Февраля (27 генваря) 1730 года, полдень

Москва, Никольская улица, дом 13

Молдавская княжна в изгнании Мария Дмитриевна Кантемир

 

Если бы кто-то мог заглянуть в мое сердце, он наверняка был бы поражен тому, что в нем все еще тлеет огонь… Теплится угольками и никак не угаснет, хоть и пора бы. Окружающие не подозревают об этом; они видят только лед – лед сдержанности и благопристойности. Но жар, что горит в моей груди, продолжает сжигать меня, и я давно оставила всякие попытки пригасить его. Да, собственно, какие попытки? Такой уж я человек, что не могу просто отпустить то, что уже проросло во мне, что навек переплелось с моей сущностью, что изменило меня и привнесло в мою жизнь смысл и наполненность. Пусть и было все это спряжено со страданиями, и с несбыточными надеждами, и с жестокими разочарованиями, но оно возносило меня на вершины счастья, доступного мало кому из смертных…

Мне тридцать лет, но когда я смотрю в зеркало, то не вижу признаков той зрелой дамы, которой я должна бы уже стать подобно многим своим сверстницам. Взор мой по-прежнему ясен, лоб гладок, лицо хранит очертания четкого овала. Наверное, это действие того огня, что струится по моим венам… Не знаю, буду ли я столь свежа и через десяток годов, но сейчас некоторые очень удивляются, узнав мой возраст. Впрочем, я вовсе не думаю об этом. Он все равно не вернется ко мне уже никогда…

Я могла бы устроить свою жизнь. Но это было бы обманом. Обманом себя и того человека, который будет рядом. Ведь душой я все еще с Ним … Эта любовь будет со мной навеки. Жаркая, страстная, с горьким привкусом полыни и запретного счастья… Мечты, которые так и не сбылись, всегда будут тревожить меня грезами о прошлом…

Неделю назад мне приснился весьма странный сон, который все никак не идет у меня из головы. Мне снился Он. Будто я бегу навстречу друг другу по узкой и безлюдной улице. Я вижу издалека, как он шагает мне навстречу – ах, ведь его невозможно не узнать в этом его любимом зеленом мундире офицера-преображенца. Широкий решительный шаг, шляпа-треуголка, трость на отлете и торчащие в стороны, как у возбужденного кота, усы. И сердце пташкой трепещет в моей груди, дыхание сбивается, и бьется мысль в голове: «Быстрее! Быстрее!», словно если я промедлю, он исчезнет и наша встреча не состоится… Но он не исчезает – он все ближе и ближе; за его спиной закат, и тень от его высокой фигуры уже укрыла меня… И вот мы сблизились, и между нами осталось всего несколько шагов… Теперь, стараясь сполна насладиться тем мигом, что отделяет нас от прикосновения, мы идем медленно… Я вижу его счастливое лицо, сияющие глаза… Он какой-то другой, и я не сразу понимаю, в чем дело.

Внезапно с изумлением осознаю, что он… молод. Он не такой, каким я знала его. Святые угодники! Его лицо – лицо юноши… Таким он был, вероятно, в отрочестве, когда меня еще не было на свете. Я застываю на месте, и он тоже. Между нами – полшага. Жадно его разглядываю, и, наверное, замешательство ясно написано на моем лице вместе с удивлением и восторгом. Его губы неслышно шепчут, и я читаю: «Это я…» «Я знаю, что это ты…» – шепчу в ответ. Он другой. И лишь глаза его – пронзительные, горящие, умные – остались прежними. У юношей не бывает такого взгляда – тяжелого от груза прожитых лет и в то же время мудрого и все понимающего…

Я медленно поднимаю руку, чтобы прикоснуться к нему… Вот сейчас я смогу ощутить тепло его тела… Но что это?! Моя рука натыкается на невидимую преграду. Я отдергиваю руку и снова делаю попытку – но невидимая стена не дает мне к нему прикоснуться! И мрак отчаяния, словно темный ил, поднимается во мне, и хочется кричать, плакать, разбить эту стену… Он тоже пытается прикоснуться ко мне – но этому опять мешает проклятая преграда! Я кричу. Бью по этой невидимой стене… Пытаюсь разбить ее кулаками, плечами. И когда я устаю от этих бесплодных усилий и поднимаю на него полные слез глаза, то вижу, что он смотрит на меня с грустной улыбкой и качает головой. Его губы что-то произносят, но я не слышу ни слова. И тогда он поднимает руку в благословляющем жесте… Наверное, он произносит молитву. А потом… он разворачивается. «Нет! Нет! Не уходи!» – кричу я и снова бросаюсь на стену, но он меня как будто не слышит. Он медленно удаляется; вскоре его фигуру окутывает бледный туман, и он исчезает в этом тумане… Я беспомощно сползаю вниз, и замираю там, на земле, охватив колени руками. Затем я зачем-то вновь пытаюсь пощупать невидимую стену. Но ее уже нет! Я вскакиваю на ноги. Прислушиваюсь. В вечернем сумраке тихо, но вполне отчетливо звучат удаляющиеся шаги. Его шаги… И у меня возникает побуждение броситься, догнать… Но я этого не делаю. Все мое существо охватывает невесть откуда взявшееся убеждение, что этого делать не стоит. И я постепенно успокаиваюсь. Тихая, убаюкивающая музыка звучит где-то в моем сознании, пока шаги окончательно не затихают…

И потом я проснулась.

Долго, лежа в постели, я пыталась понять, что же означает этот удивительный сон. И странные мысли лезли мне в голову… Мой взбудораженный сонный разум выдавал совсем уж нелепые мысли. Он и раньше, бывало, снился мне, но те сны выдавали лишь мою тоску, мои воспоминания и сожаления. Но на этот раз все было по-другому. Сон этот, несомненно, что-то означал…

Мне припомнилось, как я страдала первые два года после Его внезапной смерти. Ведь я была бесконечно счастлива, что он вернулся ко мне. Ситуация складывалась так, что после того, как блудливая кошка Екатерина загуляла с красавчиком Вилли Монсом, я вполне могла стать его женой. Для этого мне всего лишь нужно было родить сына, нашего с ним сына, плод нашей любви, ведь Он у меня был не только первым, но и моим единственным мужчиной. Я думала, что это будет справедливым возмещением всех моих страданий, но смерть, безвременная смерть – сначала нашего прежде срока родившегося мальчика, а потом и Его, все переиграла… Я была совершенно потеряна, сама себе я напоминала разбитый на мелкие кусочки сосуд, который уже не склеить…

Тогда первый раз мне в голову пришла мысль уйти в монастырь (после она посещала меня еще не раз). Хотелось понять Божью Волю, чтобы смириться с ней… Я терзалась тогда, не могла есть, и брат мой все вздыхал и приглашал докторов, которые, конечно, знали причину моей меланхолии, но не говорили об этом вслух. Они прописывали порошки, которые я не пила. И спасала меня тогда только поэзия… Как много трагических любовных поэм на французском, итальянском и греческом языках перечитала я заново в тот период, как много открылось мне! Сопереживая героям, я находила в себе сходство с ними… Таким образом мне удалось справиться со своей болью. Никого я не принимала в то время, ни с кем не общалась. Мои переживания были для меня чем-то священным, возвышенным, куда не следовало пускать посторонних.

Единственным человеком, который меня понимал, и которому я могла довериться, была Его внучка, великая княжна Наталья Алексеевна. Она сама, еще совсем юная девочка, всячески утешала меня и была опорой в тяжелые времена. Некрасивая лицом, она была чрезвычайно хороша своей прекрасной душой, являясь средоточием ума, доброты и милосердия. Но чуть больше года назад, в возрасте четырнадцати с небольшим лет, великая княжна Наталья Алексеевна после тяжелой и продолжительной болезни преставилась от чахотки. Тогда плакали все [262] – от ее царственного младшего брата, молодого императора, до последнего обозного мужика, привозившего на Москву мороженую рыбу.

Но прошло время, и моя душа воспрянула. Я решила, что буду заниматься благотворительностью и много молиться. И вправду, от этих занятий мне становилось легче. И даже стало казаться, что я замолила свои грехи…

Грехи! Главным грехом моим была любовь. Против моей воли мне вспоминалось, как все начиналось; я не в силах была отогнать прочь эти воспоминания… Он появился в моей жизни – властный, решительный и упрямый, когда мне было двадцать лет, а я была тогда набожной и робкой… Но любовь к нему раскрепостила меня и открыла восхитительные вещи… И тогда я стала смелой и перестала бояться гнева Господня. Но возмездие за мою гордыню пришло очень скоро. Мой ребенок, мой сын… Его сын… Малыш родился и сразу же умер, мне даже его не показали… И все сразу рухнуло, включая мои честолюбивые мечты стать для Него единственной и неповторимой женщиной. Тогда я плакала ночами, заливая слезами подушку, но ничего уже нельзя было поправить, по крайней мере, так мне казалось тогда.

Последующие годы я старалась не думать о Нем. Я уже поняла, что Екатерина опасна, словно гремучая змея, и пока она является его законной супругой, мне рассчитывать не на что. Когда по прошествии четырех лет он вновь пришел ко мне, я опять не смогла устоять. Теперь все мне казалось возможным, так как Он собирался развестись с ней, уличив в измене. О, ведь он действительно любил меня! Я была для него особенной. Я остро ощущала это – как в минуты близости, так и в те часы, когда мы были не вместе – это и была та магнетическая связь, что соединяет избранных…

Он умер внезапно – и снова все рухнуло, теперь уже окончательно. Все чаще меня посещали мысли о том, чтобы посвятить свою жизнь Богу. Впрочем, я знала, как этому отнесется любимый братец Антиох, считавший себя ярым атеистом (да и прочая моя родня), и потому решила отложить принятие решения на неопределенный срок, а пока просто жить, надеясь на то, что однажды все образуется само собой…

И вот настали дни, которые иначе еще именуются временами перемен. Его внук, юный император Петр Второй, тяжело захворал черной оспой, и все мы ждали его смерти со дня на день. Что будет потом, не ведал никто. Законного наследника не было и не предвиделось. Верховники (члены Верховного Тайного Совета) хотели посадить на престол Курляндскую герцогиню Анну Иоанновну, ограничив ее власть кондициями, рассчитывая, что новая императрица будет царствовать, а эти знатнейшие и богатейшие вельможи России будут править. Мой братец Антиох резко возражал против такого государственного устройства, называя его противоестественным, но кто же будет слушать двадцатилетнего юнца.

Ну а потом случилось невероятное. Болящий император внезапно пропал из своей опочивальни и его нигде не могли сыскать. Одни слуги говорили, что лежащий при смерти мальчик встал, сам оделся и ушел, как он сказал, к сестре Наталье, но этой лжи никто не верил. Другие рассказывали, что его похитил некий Артанский князь. По рассказам одних тот князь выходил сущим ангелом господним, а другие расписывали его как настоящее исчадие ада. Одним словом, слухи, которые ходили по Москве последние несколько дней, были весьма противоречивы и головокружительны. Антиох рассказывал, что тот же Артанский князь являлся к Верховникам и грозил им сияющим мечом, обещая кары Господни за их интриги. На престоле, мол, будет сидеть Петр Алексеевич Романов, и никто другой. А тот, кому это не нравится, должен заранее написать завещание и приготовить корзину для своей головы. Канцлер Головкин через такой визит, к примеру, сразу, не дожидаясь кар, преставился злой смертию. Апоплексический удар. Видно, совсем совесть была нечиста в этом человеке. Еще слуги болтали о том, что живет Артанский князь в тридевятом царстве, тридесятом государстве, в стране, где деревья растут до неба, и что есть в том царстве источник живой и мертвой воды, а также диковинные звери и все прочее, что положено по народным сказкам.

Что-то подсказывало мне, что дело тут совсем нечисто, и я старалась исподволь расспрашивать всех своих знакомых и слуг о том, что нового слышно о императоре Петре Втором.

И вот вчера утром истопник, пришедший для того, чтобы протопить печи в нашем доме (обязательная процедура утром и вечером), после преподнесенной мной стопки взволнованно рассказал, как он был свидетелем вступления в город Семеновского полка, возглавляемого стремительно шагавшим впереди юным императором:

– Ух, барыня, а глаза-то у молодого государя ну точно как у деда у ихнего, у Петра I; как зыркнет – так и замираешь, аки статуй, ажно пошевелиться боязно! Ну, государь-то наш статью на деда прежде мало похож был – прости меня Господи, вьюнош тщедушный. А нынче-то, гляди-кося, походка у него изменилась – ну точно дед это идет размашистым шагом… Словом, барыня, истинно чудо то господне – не иначе как дух нашего великого анпиратора вселился в молодого государя… Вот ей-Богу, не вру, барыня, на Москве все уж говорят про то…

А вчера вечером у меня был обстоятельный разговор с братцем Антиохом, который сказал, что сегодня утром в наш дом должен пожаловать сам император Петр Второй в сопровождении Великого Артанского князя, чья персона последнее время интриговала всю Москву, вызывая самые невероятные слухи. Словом, накал моего любопытства достиг предела кипения. Я просто места себе не находила в доме и металась то к зеркалу поправить прическу, то на кухню – отдать распоряжения. Антиох при этом старался меня успокоить.

– Ты так волнуешься, сестрица, словно Он сам воскрес и теперь должен пожаловать в наш дом… – заявил он, внимательно глядя на меня. – Не слушай глупые сплетни, сестрица, не береди свое сердце; из загробного мира еще никто не возвращался… Просто юный недотепа, глянув в глаза смерти, наконец-то взялся за ум. Пора ведь уже!

Я машинально кивала в ответ на его слова, но на самом деле совсем не слушала своего брата, поглощенная своими собственными размышлениями. Ну почему я так волнуюсь? Братец прав, тысячу раз прав. И все же какое-то смутное предчувствие никак не желало покидать меня. И постоянно в мыслях виделся ЕГО образ – эта его горделивая усмешка и взгляд, направленный прямо в душу… «Ну что, душа моя… – слышался мне его голос, – всякие чудеса случаются; глядишь, и свидимся мы с тобой – не на этом свете, так на том…»

И я вздрагивала и оглядывалась, и пыталась прогнать наваждение; но через некоторое время оно возникало снова… Наконец мне все же пришлось выпить анисовых успокоительных капель, и они хоть немного, но помогли мне успокоиться и перестать метаться по дому подобно вспугнутой летучей мыши.

У подъезда послышался скрип полозьев подъезжающего возка и топот копыт лошадей конного конвоя. Брат встал и, вновь окинув меня внимательным взглядом, пробормотал:

– Приехал… Право, сестрица, не стоит тебе так волноваться…

Он вышел встречать гостей, а я истово перекрестилась – как будто от того, что произойдет сейчас, будет зависеть вся моя дальнейшая жизнь. Потом в сенях раздался шум, стремительные шаги, и через некоторое время в гостиную вошли четверо – юный государь Петр Второй, гладко выбритый мужчина средних лет в иностранном военном мундире, московский управитель Иван Ромодановский и генерал-прокурор Павел Ягужинский.

От чрезмерного волнения у меня перед глазами мелькали черные точки, но тем не менее мой взгляд сразу остановился на молодом императоре, который вошел размашистым шагом, крепко сжимая в руке трость. Лицо его разрумянилось с мороза, глаза блестели, а над верхней губой четко угадывались ниточки только начавших пробиваться тоненьких усиков. Прежний Петр Второй никогда не выказывал желания отпустить усы, а тут не прошло и нескольких дней с момента таинственного исчезновения юного императора – и вот, пожалуйста… Мое сердце трепыхнулось, в горле перехватило; я, кажется, перестала дышать и была на грани обморока… Он посмотрел мне прямо в глаза. И там отчетливо читалось: «Ну, здравствуй, душа моя… Вот и свиделись…» И ничего я больше не замечала, кроме этих глаз. Безусловно, люди были правы – в юном императоре, вошедшем в нашу гостиную, от прежнего Петра Второго осталась только внешняя оболочка, и даже она успела поразительно измениться…

Я поморгала. Неужели я схожу с ума?! Мне не хватало воздуха; наверное, я побледнела, а тем временем требовалось подойти и поздороваться с вошедшими, проявив подобающее гостеприимство.

Усилием воли собравшись, я подошла и, присев в книксене, оказала гостям все необходимые в данном случае любезности. Ощущение чуда еще больше усилилось, когда я подошла к Нему почти вплотную. Но Он – а это, несомненно, был Он – очевидно, не желая меня больше смущать, надел на себя маску сдержанной вежливости, и только его взгляд, встречаясь с моим, горел огнем, свойственным только одному человеку на свете… Из этих глаз глядела душа того, великого Петра, душа моего возлюбленного, душа отрады моего сердца и моего первого и единственного мужчины… И это не было мороком или ошибкой. Я прекрасно знала и помнила юного Петра-внука – мальчишка не обладал и сотой долей той силы характера, которая была свойственна его деду…

Ошеломленная чувствами от осознания реальности случившегося чуда, я не сразу обратила внимание, что спутники Петра имеют весьма загадочный вид, словно собираются сообщить некую потрясающую новость. Когда все же это дошло до моего сознания, я увидела, что и братец мой, весьма обескураженный, во все глаза смотрит на молодого императора. И только хорошее воспитание не позволяло ему подобно мужику встать столбом посреди гостиной с открытым ртом и выпученными глазами; однако дар речи он все же частично утратил на какое-то время и только невнятно пробормотал:

– Э…мм… Государь, я рад приветствовать вас в нашем доме…

Вообще-то потрясение Антиоха по своей силе и сравниться не могло с к тем смятением чувств, которое испытывала я. Весь мир вокруг перестал для меня существовать. Это действительно был Он, Он и только ОН! Как, почему зачем – я не знала, но была уверена, что так оно и есть, и мои чувства меня не обманывают…

Тем временем он увидел смятение, написанное на моем лице, понял, что я его узнала, и обратился к моему брату:

– Господин Антиох, дозвольте мне с глазу на глаз перекинуться парой слов с вашей сестрой…

Причем это «дозвольте» звучало у него как императорское «мы повелеваем».

Мой брат закусил губу и нервно кивнул, после чего Он взял меня за руку, отчего мое тело пронзила дрожь, и отвел к окну.

– А ты совсем не изменилась, душа моя… – прошептал он, нежно сжимая мои пальцы.

Я стояла, опустив голову, и лишь кусала губы в сгустившейся вокруг нас тишине, совершенно не зная, как мне реагировать на все это. «Не может быть! – вопил мой рациональный ум, – он – это не Он! Мертвые не возвращаются!» Но напрасны были эти воззвания. Я точно знала, кто находится рядом со мной. «Истинно чудо то господне…» – вспомнились убежденные слова истопника.

– Ну, радость моя, ты ничего не желаешь мне сказать? – как бы издали услышала я его голос – такой необычный, отрывистый и резковатый, но неизменно для меня притягательный.

Он осторожно взял меня за подбородок и поднял мое лицо вверх, к своему. Это тело не было таким высоким, и наши глаза оказались почти на одном уровне. Но я не могла произнести ни слова! А ведь когда-то, после его смерти, я часто мысленно разговаривала с ним; теперь же будто онемела.

– Это я… Ты же узнала меня… Помнишь, как мы любили? – тихо говорил он, разглядывая меня в полумраке комнаты. – Мария, душа моя, ты так прекрасна… Скажи хоть слово…

Но я только качала головой, не в силах оторваться от его нового лица. Да ведь это самое лицо я видела тогда во сне – вдруг осенило меня. В том странном, грустном сне, когда он уходил от меня в туман…

Наверное, что-то промелькнуло в моих глазах, потому что он спросил:

– Ты не рада снова видеть меня живым? Разве тебе не нравится мое новое тело? Не молчи, душа моя…

Он старался говорить спокойно, но я почувствовала, что он несколько огорчен. Его новое тело… Спрашивает так, будто речь о камзоле. Да он и носит его как новый, еще непривычный камзол, который жмет ему то там, то тут. И еще удивляется, отчего я нахожусь в расстроенных чувствах. Неужели не понимает, что я просто растерянна всеми этими невероятными чудесами?

А мне почему-то захотелось убежать. Лечь на кровать, закрыть глаза и обдумать все то, что происходит. Именно состояние потрясения и замешательства мешало мне хоть как-то реагировать на его слова, и вообще на все. Мысли словно заморозились…

И наконец я нашла в себе силы произнести:

– Прости меня… Мне очень нехорошо… Давай поговорим об этом после… Все это так неожиданно.

Он помрачнел. Тем не менее, взяв меня под руку, он галантно проводил меня до спальни.

– Мария, – сказал он на прощание, – я очень надеюсь, что мы поговорим в самом скором времени…

Я только кивнула и молча закрыла дверь.

Упав на постель, я почувствовала себя совершенно изможденной… Мне надо было все обдумать и принять единственно верное решение. Но прежде мне предстоит разобраться в том, вернулся Он ко мне Божьим промыслом или дьявольскими кознями. В первом случае я отдамся своему чувству и буду счастлива, а во втором случае мне лучше и не жить…

 

* * *