Москва, Тверская улица, Воскресенский мост

Зимой рассвет наступает поздно, но розвальни с товаром еще затемно тянутся к местам торжища, расположенного по обоим берегам реки Неглинной. Говяжьи, бараньи и свиные туши, битая птица всех видов, мороженая рыба, яйца, мед, мука, моченые яблоки и квашеная капуста, а также прочий продукт для прокормления ненасытных барских и купеческих желудков. Уныло скрипит под полозьями снег, обозные мужики, поглубже натянув на уши шапки, угрюмо топают по утоптанному снегу рядом с санями. Вылетают клубы пара из конских и человеческих ртов. Им надо успеть доставить товар к тому моменту, когда по торжищу начнут ходить дебелые кухарки, выбирая продукты для приготовления бараньего бока с гречневой кашей или жирных пирогов с соминой. Не все обозы из ближних подмосковных деревень. Вот идут записанные за монастырем мужики-архангелородцы, а на санях у них мороженая беломорская рыба навага, а также короба с брусникой, клюквой да морошкой. Кто чем богат, тот с тем и явился в стольный город, которым после смерти Петра Великого снова стала древняя патриархальная боярская да купеческая Москва.

И вдруг посреди всего этого унылого торгово-чревоугодного благолепия – барабанный бой, срывающий с крыш и деревьев стаи ворон, слитные звуки поступи идущего в ногу гвардейского полка, скрип снега, уминаемого тысячами солдатских сапог. Мужики подают свои сани к обочине и, крестясь, оборачиваются назад. А там, под распущенными знаменами, под барабанный бой сомкнутыми рядами шагает Семеновский гвардейский полк. Сытые лица солдат сосредоточенны и угрюмы, фузеи ладно лежат на крепких плечах, офицеры зыркают по сторонам глазами, положив ладони на эфесы шпаг.

А впереди колонны – спаси и сохрани нас Пресвятая Богородица! – шагает худенький мальчишка в офицерском семеновском мундире, и рука его решительно сжимает эфес обнаженной шпаги. Посмотришь одним глазом – вроде бы вполне себе безвредный император Петр Второй; а посмотришь другим глазом – и видишь, что Петр-то он Петр, да только не Второй, а Первый, тот самый, который Великий. Повадки-то никуда не денешь, как и ту решительность, с которой молодой человек вышагивает впереди полка. И обнаженная шпага в руке, и сардоническое выражение лица и злая поступь (совсем не свойственные прежнему Петру Второму – юноше робкому и даже трусоватому, и оттого постоянного прячущемуся за спину друга Ивана), наводили на мысль, что этот человек совсем не тот, за кого он сейчас себя выдает.

Вот и встают над Москвой кровавые признаки утра стрелецкой казни, а мужики, узревшие это явление воскрешенного «чертушки» народу, сдергивая с голов шапки, с размаха падают коленями в снег, при этом не переставая креститься и бормотать молитвы. Но юноша, шагающий впереди полка, не обращает никакого внимания на эти знаки почтения, перемешанного с мистическим ужасом. Сейчас ему не до этих мужиков, их перепуганных лиц и возносимых к небу молитв, которых все равно никто не слышит, потому что Небесный Отец – он же Творец, он же Создатель, для мусульман он же Аллах, для христиан он же главное лицо Пресвятой Троицы – уже принял решение и сделал ставку. Рядом со старым-новым царем так же решительно шагает человек, тоже достаточно известный в местной Москве. Слухи о визите заморского Артанского князя к Долгоруковым, с последующим побиением ногами до полусмерти многочисленной дворни, разошлись по столице очень широко.

После того случая все знали, что злить этого человека обойдется себе дороже; и вот ведь что самое позорное – били дворовых Долгоруковых девки-богатырки, били да приговаривали, что не лез бы ты, холоп, туда, куда тебя не просят, тогда и чуб у тебя не трещал бы. Правда, при всем при этом у Артанского князя была репутация милостивца, потому что били его богатырки больно да аккуратно, никого при это не убили и даже не покалечили. Уже к вечеру все побитые, охая и морщась от боли, ходили своими ногами, а вызванный для осмотра заморский доктор Блюментрост подтвердил, что серьезных повреждений организмам не нанесено, и что били их больше для острастки, чем из желания убить.

На переброшенном через Неглинную каменном Воскресенском мосту, соединяющем Белый город с Красной площадью, семеновцев ожидало стоящее в карауле капральство преображенцев (примерно взвод). Седой капрал, помнивший, казалось, еще битву при Полтаве, судорожно вздохнул и приказал преградить путь. И пусть одно капральство не задержит целый полк даже на минуту, но у капрала был приказ не пропускать молодого императора в Кремль, отданный Верховниками еще тогда, когда настоящий Петр Второй бесследно исчез со смертного ложа. Вот так из-за неразумно отданного, а затем не отмененного приказа обычно и начинаются Смуты, междоусобицы и гражданские войны.

Но Петру Великому было совсем не с руки смотреть на то, как его семеновцы убивают его же преображенцев, и наоборот. Сделав несколько шагов, он остановился перед щетиной наставленных на него багинетов, после чего произнес короткую, но пылкую речь, в ходе которой у преображенцев тоже что-то екнуло в грудях и щелкнуло в головах. Гвардейские полки создавались Петром Великим еще и для охраны его персоны в случае каких-либо происшествий – вроде стрелецких бунтов или боярских заговоров, и солдаты туда подбирались не только по благообразию лица, росту и физической силе, но в первую очередь исходя из личной преданности к монарху, основателю империи. И вот когда из-под внешности смазливого мальчишки-хлыща вдруг начал проступать знакомый образ, солдаты-преображенцы сначала опустили стволы фузей вниз, а потом решительно вскинули их на плечо и расступились, освобождая семеновцам и императору дорогу к Красной площади и Кремлю. И даже более того – когда Семеновский полк прошел через мост, преображенцы снялись с поста, построились в колонну и направились в Преображенское, в казармы полка с приказом Петра быть Преображенскому полку в Кремле при командире, всех регалиях и артиллерии. А буде командир не пожелает идти, так привесть его силой. А командиром у преображенцев был генерал-фельдмаршал Василий Владимирович Долгоруков. Это был третий деятель среди Верховников из этого семейства, правда, державшийся чуть наособицу от остальных интриганов, носивших эту фамилию. В свое время Василий Владимирович успел пострадать от руки Петра Великого за то, что входил в окружение опального царевича Алексея. В итоге родному сыну за попытку заговора Петр отрубил голову, а генерала-фельдмаршала Долгорукова лишили всех чинов и званий и сослали с Соликамск, откуда он был выпущен только после смерти самодержца. И вот теперь опять и снова все возвращалось на круги своя.

При этом не стоило беспокоиться о том, что один из Долгоруковых повернет штыки преображенцев против императора. Во-первых – настроения в полку для такого были малоподходящими. Во-вторых – Серегин сам положил глаз на этого человека и изъял его из Москвы еще два дня назад, переправив в мир Славян, где пора было превращать разрозненные дружины в боеспособное регулярное войско. Нельзя сказать, что Василий Владимирович был сильно доволен этим перемещением, но верительная грамота в виде меча архистратига Михаила и весьма зловонное дело о поддельном императорском завещании сыграли свою роль, и князь теперь труждался на благо Великой Артании не за страх, а за совесть. [261]

Таким образом, в самый критический момент Преображенский полк оказался обезглавлен, Верховный совет, в котором зияли огромные бреши – тоже, и поэтому, когда с крыльца московского дворца провозгласили начало самовластного правления императора Петра Второго и были изданы указы, возвращающие старых соратников на прежние посты, то возражать против этого было уже некому. При этом сразу были арестованы князь Дмитрий Голицин и Остерман, с ходу попавшие в жернова возрожденной тайной канцелярии. Князя Василия Лукича Долгорукова везде искали, но никак не могли сыскать. В результате этот Тайный совет оказался укомплектованным исключительно старыми соратниками Петра Великого, что развязывало тому руки в его дальнейших действиях по захвату неограниченной власти в Российской Империи.

* * *