Четыреста шестьдесят шестой день в мире Содома

Заброшенный город в Высоком Лесу, Башня Силы

Капитан Серегин Сергей Сергеевич, великий князь Артанский

 

Идея свести Кутузова и Наполеона в одном месте, так сказать, для очной ставки, возникла у меня не сразу. Но другого выхода не было. Ведь цель всей операции в 1812 году – не только переиграть Бородинскую битву, не только помочь нашим отразить нашествие и выиграть русско-французскую войну, но и изменить к лучшему всю траекторию развития этого мира. Чем в нашей истории закончились наполеоновские войны? Бонапарт потерпел окончательное поражение, но остался величайшим французским героем, вроде Жанны д`Арк, а посему был отравлен англичанами во время нахождения в ссылке на острове Святой Елены. Европа (на тот момент ключевой регион планеты) после его смерти погрязла в священном союзе России, Австрии и Пруссии, вызвавшего тридцатилетнюю политическую стагнацию, во время которой нараставшие политические и социальные противоречия заметались под ковер.

Пока континентальная Европа стагнировала и лучилась самодовольством, Британия трудолюбиво строила свою «империю, над которой никогда не заходит солнце». Кончилось все серией буржуазных революций, прокатившейся по Европе из края в край; и после их подавления стало понятно, что так жить больше нельзя. Для России, где застой принял и вовсе крайние формы, сопровождавшиеся разгулом коррупции и казнокрадства, все кончилось позорнейшей Крымской войной. Священный союз священным союзом, но никто даже не собирался всерьез учитывать интересы диких московитских варваров. Сдерживание России придумали совсем не в двадцать первом веке, и неудивительно, что на спасение уже почти разгромленных турок были брошены лучшие силы прогрессивного человечества.

Проблема в том, что русская армия и система государственного управления в силу длительной стагнации оказались ничуть не лучше турецких. Результатом этого явилось поражение, нанесенное не численно превосходящими ордами и не качественно превосходящим оружием, а всего лишь более организованным и тактически грамотным противником. Войска, которые с легкостью громили турок, были разгромлены англичанами, французами и сардинцами, в результате чего почти на сто лет (до самого штурма Берлина) в российском сознании установилось устойчивое мнение о том, что все русское по сравнению с европейским является отсталым и второсортным. И это главный итог того, чего мы собираемся избежать.

Наполеон должен остаться на политической арене (а иначе кто будет сдерживать британцев и отчасти австрийцев); и это притом, что он поймет, что нападение на Россию – это война, которую невозможно выиграть. России тоже предстоит понять, что продолжение прежней крепостнической внутренней политики не приведет ни к чему хорошему, а только к задержке в развитии производительных сил и формирования производственных отношений, последствием чего будет экспортно-ориентированная структура экономики, причем экспортироваться будут не нефть, газ и алюминий в чушках, а хлеб. Вывозить его будут несмотря ни на что, даже в случае голода у себя дома и даже если конечный покупатель будет представлять страну-агрессора, напавшую на Россию.

Вот я и собрал на саммит во главе с собой Кутузова (который, хоть и ничего не решает, но умный человек и патриот России), а также Наполеона (который умен особым узким тактическим умом, хотя очень многое может решить). А помимо всего прочего, ему совсем не хочется в изгнание в какой-нибудь необитаемый мир, а хочется еще раз проявить себя во всем блеске славы.

– Итак, господа, – сказал я, гладя на собеседников, – игра сделана, Россия от нашествия двунадесяти языков спасена, и пришло время подбить счета. Вот вы, месье Буонопарте, – перешел я на латынь, – каким местом думали перед тем, как начинать этот поход? Вы что думали, возьмете вы Москву, и вам сразу вынесут ключи от Московского царства на золотом блюдечке с голубой каемочкой? Неужто Египетский поход не научил Вас той простой мысли, что главное – не захватить территорию, а удержать уже захваченное? А ведь мы, русские, даром что бледнолицые – такие же дикари, как и египтяне, только местами еще хлеще. Ну да ладно; подумайте о том, что будет без вас с вашей милой Францией. Быть может, на престол снова вернутся Бурбоны (скорее всего), быть может, возродится Республика во главе с новыми якобинцами (а вот это вряд ли), но только не надейтесь на то, что вашим наследником станет ваш сын Франсуа. Как только станет известно о вашем поражении, мать увезет его в Вену к деду, австрийскому императору, где из него постараются сделать настоящего австрияка. Мальчик будет сопротивляться этим поползновениям изо всех своих слабых сил, и эта борьба закончится его ранней смертью в возрасте двадцати одного года. По одним данным, он умрет от туберкулеза, по другим, от нехорошей болезни, которой его заразим итальянская певичка с бурным темпераментом, подсунутая вашему сыну Меттернихом. А ваша так называемая жена уедет в Парму, правительницей которой ее назначит австрийский император, и все это время даже не пожелает и знать о сыне, видя в нем лишь ваше продолжение. В ваше отсутствие ее ум будет занят только бесчисленными фаворитами и тем, как бы заполучить достоверное известие о вашей смерти – с тем, чтобы выйти за одного из них замуж… Вот так жениться на женщине, которая ненавидит вас всеми фибрами своей души и соглашается на брак только под давлением неумолимых обстоятельств…

Закончив с Наполеоном, который после моих слов молча переживал моральное Ватерлоо, я повернулся к Кутузову и заговорил уже по-русски:

– А вы, Михаил Илларионович, подумали о том, что будет после этой победы? Ведь как только в Европе станет известно, что Наполеон разгромлен и находится в плену, к России сразу набежит такое количество союзников, что станет не продохнуть; и в первых рядах будут Австрия и Пруссия – то есть такие друзья, с которыми и никаких врагов не надо. Зацелуют, исслюнявят, будут душить в объятьях и жалеть, что не до смерти. Потом – победоносный марш на Париж, реставрация Бурбонов… и назад, к своим городам и весям. Но только позвольте вас спросить – нахрена нам, русским, сдались эти Бурбоны, когда они были нам друзьями и зачем потребовалось убивать льва, чтобы на его месте развелась целая стая шакалов?

– Господин Серегин, – ответил Кутузов, – только не надо меня убеждать. Я и сам не особо большой охотник ходить в Европу с походами и прекрасно понимаю, что из себя представляют пруссаки, а что австрийцы. Но это вы, как государь самовластный, над которым есть только один Бог, а более никого, можете вертать свою армию куда захотите и никто вам не указ. Я же всего лишь генерал от инфантерии, а не царь-государь, а потому вынужден повиноваться приказам из Санкт-Петербурга. Как государь-император Александр Павлович решит, так оно и будет, а он зело на Бонапартия обижен, особенно за последнюю его каверзу с вторжением вглубь России…

– Один пиит, – сказал я, – который сейчас еще бегает в коротких штанишках, в скором времени напишет об Александре Павловиче вот такие строки:

 

Властитель слабый и лукавый,

Плешивый щеголь, враг труда,

Нечаянно пригретый славой,

Над нами царствовал тогда.

Его мы очень смирным знали,

Когда не наши повара

Орла двуглавого щипали

У Бонапартова шатра.

Гроза двенадцатого года

Настала – кто тут нам помог?

Остервенение народа,

Барклай, зима иль русский Бог?

Но Бог помог – стал ропот ниже,

И скоро силою вещей

Мы очутилися в Париже,

А русский царь главой царей... [294]

– Вот это точно, – прищурил Кутузов свой единственный глаз, – государь-император Александр Павлович у вашего пиита получился как живой. Я, конечно, не хочу умалить ваших возможностей, но они никак не отменяют того обстоятельства, что именно русскому царю царей теперь решать, что будет дальше с Европой…

– Уважаемый Михаил Илларионович, – ответил я, пожав плечами, – ведь это сегодня Александр Павлович является всероссийским императором и, может быть, будет им завтра; а о том, что будет послезавтра, ведает лишь Бог. Тот самый Бог, который отдал мне ваш мир для исправления и вразумления. И можете не беспокоиться – никакого цареубийства, как при устранении Петра Третьего и Павла Первого, не будет. Это я вам гарантирую. Я уже не раз свергал с престола разного рода государей и правителей, и все они оставались живы и здравствуют до сих пор, при этом даже пользуясь относительной свободой. Просто появятся вдруг на темной стене опочивальни огненные слова «Мене текел фарес», или мой юный помощник наложит на Александра Павловича заклинание «мук совести», или, на самый крайний случай, однажды поутру Александра Павловича просто не найдут в своей опочивальне… В любом случае, если мы хотим изменить пути этого мира к лучшему, на российском престоле должен очутиться более вменяемый персонаж. После длительных размышлений я остановился на персоне юного Николая Павловича. А вот чтобы юный царь сгоряча не наломал дров и чтобы его не обсели разного рода сладкоголосые нечистоплотные люди, вам предлагается место его наставника и Великого Канцлера. Николай Павлович – юноша многообещающий, но неопытный и увлекающийся разными внешними проявлениями вещей, поэтому при нем необходим такой мудрый и многоопытный человек как вы. Здоровья, чтобы вам хватило дотянуть и до столетнего юбилея, мы вам обеспечим, так что решайтесь, Михаил Илларионович…

Внимательно меня выслушав, Кутузов задумался, не говоря ни «да», ни «нет», но как раз в этот момент заговорил Наполеон Бонапарт, для которого энергооболочка давала синхронный перевод на латынь.

– Так, значит, месье Сергий, – сказал император французов, – вы действительно не собираетесь требовать моего отречения или каким-то другим способом свергать меня с французского престола?

– Разумеется, не собираюсь, – ответил я, – да и зачем? Моя задача – сделать так, чтобы вы, месье Буонопарте, поняв бесперспективность этого занятия, никогда больше не пытались нападать на Россию. Если вы согласны на это простое правило, то мы можем разделить Европу и весь мир на две половины, и русские с французами будут являться его совладельцами. Вопрос, понимаешь, только в том, как обеспечить чистоту эксперимента, чтобы ни одна из сторон не возжелала нарушить его правила. Если это удастся, то тогда все остальные, включая заносчивых британцев, могут катиться к дьяволу, потому что их время ушло.

– Месье Сергий тоже не любит британцев? – понимающим тоном спросил Наполеон.

– Не то слово, месье Буонопарте, – ответил я, – меркантильные, беспринципные, не держащие своего слова люди не нравятся никому, но сейчас это не предмет обсуждения. Сейчас мы говорим о русско-французских отношениях, в которых пока что тоже не все ладно…

– Я вас понял, месье Сергий, – кивнул Бонапарт, – но должен сказать, что эти неурядицы возникли отнюдь не по моей вине. Пять лет назад я уже побеждал русского императора Александра, и, не вторгаясь на территорию России, учинил с ним мир в городе Тильзите на реке Неман, но, к моему сожалению, условия того соглашения были грубо нарушены, в результате чего я был вынужден начать против него новую кампанию…

– Франция, – сказал я, – продает в Россию одни предметы роскоши и почти не дает товаров машинной выделки, остро необходимых русскому хозяйству. Кроме того, вы не закупаете в нужных количествах хлеб, пеньку, лен и корабельный лес – то есть все то, что является предметом традиционного русского экспорта в Англию. Если всерьез придерживаться вашей программы, то русская казна перестанет пополняться пошлинами и налогами, разорятся многие купцы и заводчики и целые области придут в запустение. И это факт. Ваша континентальная блокада, конечно, создала британцам некоторые затруднения, но она также вызвала ненависть к вашей империи со стороны многих европейцев, а также подстегнула контрабандную торговлю. В некоторых случаях контрабанда идет буквально на государственном уровне, потому что королям и герцогам тоже хочется кушать. Дальше понимайте сами, стоит метаться и ремонтировать эту протекающую во всех местах плотину или попробовать вместо Континентальной блокады придумать что-нибудь более эффективное…

– Месье Сергий, – угрюмо спросил Бонапарт, – если вы предлагаете нам померяться силами с британским флотом, то должен вам сообщить, что это мы уже пробовали и были разбиты…

– Значит, плохо пробовали, – ответил я. – Вот старики римляне, являясь сугубо сухопутной державой, схлестнувшись с карфагенской талассократией, поначалу тоже терпели на море одни поражения. Но потом они, упрямцы такие, примерились, поднабрались опыта и разнесли этот Карфаген к чертям собачьим в пух и прах… Воевать с Британией на море очень даже можно, особенно если иметь определенную решимость и готовность использовать для победы любые методы. Тут главное – настойчивость и упрямство… Затоптать все возможные очаги сопротивления в тылу, наладить дружеские отношения с Россией, и все силы вложить в строительство флота, который смог бы преодолеть Ламанш и высадить десант на британском берегу. Последнее усилие. Все для фронта, все для победы.

Бонапарт посмотрел на меня и вздохнул.

– И все же, месье Сергий, – сказал он, – я сомневаюсь, что задуманное вами удастся осуществить. Причем сомневаюсь не только в том, что у нас получится победить британцев на море. Возможно, вы правы и при надлежащем упрямстве с это вполне возможно. Сомневаюсь я и в том, что даже с вашей помощью удастся договориться о надежном мире с Россией. Ибо те, с кем можно договариваться и кто честно держит слово, ничего не решают, а тот, кто решает – с тем договариваться бессмысленно, потому, что он не держит своего слова. Конечно, лучше быть императором Франции, чем вашим пленником, но все же, как человек чести, я не хотел бы давать вам невыполнимых обещаний, потому что я ввязываюсь в бой только в том случае, если уверен, что имею шанс в нем победить…

– А вы, Михаил Илларионович, что, скажете? – спросил я, повернувшись к Кутузову.

Старый лис Севера посмотрел на меня своим одним глазом и угрюмо проворчал:

– А что я вам, Сергей Сергеевич, могу сказать? Вот если вдруг государь-император Александр Павлович сам по доброй воле решит отречься от престола, оставив его младшему брату – в таком случае я, конечно, соглашусь быть и Наставником, и Великим канцлером, и всем кем захотите. Но это только если по доброй воле и без всякого насилия. А в остальных случаях я пас. Это вы как самовластный государь можете тут рассуждать с Бонапартием о том, плохой Александр Павлович царь или хороший, а я не могу, ибо это есть измена, мятеж и потрясение основ. Вы уж извините старика, если что, но я тут пас…

– Хорошо, господа, – сказал я, – я вас понял и мы продолжим этот разговор позже, когда прояснятся смущающие вас обстоятельства. Как я понимаю, после битвы вы, Михайло Илларионович, отослали в столицу гонца с донесением?

– Отослал, – кивнул Кутузов, – и сейчас он как раз должен подъезжать к Петербургу. Ответ государя с указаниями по поводу дальнейших действий в кампании поступит дней через пять… или поболее, если Александр Павлович не найдет сразу что ответить, уж больно необычные обстоятельства вы тут учинили. Распишут ему все в цветах и красках, а он человек такой, мнительный.

– Ну, вот и отлично, – сказал я, – значит, мы снова встретимся после того, как гонец привезет вам ответ. Хотя я не исключаю, что царь Александр лично явится в лагерь вашей армии, чтобы посмотреть на такую диковинку, как явившийся неизвестно откуда Артанский князь, и провести с ним переговоры.

– Да, – подтвердил Кутузов, – может быть и так, как вы говорите. Как смолкает гром пушек, государь-император Александр Павлович тут как тут. В таком случае вам самолично придется вести с ним переговоры, а вот о чем, это уже вам решать. Но только тогда это случится – недели через две или поболее… С курьерской скоростью на перекладных императоры не ездят.

– Тогда быть посему, – сказал я, вставая. – Александра Павловича я возьму на себя, а потом мы все втроем снова поговорим по поводу вновь открывшихся обстоятельств.

 

* * *