День пятьдесят четвертый, ранее утро

Москва, Красная площадь, Лобное место

 

Больше пяти суток гонец мчал от польской границы на юге, загоняя лошадей и теряя последние остатки разумения от терзавших его мыслей. К рубежам страны подошел злобный враг – еретики-паписты, охотящиеся даже не за кошельком или имуществом русских людей, а за их душами, и на царствовании нет совсем никакого царя. Кто отдаст приказ воеводам собирать войска? Кто расставит этих местничающих паскуд таким образом, чтобы они в припадках ложной гордости, именуемой гордыней, не повыцарапывали друг другу глаза? Кто призовет русский народ к войне за Веру, Царя и Отечество? Кто станет надежей и опорой нации, идущей на смертный бой за свое существование? Кто защитит сирых и убогих, кто покарает злых, когда кругом сплошной развал и измена?

Последний конь пал замертво, едва проскакав переброшенный через Москву-реку наплавной мост, весь уставленный закрытыми в такую раннюю пору лавочками, после чего гонец, хромая из-за зашибленной при падении ноги, бросился на своих двоих к Спасской башне Кремля. Что он там кому говорил и кого тормошил, но уже совсем немного времени спустя на колокольне Ивана Великого ударили частым набатом семитонные колокола «Медведь» и «Лебедь». Им вторили Спасский колокол на Набатной башне, а также колокола Троицкой и Тайницкой башен. Такой набатный перезвон мог означать только общий сбор москвичей на Красной Площади. В эпоху, когда не было ни газет, ни телевидения, ни интернета, именно таким образом обеспечивалось всеобщее оповещение населения о важнейших событиях. А события были нерадостные. Польский король шел войной на русское государство, даже не объявив ему этой самой войны.

Колокола ревели свое набатное о том, что каждый русский человек должен вставать на войну со смертельным врагом, а заполняющий Красную площадь народ тем временем недобро роптал, поминая злым крепким словом тех негодяев, которые лишили их законного царя. Одни при этом имели в виду свергнутого при их же содействии или на худой конец бездействии юного царя Федора Годунова, а другие поминали «природного царевича Дмитрия Ивановича», то есть самозванца Лжедмитрия (пока что без номера, потому что других и не было). Первых было в несколько раз меньше, чем вторых, но они были; и уж точно никто не поминал имени такого кандидата в цари, как Василий Шуйский. Но и те, и другие были согласны, что царь на Москве быть должен, и в тоже время злобились друг на друга, считая, что именно противная партия лишила их законного царя.

Потом на площадь в сопровождении охраны подъехал возок с патриархом, как будто тот заранее знал о том, что тут должно произойти нечто важное, и выехал из Троице-Сергиевого монастыря еще затемно. Охрана спешилась и взяла оружие наизготовку, патриарх вышел из возка и с помощью двух дюжих воительниц поднялся на возвышение Лобного места, [230] с которого обычно оглашались царские указы. Патриарх был суров и мрачен, как будто перед ним сейчас стоял не местной московский люд, а шайка шишей, воров и разного рода непотребных людишек.

Суровый вид патриарха, мрачно взирающего на них с высоты Лобного места, подействовал на собравшихся людей как холодный душ, и они дружно повалились перед ним ниц, прося о прощении, вразумлении и наущении. Но патриарх ничего не отвечал, только внимательно смотрел на отбивающую поклоны и кающуюся людскую массу. И вот рядом с опирающимся на свой посох патриархом дрогнул и заструился воздух, как бы искажая контуры находящихся позади предметов; всего одно мгновение – и там открылась большая идеально круглая дыра. Через эту дыру на возвышение Лобного места почти тотчас шагнул юноша, одетый в царские одежды и держащий в руках жезл, в котором сразу же можно было признать свергнутого почти два месяца назад царя Федора Борисовича. Рядом с ним стояли хорошо знакомый москвичам митрополит Гермоген и еще один мало примелькавшийся персонаж – молодой стольник Михаил Скопин-Шуйский, состоявший сперва при старом царе Борисе Годунове, а потом очень короткое время при Самозванце. Народ ахнул и замер, затаив дыхание. Федор сам по себе не был ни плох, ни хорош. Все проблемы происходили от его матери и дядей, распоряжавшихся в российском государстве с бесцеремонностью свиней, травящих посевы, а их как раз их поблизости видно не было.

Но свергнутый царь с неопределенным пока статусом ничего не стал говорить народу и просто отошел в сторону, после чего на возвышение Лобного места из дыры оказалась вытолкнутой еще один сладкая парочка – гусь да гагарочка. «Царевич», на этот раз ради разнообразия известный москвичам как «Дмитрий Иванович» и одетая в темные монашеские одежды пожилая женщина, бывшая «царица» по имени Марья Нагая. Последними на Лобном месте, вытолкнув вперед «Дмитрия Ивановича» и Марью Нагую, появились гладко выбритый муж-воин при мече и шлеме, и доспехе вроде стеганого тегилея; не по-русски одетый улыбчивый отрок, от взгляда которого стыла кровь в жилах; три девицы или молодухи, одна из которых была одета также как и муж-воин, а, значит, являлась девой-воительницей, воплощением неукротимой ярости, а две других, как и отрок, тоже были одеты не по-русски.

При виде этой странной компании москвичи, только что отбивавшие поклоны, приподняли головы и замерли, не зная что и подумать… Но первым заговорил не кто-то из странных гостей, не свергнутый царь, и не бывший претендент на его место, а патриарх Иов.

– Ну что, людишки, – громко и отчетливо произнес он, – дождались кары божьей за свои грехи? Нечисть поганая, иезуиты-католики идут на Русь… А вы, что делали вы?! Свергли законного царя, чтобы позвать на трон самозванца и иуду. Вот он, люди московские, стоит перед вами, послушайте же его исповедь!

Народ, поднимаясь на ноги, тревожно загудел, увидев своего любимого «Дмитрия Ивановича», но самозванец, в миру Василий Романов, поднял вверх руку и все успокоилось.

– Ша, честной народ, – сказал он, – да, патриарх Иов прав, и я действительно вас подло обманул. Никакой я от рождения не царевич Дмитрий, последний сын Иоанна Васильевича Грозного, а Василий, самый младший сын боярина Никиты Романовича Захарьина-Юрьева. Так уж получилось, что тогдашний царев сродственник Семен Годунов облыжно обвинил меня в государственной измене и заговоре, желая обрести себе мои имения и имения моих братьев, после чего сослал в ссылку в сибирский городок Пелым, где меня должны были уморить до смерти. Но я сумел вырваться из того места, сказавшись мертвым, и потому за мной никто не гнался. Да, я признаю то, что подло присвоил себе имя давно умершего царевича Дмитрия Ивановича, потом тайно принял из рук папского нунция-иезуита Рангони католическую веру, и за помощь в междоусобной войне против московского царя пообещал отдать польскому крулю всю Северскую землю с городками… Да я обманывал вас, говоря всем о том, что я сын царя Иоанна Васильевича и что Годуновы узурпировали законно принадлежащий мне московский престол. Признаю, что в этой борьбе против Годуновых мне помогали подсылы (шпионы) из ляхов и литвы, изменники бояре и тайные иезуиты из немецкой слободы, а также прочие воры, которые за деньгу малую разносили по русским городам подметные письма. И все это я делал только для того, чтобы страшно отомстить моим заклятым врагам Годуновым, убивших моих братьев, сломавших мне всю жизнь. Именно они заставили меня изменить Руси и православной вере, или меня ждала лютая смерть, ибо никому не нужен изгнанник на чужбине. Теперь я, пленник стоящего за моей спиной Артанского князя Сергея Сергеевича, раскаиваюсь во всем содеянном и прошу прощения у вас, московские люди, за то, что я вас обманывал, у Бога – за то, что изменил истинной вере, и у царя Федора – за то что пытался его свергнуть. Простите меня, люди добрые. Аминь!

С этими словами Василий Романов поклонился приходящей в ярость толпе и, выпрямившись, по-байроновски сложил на груди руки. Москвичи, еще совсем недавно готовые носить его на руках, теперь, выслушав сии повинные речи, пришли сперва в замешательство, а потом и в ярость. Их лица покраснели и перекосились, кулаки сжимались и разжимались, и, казалось, они готовы ринуться на Лобное место плотной толпой, чтобы разорвать Самозванца на кусочки. При виде подготовки к такому буйству оцепившие лобное место бойцовые лилитки в белом взяли свои цвайхендеры в положение «на плечо», а стоящие с ними через один стрельцы в красных кафтанах с «разговорами» выставили перед собой бердыши.

Даже Серегин и Ника-Кобра решительным движением положили ладони на рукояти своих мечей, а ведь если они одновременно извлекут их из ножен, то тогда на свободу окажутся выпущены как силы Порядка, так и силы Хаоса – и в этом случае присутствующим здесь, на Красной Площади москвичам не поздоровится. Да что там не поздоровится – мало что может остаться и от краснокаменного Кремля, да и от самой Москвы в целом. Буйство первозданных сил, в огне которых в результате Большого Взрыва родилась Вселенная – это вам не игрушки. И даже ничтожно малый масштаб взаимодействия не позволяет относиться к этому процессу пренебрежительно, потому что выделившаяся в нем энергия в тротиловом эквиваленте будет исчисляться килотоннами.

Но положение спас Дима Колдун. Откинув на затылок капюшон своей курточки, он вскинул перед собой правую руку с раскрытой ладонью и напирающих вперед москвичей мягко, но решительно поперло назад с неодолимой силой. При этом над головой отрока появилось жемчужно-белое сияние, а зрачки глаз загорелись как две звезды. И к гадалке не ходи, что в данном случае это были не проявления его собственной Силы, а манифестация Небесного Отца, использовавшего отрока как добровольный канал для проявления своей Божественной Воли. С Димы Колдуна, вытянувшего вперед правую руку, сейчас можно было бы писать картину «Разгневанный Ангел» – да и поделом, это море раззявленных, заходящихся в яростном хрипе ртов, выпученных глаз и встопорщенных бород способно разозлить кого угодно, даже такого доброго человека, как Дима, который обычно и букашки не обидит.

– Опомнитесь, люди! – сказал мальчик вроде бы негромко, но эхо донесло его слова до самого дальнего уголка Красной площади. – Не в вашей власти сейчас этот человек, не вы вскрыли его самозванство, не вы спасли от лютой смерти свергнутого царя Федора Борисовича, не вы предотвратили Великое Воровство. Нет у вас никаких прав на жизнь и смерть боярича Василия Романова, и это хорошо, потому что Господь всемилостив и не одобряет ненужных смертей, и потому что он немало помог тем, кто вскрывал иезуитов и жадного до чужих земель польского короля. Знайте, что тот, у кого такие права есть, уже приговорил Василия Романова к ссылке в такое место, откуда можно идти хоть сто лет, но все равно никуда не придешь. Для Руси он все равно что умер, так что молитесь, люди, за его грешную душу, ибо все равно ей придется предстать перед Божьим судом, может, тогда и зачтутся ей ваши молитвы.

Стоявший в первых рядах здоровенный дюжий мужик с саблей на боку, по виду из обедневших дворян или боевых холопов (что одно и то же) сняв шапку, низко поклонился Дмитрию.

– Благодарствую тебя, вьюнош, за вразумляющие и поучающие речи, – пробасил он, – а то наши бояре горазды токмо лаяться, да обещаться дать в морду, ежели что не так. Скажи нам свое имя, чтобы могли мы возносить за тебя благодарственные молитвы.

– Не я вразумлял и поучал вас, люди, а Тот, Кто выше меня, выше вас и выше всех, – ответил Дима, – Его и благодарите. Я всего лишь был Его голосом, глазами и ушами, и Его же сила останавливала вас, когда вы собирались совершить неразумное. Аминь. Если же вы хотите знать мое имя, то отвечу вам, что зовут меня Дмитрий Абраменко, двенадцати годов от роду.

– Еще раз благодарствуем тебя, вьюнош, за мудрые и уважительные речи, воистину, правду говорят, что устами младенца глаголет сам Господь. Быть может, ты и есть тот самый настоящий царевич Дмитрий Иванович, пришествие которого мы уже так долго ждем?

Сказав это, давешний мужик еще раз низко поклонился Диме Абраменко, а за ним поклон мальчику отвесила и почти вся площадь. Почти – это потому, что у некоторых бояр в задних рядах оказались негнущиеся спины – наверное, от радикулита, но этих «больных» заметили и взяли на карандаш.

– Нет, это не так, – покачал головой Дима, – вашему царевичу Дмитрию сейчас должно быть в два раза больше лет, чем мне, а останавливать свой возраст доступно только бессмертным богам, а отнюдь не таким, как я…

Патриарх Иов стукнул посохом и, возвысив голос, изрек:

– Настоящий царевич Дмитрий Иванович мертв уже четырнадцать лет, и достоверно известно, что его мать, Марья Нагая, об этом знала, потому что не раз делала поминальные вклады по душе покойного. Страшный грех поминать живых как мертвых и вы об этом знаете ничуть не хуже, чем я. Впрочем, историю настоящего царевича Дмитрия, вам как на духу может поведать сама Марья Нагая.

Последнюю сожительницу Ивана Грозного вытолкнули вперед, но, даже находясь под заклинанием Правды, она не смогла внятно объяснить, как так могло получиться, что ее единственный сын оказался убит, и каким образом произошло это убийство, ибо свидетелей этого злодеяния (которые, возможно, были и его исполнителями) по указке самой Марьи растерзала разъяренная толпа. Женщина бекала, мекала, путалась в показаниях, но так и не смогла связно ничего рассказать. Уже в самом конце это сухая и жесткая, как заплесневелый сухарь, пятидесятидвухлетняя баба вдруг разрыдалась искренними горючими слезами боли, слабости и отчаяния, возникшими оттого, что все, в чем она была уверена как в свершившемся факте, выходило каким-то запутанным мороком. Хуже всего для женщины было то, что все свидетели того самого злодеяния и возможные убийцы, которые могли бы показать на заказчика убийства царевича Дмитрия, были уничтожены как раз по ее наущению.

В принципе, в голове не укладывается мысль, что эта женщина находилась в сговоре с убийцами своего сына. Во-первых – это все-таки был ее долгожданный и единственный первенец, рожденный этой женщиной в двадцать девять лет, когда она уже почитала себя старой девой. Во-вторых – все надежды Марьи Нагой на лучшую жизнь были связаны с этим ребенком и ожиданием того, что он вырастет и займет трон после смерти своего бездетного старшего брата. Неважно, насколько законным было его рождение, фактически он был сыном своего отца и вполне мог побороться за его престол с тем же Годуновым, Шуйским, Романовым или каким иным претендентом. Эмоциональная связь между матерью и сыном должна быть необычайно сильной. В принципе совсем не удивителен тот эмоциональный взрыв и помутнение сознания, который явились следствием смерти мальчика и сами в свою очередь стали причиной бессмысленной и беспощадной расправы над всеми причастными и очевидцами, которая полностью замела следы заказчиков.

Но самое главное свидетельство в ее рассказе, связанное с делом Лжедмитриев, заключалось в том, что настоящий царевич Дмитрий давно мертв. И теперь бесполезно ждать его появления – хоть из Польши, хоть из глубины псковских лесов, хоть с самих небес. В принципе, именно это Серегину и требовалось. Поэтому, быстренько провозгласив, что бывшая «царица» за участие в заговоре и измену Родине также приговаривается к пожизненному изгнанию, Серегин быстро затолкал обоих преступников в открытый портал.

При этом они отправились не в крымскую базу, расположенную в этом же мире, а в Заброшенный город мира Содома, где над этой парочкой, назначенной к отправке в каменный век, еще должны были поработать Лилия и Зул, и для этого им нужен был еще как минимум месяц. Несколько сеансов над бывшей царицей они уже провели, оздоравливая и омолаживая внутренние органы, а теперь, после того как та откатала свой бенефис, появилась возможность заняться тонусом кожи и внешностью. Вот только мерзкий гадючий характер никто исправлять не собирался, ибо бывший самозванец должен был нахлебаться от своей «мамочки» по самое не хочу, и наоборот.

Тем временем народ на Красной площади крепко чесал затылки. Только что у них на глазах всякая идея о царевиче Дмитрии Ивановиче подрыгала ножками и приказала долго жить. Любой, кто так себя назовет, точно окажется вором и самозванцем, и для того чтобы это понять, совсем не надо ходить к гадалке. Все чаще и чаще на площади слышались голоса о том, что на царствие надо обратно звать царя Федора, теперь, когда вокруг него нет жадных и загребущих родичей, матери и дядьев, но зато есть митрополит Гермоген, известный своей щепетильной честностью, из юного Годунова вполне может получиться приличный царь.

Постепенно отдельные выкрики: «Федора на царство» слились в один сплошной беспокойный гул, и вот уже эти слова повторяла вся Красная площадь, даже те люди, которые еще недавно были политическими противниками этого молодого человека. А быть может, чуть позже они планировали организовать еще один заговор – например, когда все уляжется, устаканится и враг будет разбит. Или, наоборот, вознамерились помогать этому самому врагу, чтобы армия Федора Годунова была разгромлена, а они укрепили бы режим своей личной власти, и еще на один шажок приблизились к вожделенной шапке Мономаха. Ведь парень-то слабак, а это для царя очень вредное свойство.

Но Федор Годунов не повелся на этот акт «народной любви» – ведь всего два месяца назад те же люди с перекошенными от злобы лицами врывались в Кремль для того, чтобы свергнуть его с трона, заточить вместе с семьей под замок, а потом предать в руки безжалостных палачей. Выйдя вперед, к самому краю Лобного места, царевич поднял вверх руку, и над Красной площадью установилась вязкая тишина, время от времени прерываемая шепотками.

– Совсем недавно, – бросил в эту тишину царевич Федор, – вы собирались убить меня, мою сестру и мать, а теперь, когда морок, именуемый «царевич Дмитрий», рассеялся, вы снова зовете меня на царство, как будто не было того воровства, из которого мы спаслись только господним соизволением и помощью добрых людей. Нет уж. Нельзя два раза войти в одну и ту же реку и сесть на один и тот же трон. За последнее время я сильно поумнел и не сержусь на вас за то воровство, потому что вы были оморочены и не ведали что творили, но и на трон я тоже возвращаться не желаю, потому что понимаю, что не владею никакими особыми талантами, необходимыми русскому православному царю. Поэтому я раз и навсегда отрекаюсь от престола моего отца и ухожу в дальнее странствие в неведомые земли, чтобы никогда более не вернуться на землю своих отцов. На сем, люди добрые, простите и прощайте…

Услышав эти слова, притихнувшая было Красная площадь ударилась в плач и рев, как по покойнику. Причем оплакивали-то люди в основном себя, любимых, которым без царского догляда и ухода грозила неминучая гибель. Вон пока только поляки решили пощупать русские границы, а ведь помимо них имеются еще и шведы, татары, персы и прочие разбойники из далеких земель, против которых будет никак не выстоять без крепкой и законной царской власти. Тем временем отказавшийся от должности царевич снял с себя и передал патриаршему служке повседневную царскую шапку (которая была малость победнее шапки Мономаха), Золотой крест из Животворящего Древа, потом двое помощников (которыми были Митя и переодетая в мальчика Ася) помогли ему расстегнуть и снять с себя царское платно. После этого Федор Годунов из царевича превратился в самого обычного юношу. Его наряд под царским платном больше напоминал тот, что был надет на отроке Дмитрии, не имея малейших примет царского шика. Уже собравшись было уходить обратно в портал, или только сделав вид, бывший царевич вдруг остановился и обернулся к толпе.

– Но, – сказал он, – чтобы русская земля не оставалась без царя, я хочу предложить настоящего природного государя, который по закону наследия должен был бы восприять царствие русское после смерти царя Федора Ивановича. Это стоящий здесь рядом со мной Михаил Скопин-Шуйский, относящийся к старшей, наследующей ветви своего рода, происходящего от младшего брата святого равноапостольного князя Александра Невского. Кроме того, это достойный человек, умелый и даровитый воевода, не злой, не заносчивый, способный и твердый в своих решениях. И еще он теперь жених моей сестры Ксении. Оставляя ему трон и родную сестру, я чувствую себя совершенно спокойно. Он не наделает глупостей, не пустит русское царство в распыл из-за расточительности и, самое главное, не даст врагам победить себя на поле брани.

Сделав паузу, Федор Годунов окинул взглядом притихшую площадь и спросил:

– Люб ли вам такой царь, люди русские?

Некоторое время площадь пораженно молчала. До Федора такие штуки проделывал только Иоанн Грозный, когда выцарапывал себе у народа право на опричнину, но Грозный делал это шутейно, чтобы напугать поденных безцарствием, а потом тут же вернуться на трон, да еще к тому же и с новыми дополнительными полномочиями. А тут вьнош, кажется, собрался удалиться навсегда, чтобы и ноги его не было больше на русской земле, которая один раз его уже предала и заставила страдать. К тому же предложенная замена выглядела достаточно представительно как по причине внушительной мускулистой фигуры, так и из-за умного живого лица с проницательными глазами. Сначала неуверенно, а потом все громче и громче раздались крики: «Люб он нам, люб, люб».

Но Федор Годунов еще не закончил дозволенные речи. Поскольку коронация, миропомазание и приведение к присяге нового царя теперь было заботой патриарха Иова, то, прежде чем удалиться прочь, он должен был представить Москве и всей России, своего спасителя, великого князя Артании Серегина, и его товарищей. Едва Федор закончил говорить, как бы между прочим ошеломив москвичей известием о разгроме и ликвидации Крымского ханства, как Серегин извлек из ножен свой меч – и тот даже на ярком солнце, засиял жемчужно-белым светом, подтверждая все его полномочия, как посланца высших сил, и потрясенные люди на Красной площади снова повалились на колени.

В принципе, дело было сделано, и новый почти уже царь Михаил Скопин-Шуйский мог начинать готовить войско к отпору полякам, приблизившимся к границам Руси. Дело осложнялось тем, что как раз там, на южном направлении, там, где год назад прошло войско самозванца, гарнизоны по большей части были ненадежны, а некоторые города и вовсе были захвачены бандами низовых запорожских казаков. Теперь из Кром, Путивля, Стародуба и Рыльска шел непрерывный поток слезниц, просящих унять грабителей, каждый день и час чинящих обиды местному населению – и с этим надо было что-то делать.

 

* * *

 

Августа 1605 год Р.Х.