развития информационных технологий, распространения универсалистских и мультикультурных ценностей, а также популяризации демократических идей и повышения уровня открытости некоторых обществ, особенно тех, в которых до окончания холодной войны господствовали социалистические режимы. Не менее важны и процессы разложения нововременного государства и изменение в восприятии статуса политической автономности и национального суверенитета. Трансформации такого рода делают большую войну менее возможной, но не исключают возникновение локальных конфликтов, развитие которых может иметь глобальные последствия. Кроме того, это не снимает вопроса об угрозах, которые несут новые войны. Они, хотя и ведутся в условиях глобального внимания к проблематике обеспечения прав человека и секьюритизации общественного порядка, тем не менее зачастую связаны с обострением конфликтов различных идентичностей[122].

Эффект глобализации политики и экономики можно оценивать как положительный фактор, способствующий тому, что большая межгосударственная война перестаёт считаться легитимным инструментом мировой политики. В то же время стоит обратить внимание и на критиков глобализации, чаще всего левых политических теоретиков и социальных философов или представителей нового поколения политических реалистов. Нередко они отмечают, что её роль не исчерпывается пацификацией и миротворчеством. Экономическая, технологическая, промышленная глобализация, интересы капиталистической и политической элиты могут выступать в качестве фактора, если не прямо разжигающего вооружённые конфликты, то поддерживающего войну. Глобализацию также интерпретируют как новый колониализм, диктат запада, тенденцию к унификации и коммодификации[123]. Хотя подобный пессимизм, вероятнее всего, переоценивает глобализацию и её эффекты. Как убедительно доказывает немецкий социолог Эккарт Циммерман, мы не можем игнорировать влияние глобализации, распространения высоких технологий и политики, проводимой мировыми лидерами, на то, как функционирует организованное насилие в том или ином регионе, однако и объяснять любой террористический акт или начало гражданской войны одной лишь ссылкой на глобализацию неверно. «Глобализация может рассматриваться в качестве фонового фактора международного терроризма»[124], но не как единственный фактор. Всегда необходимо обращать внимание и на локальные особенности, которые могут «включить глобальный “переключатель”»[125].

Отдельно от вопроса о глобализации как факторе, который содействует появлению феномена новых войн, необходимо указать и на научно‑техническую революцию, предопределившую облик войн XXI в. Как и прежде, военные технологии сверхдороги, поэтому развивать и использовать их по силам только хорошо обеспеченным группам: государствам, организациям, которые финансируются государством, или крупным корпорациям. Однако ряд технологий сделал ведение войны или сопутствующие ей практики (распространение идеологии, рекрутинг, финансирование) куда более простым и быстрым. Особенно важен эффект доступности средств коммуникации и массовой информации, которые в принципе стали одной из важнейших технологий в современной войне. Как считает Мартин ван Кревельд, в середине XX в. новые технологии влияют на войну непредсказуемым образом. Последствия их развития приобрели явно политический характер: «…технологический процесс, который в период между 1500 и 1945 г. способствовал упрочению позиций государства, развернулся в противоположную сторону и в настоящее время зачастую ведет к тому, что государство теряет власть в пользу разнообразных организаций, которые либо не имеют территориальной привязки, либо не обладают суверенитетом, либо и то и другое одновременно»[126].

Вывод ван Кревельда справедлив лишь отчасти. Действительно, можно согласиться, что технологический рывок на рубеже второго и третьего тысячелетий обладал эмансипаторным и эгалитарным характером. Не в последнюю очередь благодаря развитию технологий появились новые силы, которые по воле государств или вопреки ей стали перенимать часть функций, ранее ассоциировавшихся исключительно с государством. Можно отметить характерную тенденцию к появлению на международной политической арене негосударственных субъектов, которые в последние десятилетия все чаще угрожают подорвать монополию государства на применение насилия, в том числе и военного. Различные повстанческие организации, террористические группы, наркокартели, неправительственные организации и даже экономические корпорации готовы ставить и решать военные цели самостоятельно, ради чего формируют собственные армии или нанимают частные военные и охранные компании (ЧВК/ЧОК). Для обозначения этого процесса передачи военных обязанностей от регулярных армий частным контрактникам в исследовательской литературе используется термин «приватизация войны». Подробнее вопрос о влиянии, которое оказывает активное вовлечение негосударственных армий в военные конфликты современности, будет рассматриваться далее[127].

Тем не менее в связи с этим поспешно было бы делать вывод о закате государства и о том, что государство перестаёт быть основным политическим институтом. Во всяком случае, этот вывод не столь однозначен. В постгероическую эпоху государство может быть заинтересовано в распределении обязанностей и функций между многими игроками. Не в последнюю очередь это касается «грязной» работы, связанной с поддержанием безопасности, особенно, если речь идёт о гуманистической обязанности защищать права человека в глобальном масштабе. В таких случаях государству может быть гораздо выгоднее дистанцироваться от войны, перепоручив её частным военным компаниям или миротворческому контингенту ООН.

Указанные выше процессы – окончание холодной войны, глобализация, развитие технологий, кризис государства и приватизация насилия – вызывают к жизни тип войны, который в исследовательской литературе получил обозначение «новые войны». В главе 1 мы также отметили ряд причин, по которым крупная межгосударственная война в наше время делается мало возможной, особенно если речь идёт о конфликтах между державами, наиболее сильными в военном отношении и развитыми экономически и технически. Нужно понимать, что термин «новые войны» обозначает не способы ведения войны, которых ранее не было, или новизну каждого отдельного их признака. Ново только соединение и одновременное действие всех признаков и характеристик социальной реальности и обозначенных ранее особенностей политического, экономического и технического развития на рубеже XX и XXI вв., которые и обусловили появление новых войн[128]. При этом появление новых войн не означает, что они становятся единственной формой вооружённого конфликта. Вместе с новыми войнами продолжают существовать и старые, классические войны, когда государства действуют при помощи своих армий по принципам и нормам больших межгосударственных войн.

 

Основные характеристики

 

Понятие «новые войны» ещё нуждается в определении, однако это не означает, что оно полностью лишено объяснительного потенциала. Согласимся с высказыванием Мэри Калдор: «Новые концепты всегда туманны»[129]. Сейчас мы скорее можем дать описание новых войн посредством приведения ряда характеристик, нежели привести точную дефиницию. Взамен мы получаем возможность понять, что происходит с войной в XXI в., как именно и кем она ведётся. Как правило, различные исследователи предлагают разнящиеся критерии, по которым можно описать новые войны (отсюда возможная критика в произвольности этих критериев). Однако сложно не заметить, что ряд особенностей отмечаются одинаково всеми. Ориентируясь на теоретические построения Калдор, Мюнклера и ван Кревельда, мы можем обобщить предложенные этими авторами типологии конфликтов нового типа и выделить наиболее значимые характеристики и признаки новых войн:

– асимметрия (потеря государством исключительного права на применение силы);

– низкая интенсивность;

– глобализированность войны;

– политика идентичности как основание войны;

– применение террора как политического средства, т. е. для установления власти;

– «хищнические» методы финансирования;

– уменьшение боевых потерь (при этом высокий уровень потерь среди гражданских лиц);

– увеличение продолжительности войны и долгосрочное сохранение причин, провоцирующих рецидивы войны;

– территориальная близость к другим войнам как фактор риска;

– утрата ограничений войны, основанных на праве, обычае и военной этике (что наиболее важно для нашего исследования)[130].

Таким образом, у нас получается модель описания войны, которая предполагает выявление причин, целей, методов ведения, финансирования и способа окончания войны. Важно также обратить внимание и на легальноэтический компонент войны – на характерные приёмы обоснования конфликта и придания ему легитимности (этому будет посвящена глава 3 и отчасти глава 4). Рассмотрим приведённые характеристики новых войн чуть подробнее.

 

Асимметрия

 

Классическую, старую нововременную войну мы охарактеризовали в главе 1 как войну симметричную. Государство воевало с другим государством, признавая его равным себе по статусу. Безусловно, государства разнились между собой по уровню экономического развития, численности населения, размерам армии и степени её готовности к боевым действиям. Симметрия подразумевает однотипность, а не идентичность и равносильность участников политических отношений[131]. Тем не менее важным элементом межгосударственных отношений в Европе Нового времени было признание правового равенства государств.

Война находилась в ведении государств, которые распоряжались своими гражданами как «одушевлёнными инструментами». К тому же, множество социальных факторов могло повлиять на желание граждан поддерживать военную или мирную политику, которую вело их правительство. Так, например, после завершения Войны четвёртой коалиции 1806–1807 гг. и подписания Тильзитского мирного договора целая когорта прусских офицеров перешла на службу в русскую армию, не приняв подчинённого положения Пруссии по отношению к Франции (среди них был и Карл фон Клаузевиц, который находился на русской службе с 1812 по 1814 г.). А в 1870 г. на фоне неудач в войне с Пруссией, Седанской катастрофы и пленения императора Наполеона III, во Франции произошла Сентябрьская революция, монарх был объявлен низложенным и провозглашена республика, которая тем не менее продолжила войну, начатую свергнутым императором. Однако эти примеры представляют собой скорее исключения – в подавляющем большинстве случаев народы принимали войны, которые объявляли их правительства и поддерживали их вплоть до капитуляции.

Симметрия, характерная для старой войны, усиливалась и тем, что война велась при помощи регулярной армии. Безусловно, имели место партизанские и повстанческие движения. Но насильственная функция в это время однозначно закрепляется за государством, которое может реализовать её при помощи армии или полиции. Все иные случаи обращения к вооружённому насилию признаются теперь преступными и нелегитимными. В частности, это влечёт за собой профессионализацию солдата, который вооружается, одевается, тренируется за государственный счёт. Подобная унификация позволяет зафиксировать бинарность оппозиции военного и гражданского человека, равно как сделать ощутимым различение войны и мира, дозволенного и недозволенного на войне.

Новые войны характеризуются в первую очередь тем, что наиболее активным их участником становится не государство, а негосударственные субъекты (nonstate actors): партизаны, повстанцы, террористы, кланы, а также частные военные компании и разведывательные агентства. Многие из них считаются незаконными комбатантами, т. е., согласно нормам международного права, регулирующего войну, не имеют официального статуса участника военного конфликта. Эти акторы международной политики оспаривают монополию государства на ведение войны, представляя одну из воюющих сторон или даже инициируя эскалацию вооружённых конфликтов. Клаузевиц называл войну подлинным хамелеоном и отмечал: «…раз война есть часть политики, то, следовательно, она будет принимать и ее свойства. Когда политика становится более грандиозной и мощной, то таковой же становится и война; и этот рост может дойти до такой высоты, что война приобретет свой абсолютный облик»[132]. Здесь Клаузевиц говорит о возгонке войны, насилия и жестокости. Но эта схема работает и в обратном направлении. Если политика становится всё более и более партизанской, то партизанской станет и война. По словам Кревельда, крайне редко в современных «конфликтах с обеих сторон принимает участие регулярная армия, хотя часто содержание конфликта состоит именно в том, что регулярные войска, с одной стороны, борются с партизанами, террористами и даже гражданским населением, включая женщин и детей, – с другой»[133]. И в большинстве случаев регулярным армиям сложно вести борьбу с таким противником, как непосредственно в военном отношении, так и с точки зрения психологии этого процесса.

Кроме того, асимметрия проявляет себя и в том, что ряд государств стали явными лидерами в военной отрасли, с колоссальными военными бюджетами, модернизированными вооружёнными силами и крупными армиями. Если оценивать военную мощь по оборонному бюджету, то первенство здесь, безусловно, принадлежит Соединённым Штатам, за которыми с большим отставанием следует Китай, после которого, опять же на заметном удалении – такие страны, как Индия, Великобритания, Саудовская Аравия, Франция и, наконец, Россия. Наиболее многочисленные армии содержат Китай, Индия, США, КНДР и Россия. По итогам холодной войны появилась одна сверхдержава, получившая военно‑техническое превосходство. К тому же она могла рассчитывать на помощь своих союзников. Вступать в большую, фронтальную войну с таким государством, с новой империей, укрепляющей своё господство за счёт использования собственных военных преимуществ, было бы абсурдно и губительно.

Асимметрия сил и правового положения породила и асимметрию войны. Но война не сфера чистого расчёта, где сильный всегда побеждает слабого. Об этой непредсказуемости войны, несколько в другом контексте высказался Клаузевиц, горячий противник сведения военного дела к математической науке: «…абсолютное, так называемое математическое, нигде в расчетах военного искусства не находит для себя твердой почвы. С первых же шагов в эти расчеты вторгается игра разнообразных возможностей, вероятий, счастья и несчастья. Эти элементы проникают во все детали ведения войны и делают руководство военными действиями по сравнению с другими видами человеческой деятельности более остальных похожим на карточную игру»[134]. И далее: «…военное искусство имеет дело с живыми людьми и моральными силами; отсюда следует, что оно никогда не может достигнуть абсолютного и достоверного. Для неведомого всегда остается простор и притом равно большой как в самых великих, так и в самых малых делах»[135]. Война крайне неопределённа, успешное её ведение зависит от множества факторов. Нередко морально‑психологическое превосходство позволяет компенсировать недостаток в технике или общей военной подготовке.

Итак, изначальную асимметрию в статусе или доступных средствах войны слабая сторона попытается исправить при помощи удачно выбранной тактики (в старой, регулярной, войне тактика была обычно одинаковой – при помощи вооруженных столкновений, сражений, уничтожить армию врага или поставить её в опасное положение и тем принудить противника к подчинению). Как пишет в этой связи ван Кревельд, «если же слабая сторона выбирает насилие, тогда у нее есть два пути. Либо она использует в качестве укрытия какое‑либо естественное или искусственное заграждение, либо будет полагаться на внезапность, хитрость, организацию засад и тактику нанесения коротких ударов с быстрым отходом. Единственное, что она почти наверняка не будет делать, – это ввязываться в открытый бой; если она все‑таки сделает это – либо по собственной воле, либо по ошибке, либо в силу вынужденности, – результатом будет не столько сражение, сколько массовое убийство»[136]. Опасности, связанные с асимметрией сил, невозможность прямого силового противостояния заставляют исправлять неравенство возможностей. В результате противоборствующие стороны начинают уподобляться друг другу, их способности вести войну уравновешиваются. Это было отмечено ещё Клаузевицем: «…каждый из борющихся предписывает закон другому»[137]. Объяснение природы войны французского антрополога и теолога Рене Жирара почти полностью построено вокруг логики взаимного определения, в том числе и посредством насилия: «…за в