Шутун, нарядившись барышней, ублажает похотливых нахлебников.

 

       Уездных управ, окружных – избегай всевозможно.

       Усердным, рачительным будь, поступай осторожно.

       Водой запасешься – от суши спасешься и зноя.

       Торговлей себе облегчай пребыванье земное.

       И дети, и внуки пусть будут приучены к делу.

       Цветы не сажай, а тутовник и финики – смело.

       Пускай не возьмут тебя мелочи жизни в оковы.

       Возжаждешь – заваривай чай на воде родниковой.

 

Это восьмистишие обращено к родителям, которые обязаны наставлять своих сыновей и внуков, обучать их грамоте и обрядам, дабы по-сыновнему послушны были они родителям своим, уважали старших и жили в мире-согласии с соседями своими; чтобы утвердился каждый из них в своем деле; чтобы ни в коем случае не потакали им родители. Когда распускают подростков, они сколачивают небольшие компании и втроем, впятером слоняются от безделья. Сперва их забавы – лук да стрелы, ловля птиц, потом они возьмутся мяч гонять¹, а там и к вину да азартным играм пристрастятся, повадятся певиц-куртизанок навещать, и пойдет все вверх дном, а в конце концов – неприятности, напасти и разорение.

Вот и у этих родителей попали юнцы в суд. Если и не погубит каждый сам себя, не обречет свой род на вымирание, то пытки да ссылку пережить придется. И уйдет все нажитое в казну, и будет жизнями их распоряжаться всякий, кто сидит в суде-управе. Что проку в сыновьях таких! Такие дети отцам – одна обуза. От них лишь горе да страданья!

Так вот, с утра Симэнь прибыл в управу. Выйдя из залы, он обратился к Ся Лунси:

– За этих юнцов опять приходили ходатаи. Все просят смягчить наказание.

– И ко мне, знаете ли, обращались, – заявил Ся. – Правда, сударь, я не решался вам сказать... Раз такое дело, давайте их вызовем, дадим палок и пусть идут восвояси.

– Вы совершенно правы, сударь, – поддержал Симэнь.

Надзиратели снова заняли свои места и велели подручным вывести Чэ Даня и остальных арестованных, среди которых был и Хань Второй. Юнцы пали ниц и, страшась новых истязаний, били челом.

– Вас следовало бы строго судить, – начал Симэнь, не дожидаясь Ся Лунси, – но за вас было много ходатайств, и я пощажу вас на сей раз. А еще мне попадетесь в руки, заживо в тюрьме сгною. Ступайте!

С возгласами благодарности, не чуя под собою ног, бросились они вон из управы.

Но не будем больше говорить об этом судебном решении, а расскажем об Ин Боцзюэ.

Разыскал он Шутуна, отозвал и за разговором сунул незаметно пять лянов. Шутун спрятал серебро в рукав, но это подглядел привратник Пинъань. Шутун между тем сказал Ину, как идет дело.

– Вчера батюшке говорил, – сказал он. – Сегодня их выпустят.

– Сколько меня родные за них просили! – говорил Ин Боцзюэ. – А не изобьют их?

– Успокойтесь, батюшка! На этот раз их бить не будут, уверяю вас.

Ин Боцзюэ побежал скорее передать новость родным юнцов. К обеду все четверо вернулись домой. Каждый обнял отца или старшего брата и остальных домашних и плакал во весь голос. Родственники выложили сотню с лишним лянов, а на ногах юнцов кровоточили раны, зареклись они совать нос в чужие дела.

 

Да,

 

                   Себе мы беды сами накликаем,

                   От нетерпенья своего страдаем.

 

Пока Симэня не было дома, Шутун позвал Лайаня подмести кабинет и стал угощать его присланными в подарок сладостями, которые лежали на столе. Лайань, не смея их взять, отказывался.

– Вот что я тебе хочу сказать, брат, – сказал, наконец, Лайань.

– Вчера брат Пинъань вышел матушку Пятую встречать и по дороге чего только ей ни наговаривал – все про тебя ябедничал.

– Что ж он про меня болтал? – спросил Шутун.

– Говорит, будто ты взятки берешь, – начал Лайань. – Обнаглел, говорит, до того, что купил вина и закусок и понес к матушке Шестой. Целый день у нее просидел, а потом в лавке угощение устроил, а его, Пинъаня, не позвал. А еще, говорит, ты с батюшкой в кабинете чем-то занимаешься.

Не услышь такого Шутун, все шло б своим чередом, а тут крепко запомнил он про ябеду Пинъаня, но целый день молчал. На следующее утро Симэнь отправился за город в монастырь Вечного блаженства, где устраивали проводы начальника крепости Сюя, и вернулся после обеда. Только Симэнь спешился, как приказал Пинъаню:

– Кто спросит, скажи, что еще не возвращался.

Хозяин проследовал в кабинет, где Шутун помог ему снять одежды.

– Кто-нибудь приходил? – спросил Симэнь.

– Никого не было, – отвечал Шутун. – Только от командира военного поселения господина Сюя принесли два пакета крабов и десять цзиней свежей рыбы. Я принял визитную карточку, а посыльному дал два цяня. Потом от шурина У Старшего доставили шесть приглашений, просят матушек пожаловать на торжества по случаю третьего дня².

Надобно сказать, что, когда У Шуньчэнь, сын шурина У Старшего, женился на Чжэн Третьей, племяннице жены богача Цяо, Симэнь послал в подарок чаю. И вот в ответ они и пригласили хозяек.

Симэнь направился к Юэнян, и та показала ему приглашения.

– Вам завтра надо будет приодеться и пойти в гости, – сказал он.

Вернувшись в кабинет, Симэнь уселся в кресло. Шутун поспешно разжег жаровню, воскурил благовония и почтительно поднес хозяину чай. Тот взял у Шутуна из рук чашку. Слуга подошел к хозяину совсем близко и встал у края стола. Немного погодя Симэнь подал знак губами, чтобы Шутун запер дверь, потом заключил его в объятья, потрепал щеки и, крепко прильнув, поцеловал прямо в губы. Из уст Шутуна исходил аромат благовонных фениксовых плиток, он играл нефритовым стеблем³.

– Тебя никто не обижает? – спросил Симэнь.

– Я хотел вам, батюшка, кое-что сказать, – начал Шутун, – но так бы и не решился, если б вы меня не спросили.

– Говори, в чем же дело.

Шутун рассказал хозяину о Пинъане.

– В прошлый раз, когда вы позвали меня, он с Хуатуном под окном подглядывал. Я своими глазами их видел, когда вынес вам воды. Пинъань обзывает меня пакостником и поносит перед всеми.

Симэнь пришел в ярость.

– Не будь я Симэнь Цин, если не перебью ноги рабскому отродью, – ругался он.

Однако не будем больше говорить о том, что происходило в кабинете.

Как только Пинъань узнал, что Шутун снова заперся в кабинете с хозяином, он, ничего не подозревая, поспешил доложить Цзиньлянь, и та велела Чуньмэй позвать хозяина.

Только Чуньмэй повернула в сосновую аллею, как заметила игравшего с белкой Хуатуна.

– Что тебе угодно, сестрица? – спросил он. – Батюшка в кабинете.

Чуньмэй отвесила ему оплеуху. Симэнь же, заслышав шуршание юбки, бросил поспешно Шутуна, лег в постель и притворился, будто спит. Слуга взял в руку кисть и сел за стол. Чуньмэй навалилась на дверь и очутилась в кабинете. Симэнь громко захрапел.

– Заперлись, затаились – брачную ночь, что ли, справляли, а? – спросила она, обратившись к Симэню. – Матушка хочет с вами поговорить.

– Ишь, болтушка! – проворчал Симэнь, делая вид, что пробуждается ото сна. – Чего ей еще понадобилось? Ступай, дай мне размяться немножко. Я сейчас.

– Не пойдешь, с постели стащу, – настаивала на своем Чуньмэй.

Симэню ничего не оставалось, как уступить ее требованиям, и он направился к Цзиньлянь.

– Что он там делал? – спросила служанку Цзиньлянь.

– Со слугой в кабинете заперлись и затихли – будто муху ловят. Чем они там занимались? Похоже, брачную ночь справляли. Только я вошла, слуга сразу к столу – вроде пишет, а этот верзила на кровати растянулся. Еще вставать не хотел.

– Боялся, здесь его в кипящий котел бросят, а потом съедят! Негодяй бесстыжий! Где у тебя совесть? Полюбуйтесь, люди: средь бела дня со слугой запирается, грязные дела делает. Сперва у рабского отродья в вонючей заднице копается, потом на ночь к нам заявляется. Как хорошо!

– И ты веришь тому, что плетет эта болтушка?! – отпирался Симэнь. – Чем я занимался! Да я просто прилег посмотреть, как он пишет визитные карточки.

– И надо было дверь запирать? – не унималась Цзиньлянь. – Визитные карточки писать! Подумаешь, секретные бумаги! Небось, не трехногого Громовержца⁴ в кабинете держишь, не двурогого слона, что от глаз людских скрывать надобно! Завтра вон супруга У Старшего угощение устраивает, нам шестерым приглашения прислала. Так что без разговоров ты обязан найти мне подарок – с пустыми руками не пойдешь. А не дашь, у любовника попрошу. Старшая подносит платье и пять цяней серебром, остальные – кто шпильку, кто цветы для прически, только у меня нет ничего. Никуда я не пойду.

– Да вон возьми в шкафу кусок красной кисеи – вот тебе и подарок, – посоветовал Симэнь.

– Придумал тоже! Кусок кисеи! Курам на смех! Нет уж, я дома останусь.

– Ладно, не горячись! Погоди, что-нибудь в тереме найду. Мне в Восточную столицу подарки посылать – тоже несколько кусков надо. Тогда и тебе дам.

Симэнь направился в терем к Пинъэр и достал два куска черного шелка, отделанного золотыми единорогами, два куска цветного нанкинского атласа, по куску ярко-красного газа и голубого атласа.

– Поищи шелковую кофту да передай Цзиньлянь, – попросил он Пинъэр, – а то ей завтра поднести ничего. А нет, придется из лавки брать.

– Зачем из лавки? – возразила Пинъэр. – У меня есть шелковая узорная кофта ярко-красного цвета и голубая юбка – все равно лежат. Мы их вместе и поднесем завтра.

Пинъэр достала из сундука кофту с юбкой и пошла показать Цзиньлянь.

– Сестрица, выбирай: хочешь – кофту, хочешь – юбку, – сказала Пинъэр. – Вместе поднесем, вот и будет наш подарок. Зачем в лавке брать!

– Неудобно мне брать твою вещь, – смутилась Цзиньлянь.

– Как можно так говорить, дорогая сестрица? – уговаривала ее Пинъэр.

Цзиньлянь долго отказывалась, но, наконец, согласилась и вышла позвать Чэнь Цзинцзи, чтобы тот изящно завернул подарок и написал сверху их имена.

Не будем больше говорить, как Симэнь доставал шелк, а расскажем о Пинъане.

Он стоял у ворот, когда появился друг Симэня – Бай Лайцян.

– Хозяин дома? – спросил он.

– Нет батюшки, – ответил Пинъань.

Бай Лайцян не поверил ему и направился прямо к зале.

– Выходит, и верно, нет дома, – проговорил он, увидев запертую дверь. – Где ж он?

– За городом на проводах.

– Раз на проводах, когда-никогда вернется.

– А что вы хотели, дядя Бай? – спросил Пинъань. – Я доложу, как только батюшка прибудет.

– Да ничего особенного. Давно не видались, вот и зашел посидеть. Не беспокойся, я подожду.

– А задержится? – не унимался Пинъань. – Не дождаться вам!

Бай Лайцян между тем отпер дверь, вошел в залу и расселся в кресле. Ни один из слуг не уделил ему ни малейшего внимания. Он же, знай себе, сидел. Но вот ему, наконец, повезло: к зале приближалась с кусками шелка в руках Инчунь, а с нею рядом Симэнь. Служанка вышла из-за ширмы и, заметив Бай Лайцяна, положила поспешно шелк и бросилась вон.

– Батюшка, оказывается, дома! – воскликнул Бай и, приблизившись к хозяину, склонился в приветствии.

Симэнь не смог скрыться от непрошенного гостя и велел ему сесть. Хозяин оглядел Бай Лайцяна внимательным взглядом. На том была стираная-перестиранная, кроеная-перекроенная старая шелковая шапка, которая, казалось, повидала на своем веку и великие горы, и хребты-перевалы; грубый холщовый халат с обтрепанным грязным воротником. Весь измятый, засаленный подливками, сплошь покрытый жирными пятнами, вывести которые было бы под силу лишь могучему костру, халат колом стоял. Обут Бай Лайцян был в допотопную пару стоптанных сапог со вздернутыми кверху носками. Голенища у них свисали, как древесный гриб, слоями, а из-под них торчали когда-то желтые шелковые чулки, вонявшие потом не лучше седла. Они были дырявые, как мишень, в которую стреляли то галькой, а то и целыми булыжниками.

Чай подавать Бай Лайцяну не собирались, хотя рядом и стоял слуга Циньтун. Ему Симэнь велел отнести шелк в гостиную и попросить зятя Чэня упаковать. Слуга с кусками шелка удалился в западный флигель.

– Прости меня, брат! – всплеснув руками, воскликнул Бай. – Давно я тебя не навещал.

– Благодарю за внимание, – отвечал Симэнь. – Но я редко дома бываю. Все время в управе – дела.

– Неужели каждый день приходится посещать управу? – удивился Бай Лайцян.

– Да еще два раза в день! – говорил Симэнь. – Дня не проходит без разбирательства. А первого и пятнадцатого числа каждого месяца совершается торжественное поклонение⁵. После церемонии вершащие правосудие отправляются на расширенное заседание. Околоточные, стражники – все обязаны являться на поверку. А сколько забот дома! Ни минуты свободной! Вот и нынче за город выезжал. Сюй Наньси произведен в начальники крепости Синьпин, и все чины управы устраивали ему проводы. Только домой заявился, а уж на завтра приглашение – смотритель императорских поместий его сиятельство Сюэ дает прием. Но поехать не придется – слишком далеко. На следующий день, слыхал, предстоит встреча нового цензора. А тут еще четвертый сын его превосходительства императорского наставника бракосочетается с принцессой и становится зятем Сяо Моу Добродетельного. Племянник главнокомандующего Туна, Тун Тяньинь, возводится в ранг инспектора дворцовой гвардии... И всем надо подарки готовить, так что за эти дни вымотался вконец.

Они вдоволь наговорились, когда Лайань принес, наконец, чай. Едва Бай Лайцян успел отпить глоток, как показался Дайань с красной визитной карточкой в руках.

– Его превосходительство судебный надзиратель господин Ся прибыли! – объявил он, влетая в залу. – Спешились у ворот.

Симэнь поспешил в дальние покои переодеться, а Бай Лайцян укрылся в западном флигеле, откуда наблюдал за надзирателем из-за занавеса.

Через некоторое время в залу проследовал сопровождаемый толпой одетых в черное слуг и посыльных надзиратель Ся в парадном черном халате с круглым шелковым воротничком цвета воды, украшенным разноцветной бахромой и изображением золотого льва. Под халатом у него виднелась бледно-голубая шелковая рубашка, на талии красовался источавший густой аромат пояс, отделанный золотом, и связка ключей. Обут он был в черные высокие сапоги.

Одетый в парадное платье Симэнь Цин вышел ему навстречу. После взаимных приветствий один занял место почетного гостя, другой – хозяина. Вскоре появился Цитун с квадратным лакированным подносом, отделанным агатом. Перед гостем и хозяином появились изящные узорные чашечки в серебряной оправе с золотыми ложечками, по форме напоминающими листочки абрикоса. Из чашек струился аромат крепко заваренного чая с корицей и мускатом.

– Мне удалось разузнать имя прибывающего цензора, о котором мы говорили вчера, – отпив чаю, начал Ся Лунси. – Его зовут Цзэн, утвержден в звании академика⁶ в год и-вэй⁷. Его мандат уже получен, он будет служить в Дунчане⁸, и вся местная знать собирается завтра выехать ему навстречу. Мы с вами люди военные, правда, военные необычные. Как судебные надзиратели и судьи, мы стоим на страже закона и порядка, а потому нам лучше отправиться послезавтра и всего за десять ли от города найти подходящее помещение, где и устроить угощение в честь цензора.

– Поистине мудрое решение! – поддержал его Симэнь. – И прошу вас, милостивый государь, об этом даже не беспокоиться! Я сейчас же велю слугам подыскать подходящий монастырь или частное поместье и пошлю туда поваров. Все будет готово заблаговременно.

– О, вы так любезны, милостивый государь! – воскликнул благодарный Ся Лунси и, покончив с чаем, раскланялся.

Симэнь проводил его до ворот и, как только вернулся, снял парадные одежды. Бай Лайцян был еще здесь. Он опять вышел в залу и уселся в кресло.

– Уж месяца два, брат, ты не появлялся на встречах побратимов, – говорил он Симэню. – Распадается наш союз. Почтенный Сунь, хоть и не молод годами, для роли главы никак не подходит. Брат Ин тоже нас бросил. А недавно, в праздник Летнего солнцестояния, собралось нас в храме Нефритового Владыки всего трое, не то четверо. Все без гроша за душой, некому было и угощение заказать. Наставнику У с нами только хлопоты! Он для нас рассказчика пригласил, ему же и расплачиваться пришлось. Он, правда, ничего не сказал, а нам перед ним даже неловко стало. Словом, совсем не то, что было раньше, когда ты, брат, во главе братьев стоял. Ты и распорядиться умел, и сделать как полагается. Мы очень надеемся, брат, снова видеть тебя среди нас.

– Ну где там! – возразил Симэнь. – Нет у меня на этот союз времени. Распадется, ну и ладно! Вот немного освобожусь, соберу наставнику У пожертвование, отблагодарю за усердие. А вы собирайтесь себе, если хотите, только мне можете об этом не говорить.

Настырному Баю нечего было сказать. Он сидел молча. Видя, что он уходить не собирается, Симэнь позвал Циньтуна и велел ему накрыть стол. В западном флигеле появились четыре блюда закусок – постное и скоромное вперемежку – рядом с лапшой, пережаренной с жилами, стояло блюдо поджарки.

Симэнь сел за компанию с Бай Лайцяном. Подали подогретое вино, и хозяин велел подать большие чарки в серебряной оправе. После нескольких чарок Бай, наконец, стал собираться домой. Симэнь проводил его до внутренних ворот и остановился.

– Дальше не провожаю, – сказал он. – Не обижайся! Видишь, я в домашней шапке, неудобно мне так выходить.

Бай Лайцян ушел, а Симэнь вошел в залу, сел в кресло и кликнул Пинъаня. Появился привратник и предстал перед хозяином.

– Ах ты, негодяй, рабское твое отродье! – набросился на него Симэнь. – И ты еще смеешь предо мной стоять!

Хозяин позвал подручных. Явились четверо солдат. Пинъань, не понимая, в чем дело, пожелтел с испугу, как восковая свечка, и упал на колени.

– Я же тебе наказывал: кто спросит, скажи, еще не возвращался. Почему меня не слушаешься, а?

– Я сказал дяде Баю: батюшка за городом на проводах, а он мне не поверил и вошел в ворота. Я за ним. Спрашиваю: что вы хотите, дядя Бай? Доложу, говорю, как только батюшка прибудет. А он, ни слова не говоря, открыл дверь и уселся в зале. Потом вас увидел, батюшка.

– Хватит оправдываться, рабское отродье! – закричал Симэнь. – Ишь, как осмелел! Подачки у ворот выманиваешь, потом вино пьешь, службу забываешь? – Он обернулся к подручным: – От него вином не пахнет?

– Нет, – ответили подручные.

Симэнь приказал принести тиски.

– Надеть тиски! – распорядился он.

Двое подручных надели на пальцы Пинъаня тиски и стали сжимать. Пинъань, не стерпев боли, взмолился:

– Я ж говорил ему: батюшки нет дома, а он не послушался.

– Тиски сдавлены! – вставая на колени, заявили подручные, связав пред тем Пинъаню руки.

– Дать пятьдесят ударов! – последовал приказ Симэня.

Стоящий сбоку солдат вел счет. Дойдя до пятидесяти, удары затихли.

– Еще двадцать! – крикнул Симэнь.

Дали еще двадцать палок, после чего ноги Пинъаня покрылись сплошными ранами. На палках виднелись следы крови.

– Довольно! – распорядился Симэнь, и двое подручных стали снимать тиски.

Пинъань стонал от боли.

– Смотри у меня, негодяй, рабское отродье! – кричал Симэнь. – У ворот, говоришь, дежуришь? А по-моему, деньги у посетителей вымогаешь, меня только позоришь. Смотри, услышу – ноги перебью.

Пинъань отвесил земной полон и, поддерживая штаны, стрелой выбежал из залы.

Симэнь заметил стоявшего сбоку Хуатуна.

– И этого давайте сюда! – приказал он подручным. – Надевайте тиски!

Хуатун кричал, будто его резали.

Однако не будем больше говорить, как наказывал слуг Симэнь Цин, а расскажем о Цзиньлянь.

Она шла в дальние покои. За большой залой у внутренних ворот она увидела притаившуюся Юйлоу. Та спряталась за экраном и к чему-то прислушивалась.

– Что ты тут подслушиваешь? – спросила ее Цзиньлянь.

– Батюшка Пинъаня наказал, – отвечала Юйлоу. – А сейчас Хуатуну достанется – тоже пальцы в тисках зажали. С чего бы это, а?

Появился Цитун.

– За что Пинъаня наказывали? – спросила у него Юйлоу.

– Он Бай Лайцяна пустил, вот ему и попало, – отвечал Цитун.

– Должно быть, не за Бай Лайцяна, – заметила Цзиньлянь. – Будет он из-за какого-то Бая так наказывать?! Нет, видно, Пинъань наступил ему на любимую мозоль, вот он и решил свой хозяйский нрав выказать, бесстыжий! Ну, скажи, есть у него совесть, а?

Цитун ушел.

– Что ты имеешь в виду, сестрица? – спросила Юйлоу.

– Я все собиралась тебе сказать, да так и не собралась, – начала Цзиньлянь. – В тот день, когда я у матери была, этот пакостник Шутун, наложник проклятый, выманил сколько-то лянов, накупил яств, уложил их в коробки, прихватил кувшин цзиньхуаского вина и отнес все к Ли Пинъэр. Она с ним целый день за столом просидела. А только он от нее вышел, бесстыжий наш домой вернулся. Так он ему даже ни слова не сказал. Заперлись они вдвоем в кабинете в саду и за грязные дела принялись. Тут Пинъань с визитной карточкой подоспел. Видит: дверь заперта, он и встал под окно. Открыл пакостник дверь – видит: Пинъань под окном. Бесстыжему, конечно, сказал. Вот он его в отместку и пытал сегодня. Как бы этот пакостник, чего доброго, и нас к рукам не прибрал, на нас беды не накликал.

– Ну что ты! – засмеялась Юйлоу. – Конечно, в семье не без урода, но не все ж злодеи!

– Не права ты, сестрица! – возражала Цзиньлянь. – Я тебе вот что скажу. Сейчас во всем доме только две души могут ублажить хозяина. Одна входит в семью, другая – нет. Он так к ним и льнет. Как увидит, сразу разговоры да смех. А мы для него – пустое место, ничтожные твари. Вот негодяй, чтоб ему не своей смертью подохнуть, изменник проклятый! Замутили ему голову эти лисы, он и сам стал на них похож. Ох, и будет у нас еще скандал! Попомни мои слова! У меня вон сегодня из-за подарка и то сколько было разговоров. А ведь он не успеет порог переступить, сразу или к ней, или к себе в кабинет. Я к нему Чуньмэй послала. Посмотри, говорю, что он там делает, и позови ко мне. И, представь себе, он, оказывается, с пакостником средь бела дня заперся. Чуньмэй ворвалась. Он от неожиданности только глазами хлопал. Я его так отчитала! Он отпирался, потом льстить начал. Кусок красной кисеи на подарок предлагал, но я отказалась. Тогда к Ли Пинъэр в терем пошел. Бес, трус проклятый, в грязь залез и попался – давай у нее в тряпье рыться. Смотрю: она сама приносит мне вытканную золотом одежду. «Вот посмотри, говорит, сестрица, не подойдет? Может, вместе поднесем?» «Мне, говорю, твои вещи не нужны. Пусть батюшка в лавке возьмет». Она ни в какую. «Сестрица, говорит, зачем нам считаться? Выбирай, говорит, либо кофту, либо юбку. Попросим зятя Чэня, он нам упакует». После долгих уговоров я, наконец, согласилась, и она уступила мне кофту.

– Так в чем же дело? – удивилась Юйлоу. – Видишь, как она уступчива и добра!

– Ничего ты не понимаешь! – твердила свое Цзиньлянь. – Нельзя ей давать поблажек! Всех устрашает Цзинган-громовержец с выпученными глазами, а бояться-то нужно покойно дремлющего Будду⁹! В наше время попробуй только мужа распусти немного – будешь как раб при господине. Он к тебе и близко-то не подойдет.

– Ну до чего ж ты горяча! – засмеялась Юйлоу. – И на язык тебе лучше не попадаться.

 Они рассмеялись.

– Матушка Третья и матушка Пятая, вас приглашают в дальние покои откушать крабов, – объявила вошедшая Сяоюй. – Я пойду матушку Шестую и госпожу Симэнь приглашу.

Цзиньлянь и Юйлоу, взявшись за руки, направились к Юэнян. Она сидела с Цзяоэр на примыкавшей к ее покоям террасе.

– Что это вы улыбаетесь? – спросила она.

– Да вон батюшка Пинъаня наказал, – говорила Цзиньлянь.

– То-то я слышу – кричат что есть мочи, – заметила Юэнян. – Кого, думаю, бьют? Оказывается, Пинъаня. А за что?

– Он хозяину на мозоль наступил, – ответила Цзиньлянь.

– У него мозоли появились? – удивилась наивная Юэнян.

Цзиньлянь и Юйлоу хохотали до упаду.

– Ну что вы смеетесь? – унимала их Юэнян. – Объясните, наконец, в чем дело.

– В том, – начала Юйлоу, – что Пинъань впустил Бай Лайцяна. Вот ему и досталось.

– Ну, пустил – и ладно! Причем же тут мозоль? – спрашивала Юэнян. – Таких людей еще не встречала. Сидел бы себе дома, а то к чужим врывается, покой нарушает.

– Он пришел батюшку проведать, – заметил Лайань.

– Для чего? У нас с кровати вроде никто не падал, – говорила Юэнян. – К чему ж так бесцеремонно врываться?! Ему, должно быть, желудок набить на дармовщинку захотелось?

Появились Пинъэр и дочь Симэня, и все занялись крабами.

– Там у меня немного виноградного вина, ступай подогрей и подай, – обратившись к Сяоюй, распорядилась хозяйка.

– С крабами больше подойдет цзиньхуаское, – не удержалась Цзиньлянь, а немного погодя продолжала: – Пить вино с одними крабами?

Сюда бы жареную утку!

– Уж поздно! Какая теперь утка? – сказала Юэнян.

Пинъэр зарделась от стыда¹⁰.

 

Да,

 

                   Чтоб смысла избежать двойного,

                   Обдумывай любое слово.

 

Простодушная Юэнян и не подозревала, на что намекала Цзиньлянь.

Однако не будем больше говорить, как они лакомились крабами, а расскажем пока о Пинъане.

После пыток Пинъань выбежал на двор и, потирая избитые ноги, пошел к себе. Ему забинтовали кровоточащие пальцы.

– За что тебя, брат, так батюшка избил? – наперебой спрашивали его подошедшие к нему Бэнь Дичуань и Лайсин.

– А я откуда знаю?! – отвечал со слезами на глазах Пинъань.

– За то, что Бай Лайцяна пустил, – сказал Лайсин.

– Да ты ж сам видал, – говорил Пинъань, – как я его задерживал. Нет, говорю, батюшки, а он, знай, лезет. Подошли к зале, спрашиваю, что вам, дядя? Батюшка, говорю, за городом на проводах, а когда вернется – неизвестно. Не дождаться, мол, вам. А он отвечает, подожду, и, ничего не слушая, усаживается, а тут батюшка показался, они и встретились. Он, оказывается, зашел просто повидаться. Выпил чай и сидит. Тут господин Ся прибыл. Он вышел, отсиделся во флигеле и опять не уходит. Пришлось батюшке его к столу приглашать. Другой бы со стыда сгорел, посидел немножко – и домой, а этот своего все же дождался – наелся, напился и только тогда стал собираться, а мне за него вон как попало. Батюшка упрекал, у ворот, мол, не стою, всех пропускаю. Да разве я его пускал?! Просто не удалось мне с ним справиться. Попробуй его удержи, когда он прет со всей силой. Вот мне и досталось за него. Чтоб его Небо покарало, проклятого! Выроди он, сукин сын, сыновей-разбойников, дочерей-поблядушек! Чтоб тебе здешний кусок впрок не пошел – хребет переломил!

– Хребет сломается – легче выйдет, – пошутил Лайсин.

– Чтоб ему этим куском подавиться! Все б ему нутро вывернуло! – ругался Пинъань. – Во всем свете не сыщешь другого такого толстокожего да бесстыжего, как этот сукин сын. Прокрался, даже собака не тявкнула. За столом так на все и набрасывался, побируха проклятый! Хоть бы кто отделал тебя, голодранца, чтоб у тебя задница сгнила, рогоносец-жополиз!

– И сгниет, не узнаешь, – заметил Лайсин. – А вонь пойдет, скажет, газы, мол, замучили.

Все расхохотались.

– У него, наверно, росинки дома не водится, – продолжал Пинъань. – На что похожа, небось, его благоверная, если он только и рыскает, где б утробу насытить, как бы дома не варить. Чем так опускаться, лучше уж пусть жена полюбовника заводит. Лучше в рогоносцах ходить, чем так унижаться, чтобы тебя вся прислуга презирала.

 

Да,

 

                   На людях он бездельник, праздный мот,

                   В дому – жена голодная орет.

 

Дайань между тем подстригался в лавке. Заплатив цирюльнику, он вышел наружу.

– Пинъань! – крикнул он. – Не хотел я тебе ничего говорить, но ты меня из терпенья вывел. Господам служишь, а нрава хозяйского не раскусил. Чего ж теперь на других пенять? Никто ведь не требует, чтобы ты серебром мочился, золотом ходил, но надо же соображать, к обстановке прилаживаться. Одно дело, дядя Ин или дядя Се. Их пускай в любое время, дома батюшка или нет. Другое дело – остальные. Зачем же его пустил, когда тебя батюшка предупреждал, а? Кого ж и наказывать, как не тебя!

– Наш Пинъань – как ребенок несмышленый, – пошутил Бэнь Дичуань. – Он только баклуши бить научился, а тут другой нашелся – мяч гонять мастак. Целыми днями ногам покоя не дает.

Все рассмеялись.

– Ладно, ему за Бай Лайцяна досталось, а Хуатун за что тисков отведал? – спрашивал Бэнь Дичуань. – Так сладко, должно быть, хоть угощай. К столу, знаю, приглашают за компанию, а вот тиски вместе отведать – что-то не слыхивал, а тут нашелся компаньон.

Хуатун потирал пальцы и плакал.

– Не плачь, сынок! – уговаривал его, подшучивая, Дайань. – Вон как мамаша тебя балует – жареные баранки на пальчики тебе нанизала, а ты капризничаешь.

Однако хватит говорить о шутках слуг.

Симэнь сидел в пристройке, наблюдая за Чэнь Цзинцзи, как он упаковывал подарки и писал визитные карточки. На другой день утром их отправили в Восточную столицу в подарок высокому зятю Цаю и командующему Туну, но не о том пойдет речь.

На следующий день Симэнь отбыл в управу, а Юэнян с остальными женами отправилась в гости к супруге У Старшего. Хозяйки, украшенные жемчугами и перьями зимородка, в халатах из узорчатой парчи заняли пять паланкинов. Их сопровождала в небольших носилках жена Лайсина. Сунь Сюээ и дочь Симэня остались домовничать.

С утра пришел Хань Даого, чтобы в знак благодарности преподнести Симэню жбан цзиньхуаского вина, особым образом поджаренного гуся, пару свиных ножек, четырех уток и четырех пузанков. На визитной карточке было написано: «От Почтенного ученика Хань Даого с нижайшим поклоном». Хозяина не было дома, и Шутун не решился принять подарки. Коробки с коромыслом оставили до его прибытия. Увидев подношения, Симэнь велел Циньтуну вызвать из лавки Ханя.

– Что это значит?! – спрашивал он. – Для чего ты покупал подарки? Не могу я их принять.

– Я вам так обязан, батюшка, – говорил, кланяясь, Хань Даого. – Вы за меня вступились, столько мне сделали, что мне никогда не отблагодарить вас сполна. Какие это подарки?! Лишь ничтожный знак моей вам преданности. Умоляю вас, батюшка, не побрезгуйте, возьмите хоть ради смеху.

– Да не могу я! – возражал Симэнь. – Ты же у меня в приказчиках. Мы как одна семья. Как же я могу принимать от тебя подарки? Нет, забирай, пожалуйста, обратно.

Встревоженный Хань Даого долго еще упрашивал Симэня. Тот, наконец, согласился взять вино и гуся, а остальное наказал слуге отнести домой к Ханю.

– Пошли приглашения дяде Ину и дяде Се, – велел он Шутуну и обратился к Хань Даого: – После обеда пусть Лайбао посидит в лавке, а ты приходи.

– Вы отказались от моих подношений, а теперь хотите, чтобы я еще причинил вам лишние хлопоты?! – заметил Хань Даого и, поблагодарив за приглашение, удалился.

Симэнь Цин купил всевозможных закусок, и после обеда в крытой галерее близ Зимородкового павильона был накрыт квадратный стол.

Первыми прибыли Ин Боцзюэ и Се Сида.

– Приказчик Хань был так любезен, что преподнес мне подарки – говорил им Симэнь. – Я наотрез отказался принять, но он так меня упрашивал, что пришлось взять гуся и вино. Неловко, думаю, одному лакомиться, вот и пригласил вас с ним за компанию.

– Он со мной насчет этих подарков советовался, – подхватил Ин Боцзюэ. – Неужели, говорю, хозяину в диковинку твои подарки? И нечего, говорю, тебе зря хлопотать. Все равно не примет. Ну, и каков же результат? Прав я оказался. Я, можно сказать, брат, к тебе в самое что ни на есть нутро пролез!

После чаю они сели за двойную шестерку, а через некоторое время пришел и Хань Даого. После приветствий сели за стол. На почетных местах сидели Ин Боцзюэ и Се Сида, место хозяина занимал Симэнь, а сбоку пристроился Хань Даого.

Появились подносы и блюда, и вскоре стол был заставлен разнообразными деликатесами. Не успели их распробовать, как принесли два огромных блюда – гуся с лапшой и целую груду печеных на пару масляных пирожков. Лайаню было велено подогреть в медном кувшине цзиньхуаское вино, Шутуну – обслуживать гостей, а Хуатуну – подавать кушанья. Шутун наполнил чарки.

– Ступай попроси у матушки Старшей крабов, – сказал ему Ин Боцзюэ. – Скажи, дяде Ину, мол, захотелось полакомиться.

– О каких крабах ты говоришь, пес дурной? – прервал его Симэнь. – Может, о двух пакетах от командира военного поселения господина Сюя? Так должен тебе сказать: их мои жены доели. А ту малость, что осталась, засолили. – Симэнь обернулся к Хуатуну: – Иди соленых крабов принеси. Жены у меня сегодня в гостях, у супруги шурина У Старшего пируют.

Вскоре Хуатун принес два блюда соленых крабов. Ин Боцзюэ и Се Сида с такой жадностью на них набросились, что немного погодя оба блюда заблестели, как начищенные. Шутун снова наполнил чарки.

– Ты же знаешь, что дядя Ин под сухую пить не может, – сказал ему Ин Боцзюэ. – Хвалился, южные напевы знаешь. Хоть бы разок послушать. Ну-ка, спой, я и выпью чарку.

Только Шутун хлопнул в ладоши и запел, как его перебил Ин Боцзюэ:

– Нет, так не пойдет. Взялся дракона играть, будь добр, прими драконье обличье. Ступай подкрасься, подрумянься, нарядись барышней, тогда и пой.

Шутун обернулся в сторону Симэня, ожидая, что он скажет.

– Ах ты, сукин сын! – в шутку заругал Ина хозяин. – Ишь, совратитель нашелся! – Он взглянул на Шутуна и распорядился: – Раз ему так хочется, пойди попроси Дайаня, пусть принесет платье. Наряжайся и выходи.

Дайань направился первым делом к Цзиньлянь, но Чуньмэй ничего ему не дала. Тогда он прошел в дальние покои и выпросил у горничной Юйсяо четыре серебряных шпильки, большой гребень, подвески, золотые с поддельными изумрудами сережки, ярко-красную кофту с застежкой и зеленую юбку на подкладке с лилово-золотистой бахромой по подолу. Юйсяо дала ему немного пудры и румян.

Шутун нарядился в кабинете и вышел к гостям. Одет он был с большим вкусом и изяществом. Настоящая барышня! Шутун с поклоном поднес Ин Боцзюэ первую чарку, встал рядом и запел на мотив «Яшмового ненюфара»:

 

                   Качаясь, плывут красноватые листья,

                   В бутонах еще ароматная слива.

                   Кто вновь подведет мои брови красиво,

                   От снов обветшалых мне душу очистит?

                   Мне больше не слать тебе длинные письма,

                   Меж нами бескрайние горы-потоки,

                   Свиданий несбыточных кончились сроки,

                   Исписана тушь и обломаны кисти.

 

Боцзюэ был в восторге.

– Нет, не зря ты, брат, его поишь-кормишь! – говорил он. – Какой голос, а! Как есть свирель! Сколько мне на своем веку певиц приходилось встречать, но без преувеличения могу сказать: такого сочного и сильного голоса не доводилось слышать. Тебе, брат, счастье привалило: этакий молодец рядом, всегда, что называется, под боком.

Симэнь Цин засмеялся.

– Что смеешься? Я серьезно говорю, – продолжал Ин Боцзюэ. – Такого малого ценить надо, выделять. Словом, подходить к нему по-особенному. Не зря ж почтенный господин Ли его тебе удружил. Высокую честь оказал!

– Разумеется, – поддержал его Симэнь. – Шутун у меня всеми делами в кабинете ведает. Когда меня нет, он и подношения принимает, и письма рассылает. Ему с зятем все доверяется. Но зять больше в лавке сидит.

Ин Боцзюэ осушил чарку и наполнил вином сразу две.

– Выпей, прошу тебя, – протянув Шутуну чарку, сказал он.

– Не могу я пить, я не пью, – отказывался Шутун.

– Не огорчай меня, выпей, – настаивал Ин. – Я ж тебя угощаю, не бойся. Шутун поглядел на Симэня.

– Ладно, выпей, раз дядя Ин угощает, – сказал хозяин.

Шутун опустился на колени, чинно поклонился и, отпив глоток, протянул чарку Ин Боцзюэ, потом предложил вина Се Сида и спел на тот же мотив:

 

                   Багряный узор сердоликов старинных —

                   На глади пруда распустившийся лотос,

              А птицы сплетаются крыльями плотно

                   И самозабвенно щебечут в долинах.

                   Но песню твою я услышать не в силах,

                   Но перья твои не срасту<