День сорок второй, поздний вечер

Крым, Бахчисарай

Анна Сергеевна Струмилина

Маг разума и главная вытирательница сопливых носов

 

Сегодня на ночь глядя Сергей Сергеевич привел в мою рабочую комнату очередного побитого жизнью пациента. Им оказался нарядно одетый широкоплечий молодой мужчина с короткой, но густой и черной бородой. Звали его Петр Басманов. Кажется, эту фамилию я где-то слышала или читала, но ничего конкретного по этому поводу не вспоминалось. Зато совершенно определенное мнение у меня сложилось по поводу проблемы, от которой страдал этот Басманов (Сергей Сергеевич еще называл его боярином и воеводой). Мужчину явно мучили муки совести – и не магические, инициированные заклинанием Димы Колдуна, а самые обычные, вызванные наличием у пациента этой самой совести в количествах выше среднего. С одной стороны, это радует, поскольку на совсем бессовестных высокопоставленных людей я насмотрелась и в нашем родном мире, и во всех остальных пройденных нами мирах; и совестливый воевода и боярин казался мне дивным дивом вроде тигра-вегетарианца.

Потом я поняла, что совесть у этого человека имеет высокую избирательность, сурово наказывая за неблаговидные поступки, совершенные в отношении равных и вышестоящих лиц, и полностью игнорируя подлости и жестокость, проявляемые к нижестоящим, которых и без того любой норовит обидеть. Но и этого было достаточно много, потому что эти муки не были связаны со страхом неизбежного наказания – его Петр Басманов принял бы даже с облегчением, ибо оно означало бы, что, претерпев физические страдания, он будет прощен и перестанет испытывать духовные муки. Видимо, этого человека так воспитали в детстве, и тут я ничего не могла поделать. Но Сергей Сергеевич продолжал настаивать на том, чтобы я вернула этого мужчину в работоспособное состояние. Мол, это один из крупнейших полководцев данной эпохи, а в таком состоянии самопоедания ему даже нельзя доверить командование взводом рабочих лилиток, копающих ямы для полковых сортиров.

Ну что ж, если командир настаивает, то значит, так и надо; и несмотря на то, что время уже позднее, я все равно взялась за эту работу. Первым делом я попросила мужчину снять его кафтан, стянуть с ног сапоги и расстегнуть тугой ворот и манжеты на рубашке, после чего лечь на кушетку. Мужчина послушно выполнил мои указания, а затем улегся, свернувшись в позе эмбриона, означающую, что это человек хочет защититься от всего окружающего мира. Позже, когда он полностью оклемается, надо будет показать его Лилии на предмет физического здоровья. Не нравится мне что-то его отечность, которую можно принять за начинающуюся нездоровую полноту. А пока я должна как-то умудриться прорваться через эту его круговую оборону, вызванную нежеланием пускать внутрь себя посторонних.

Но поначалу все мои усилия были тщетны. Взгляд Петра Басманова, на котором я пыталась сконцентрироваться, ускользал от меня как склизкая рыба. Он как будто говорил мне: «Оставь меня женщина, я в печали. Не мешай мне наслаждаться моей болью и постигшим меня ужасным несчастьем». Тогда, оставив попытки проникнуть в самый центр его сознания, я магическим зрением принялась изучать окружающий эту сердцевину необычайно плотный кокон, будто обмотанный чем-то похожим на рыболовную сеть или хаотически намотанный клубок суровых ниток. Ни у кого из моих пациентов я раньше не видела ничего подобного.

Начав разбираться в этом хаосе, я поняла, что он обозначает чрезвычайно сложную систему взаимоотношений и взаимных обязательств моего пациента с равными ему и вышестоящими персонами. Аккуратно размотав причудливую конструкцию, я расстелила ее на своих коленях. Больше всего это напоминало макраме с неправильным узором, сплетенное из нитей разной толщины. Некоторые нити были порваны и теперь кровоточили, другие же ослабли и повисли некрасивыми петлями. Если я не ошибаюсь, то порванная нить несла тот смысл, что обязательства, которые они символизировали, были нарушены как раз по вине моего пациента, а то, что концы нитей кровоточили, могло значить только то, что это вызвало вражду или даже смерть того, к кому относилась эта связь. Мысленно прикасаясь к нитям и узлам плетения, я вдруг обнаружила, что могу видеть портреты тех, к кому относились эти связи – в основном грузных бородатых мужчин в высоких горлатных шапках. Они строгими голосами выговаривали что-то моему пациенту, грозили ему жирными пальцами, унизанными перстнями, и вообще были для меня на одно лицо, как какие-нибудь китайцы или зулусы.

Насколько я понимаю, все это были московские бояре, вместе с моим пациентом являющиеся элементами странной системы, похожей на карточный пасьянс, причем место в этом пасьянсе человек получал прямо при рождении, в соответствии с заслугами предков; и чтобы подняться выше, ему надо было приложить просто нечеловеческие усилия. К сожалению, я никого из них не знаю, и насколько я могу предполагать, социальные лифты в этой системе не просто не работали – они были наглухо заколочены теми кто уже достиг высокого положения, желающими сохранить его для своего потомства. И хоть это не имело прямого практического значения для решения поставленной передо мной задачи, некоторое время я изучала этот странный узор – ведь если это было важно для пациента, это же будет важно и для его выздоровления.

Потом, перебирая одну нить за другой, я обнаружила двоих знакомцев моего пациента, отношения с которыми для него были особенно важны, и в то же время этих двоих мы хорошо знали. И оба они не имели бород и не носили горлатных шапок. Конечно же, это были свергнутый царевич Федор, которого воевода Петр Басманов предал, обуянный ложным чувством ущемленной гордыни, и Самозванец, в прошлом стольник Василий Романов, которому тот отдал свою преданность и теперь корил себя за то, что не смог уберечь его от похищения и возможной смерти. И ведь этот Басманов до сих пор думает, что Самозванец и есть настоящий Дмитрий Иванович, а о том, что настоящее его имя – Василий Романов, даже не подозревает. Ни с тем, ни с другим я еще не работала, поэтому не могла для упрощения дела вызвать сюда их образы. Нет, прежде чем проникать в средоточие сознания этого человека, необходимо устроить очную ставку с одним, и потом с другим, и пусть самозванец сам себя разоблачит; а царевич Федор, в истинно христианском стиле, дарует Петру Басманову свое прощение. Ведь Федя – мальчик совсем не злой, а сейчас еще и охваченный бурной любовью к такой же юной рязанской княжне Ефросинье, причем не без взаимности.

Сначала я решила, что очную ставку лучше перенести на утро, а пока нужно вывести этого человека из транса в который он успел впасть, и отправить в его комнату смотреть самые обычные сны. Но потом еще раз подумала и поняла, что с таким глубоким чувством вины Петр Басманов может даже наложить на себя руки – и тогда окажется, что Сергей Сергеевич напрасно рассчитывал на мою помощь. Нет, так не годится. Проблему, которая изнуряет этого несчастного, необходимо решить прямо здесь и сейчас, благо мои гаврики уже спят, и даже Асаль, которая поочередно живет то у своего жениха Глеба, то у нас, уже угомонилась в дальних комнатах вместе со своими подопечными. Вполне вероятно, что и Федор тоже спит, но, скорее всего, они с Ефросиньей как раз сейчас наслаждаются свободой от условностей, которую им дарует наше общество. Вероятно, сидят в увитой виноградом ханской беседке, вкушают его ягодка за ягодкой [216] и смотрят на яркие южные звезды, которые кажутся такими близкими, что стоит только протянуть к ним руку – и снимешь с неба яркую искру мирозданья. Ну а Василий Романов (он же экс-самозванец), не велик барин – придет по вызову Серегина в любое время дня и ночи.

Выскользнув из транса, я сообщила все это Серегину, который со мной согласился. В результате за Федором пошла моя доверенная служанка Зейнаб, а за Василием отправили одну из бойцовых лилиток, состоявших в охране гарема. Если Вася не захочет идти добровольно, то Урагил пригонит его пинками. Она такая. Впрочем, так же поступила бы и любая другая бойцовая лилитка, столкнувшаяся с неисполнением распоряжения командира. Так что если Вася не хочет пострадать, ему лучше не брыкаться.

Как ни странно, тот пришел сам, без крика и скандалов, чуть ли не под ручку со своей конвоиршей, поглядывая на нее с таким видом, будто решал, приударить за этой девушкой или не стоит? Зря он так. Урагил вполне серьезно относится даже к мимолетным увлечениям и уже были случаи, когда она серьезно поколачивала своих кавалеров за разные провинности. Зейнаб прибежала чуть позже, а вслед за ней широким размашистым шагом под ручку с Ефросиньей в мою рабочую комнату вошел и царевич Федор. Увидев экс-самозванца, затем Петра Басманова, скорчившегося на диване в позе эмбриона, Федор сморщился, как будто откусил от незрелого яблока, и вопросительно посмотрел на Серегина.

– Итак, господа, – сказал тот в ответ на этот взгляд, – вы оба клялись мне, что для вас нет ничего дороже благополучия русской земли. Так вот, сейчас русской земле необходим лежащий напротив вас человек, один из троих действительно талантливых русских полководцев…

Экс-самозванец недоуменно хмыкнул.

– А какое, простите, отношение к этому делу могу иметь я? – спросил он. – Если этот человек вам нужен, господин Великий Артанский князь, берите его и владейте, я ему больше не хозяин. Я вообще больше никому не хозяин, даже самому себе.

– И я тоже, – поддержал своего оппонента царевич Федор, – этот человек изменил мне, даже не попытавшись решить свой спор с князем Ондреем Телятьевским законным способом. Берите его, Сергей Сергеевич, и делайте что хотите, мне он больше не нужен.

– Нет, господа, – вмешалась я, – вы оба ему хозяева, ведь он находится в таком ужасном и недееспособном состоянии только потому, что мучается комплексом вины перед вами обоими.

– Чем, чем он там мучается, каким комплексом? – удивленно спросил меня экс-самозванец, – госпожа, если вы хотите ругаться, то делайте это, пожалуйста, по-русски, а то мы с бывшим царем Федором и так вас едва-едва понимаем.

– Да, сказал Федя, – Анна Сергеевна, выражайтесь, пожалуйста яснее; тут с бывшим боярином Романовым люди простые, университетов не кончавшие. А вы тут словей неизвестных употребляете.

«Интересно, – ошарашено подумала я, – у кого это Федя успел понахвататься таких мудреных оборотов? Неужели у Мити с Асей? Эти могут…»

А вслух ответила:

– Комплекс вины – это значит, что лежащий на той кушетке Петр Басманов испытывает ужасные душевные муки, потому что чувствует свою вину перед вами обоими. Перед тобой, Федор, он чувствует вину за измену, за то, что ты оказался на грани жизни и смерти, и за то, что совершил тяжкий грех, которому нет прощения, не исчерпав других возможностей удовлетворить свою честь, ущемленную решениями, принятыми твоим дядей Семеном. Перед тобой, Василий, он считает себя виноватым за то, что хоть принес тебе все положенные клятвы, не сумел уберечь от похищения и, как он думал, смерти. Ведь именно он должен был стоять у твоего ложа с обнаженным мечом, пока ты там кувыркаешься с двумя девками.

– Ну и что я должен делать? – скептически спросил Василий. – Простить его за то, что не стоял и что не уберег?

– Да нет, – ответил Сергей Сергеевич, – сейчас Басманов проснется, и ты расскажешь ему всю эту историю о том, кто ты такой и как вообще получилось, что ты попытался занять место покойника Дмитрия Ивановича. Басманов – человек болезненно честный, и после известия о том, что ты его жестоко обманывал с первой и до последней минуты вашего знакомства, он должен навсегда утратить чувство вины перед тобой. К тому же потренируешься перед своим выступлением на Лобном месте.

– А ты жесток, государь далекой страны Артании, – зло усмехнулся экс-самозванец, – заставляешь меня виниться перед моим же бывшим холопом. К тому же, услышав мой рассказ, он наверняка захочет меня убить… Но у меня нет выбора, ведь я нахожусь в полной твоей власти.

В ответ Серегин только пожал плечами – мол, кому суждено быть повешенным, тот не утонет. И что если разочарованный воевода Басманов захочет прибить бывшего самозванца, то и поделом. Хотя и не факт, что в присутствии Великого князя Артании у него хоть что-нибудь получится. И вообще, если Василий Романов будет делать все, что от него требуется, то может чувствовать себя в полной безопасности. Серегин свое слово держит.

– Тогда, – сказал Федор Годунов, – простить за измену этого обормота, видимо, предстоит именно мне. Да, Петр Басманов хороший воевода, но вместе с тем он вор и изменник…

– В его измене, – парировал Серегин, – есть и немалая вина твоего родича Семена Годунова, а следственно, и вина твоего отца, из родственных чувств выдвинувшего этого человека на один из важнейших государственных постов. Кроме того, я не предлагаю тебе простить воеводу. Свое настоящее прощение за грехи и преступления ему еще предстоит заработать, отражая вторжение польско-литовских интервентов, зачищая Дикое поле от ногайских и татарских кочевий и раздвигая мечом границы на запад, юг и восток. Ратных дел, в любом из которых он будет рисковать сложить голову, Петру Басманову предстоит немерено, так что еще неизвестно, насколько долгой будет после этого его жизнь. Самое главное – сделать так, чтобы его чувство вины за содеянную измену обострило его ответственность перед страной и ее государем, и заставило бы активнее истреблять внешних врагов и внутренние крамолы.

– Ладно, Сергей Сергеевич, – махнул рукой юный Федор, – я прощу этого человека, но помни, что предавший единожды предаст и снова, как только посчитает, что какое-то твое решение ущемляет его родовую честь, тако же, как изменяли государю Иоанну Васильевичу Грозному его дед и отец, за что и были казнены смертию по его приговору. Как бы тебе потом не пожалеть о своей доброте.

– Не все так однозначно, – отрицательно покачал головой Серегин, – я не вижу в этом человеке потенциала патологического предателя. Если его господин и начальник будет верен договоренностям, то сам он будет верен ему аки цепной пес. В противном случае он будет считать себя свободным от всех обязательств и не сочтет изменой переход на службу к новому господину. В твоем случае чувство вины возникло оттого, что со своим местническим спором он не обратился прямо к тебе, посчитав царя Федора, неразумным отроком, послушной марионеткой матери и дяди. Понятно?!

– Понятно, – кивнул Федор и посмотрел на стоящую рядом княжну Ефросинью, – так это, получается, я сам во всем виноват?

– Ты или не ты, это уже неважно. Ладно, проехали, потом объясню, – вздохнул Серегин и добавил, – время уже позднее, а мы понапрасну теряем время на пустые разговоры. Птица, давай, выводи клиента из транса.

Я совершенно по-серегински пожала плечами и мысленно щелкнула пальцами, отдавая команду на пробуждение пациента. По счастью, это была не полноценная кататония, когда клиента не добудишься даже из пушки, а только легкая форма оцепенения. Я даже не исключаю, что, баюкая свое уязвленное Эго, он между делом краем уха слушал и наши разговоры. Для себя я решила, что в тот момент, когда Петр Басманов полностью раскроется (что было неизбежно при виде самозванца, которого он считал мертвым), я со всей решительностью войду в средоточие его сознания и буду исправлять ситуацию изнутри, в то время как Сергей Сергеевич, будет работать с ним снаружи.

Так и получилось. Басманов заворочался, как это бывает при обычном пробуждении, потом, приоткрыв один глаз, осмотрелся вокруг, дабы убедиться, что ему не угрожает никакая опасность. После чего, увидев экс-самозванца и царевича Федора в одной компании с Серегиным и мной, с ошарашенным видом сел на кушетке, опустив босые ноги на пол и переводя непонимающий взгляд с одного на другого.

– Г-государь?! – растерянно произнес он, тряся всклоченной черной бородой. – В-вы ж-живы?!

Что самое интересное – оба присутствующих персонажа могли бы принять этого «государя» на свой счет, как и вторую половину фразы. Обоим Басманов приносил клятву верности и обоих считал мертвыми.

Но мне пора было действовать. Решительным рывком я ввинтилась в эти широко распахнутые черные глаза и, не успев даже выкрикнуть «мама», с диким криком провалилась на дно какой-то черной ямы. Ну вот – спешка без ловли блох всегда приводит к неприятностям, проверено. Но где это я? Не могу понять, кругом сплошная темнота. И, как назло, у меня с собой ни фонарика, ни зажигалки, ни даже спичек, чиркая которыми можно осветить себе путь в темноте. Пошарив вокруг, я нащупала какой-то столб… Или не столб, а древесный ствол, уж больно неровной и морщинистой была его поверхность.

Еще немного потыкавшись по сторонам, я установила, что нахожусь в лесу – из земли часто торчали стволы деревьев, и, скорее всего это был так называемый «темный лес», то есть такое состояние сознания русского человека, когда он абсолютно ничего не понимает в происходящем. И что мне теперь делать среди деревьев в этом сплошном мраке – садиться на землю и кричать: «Ау!»? А вот нет. Я же маг Разума и богиня. Ну, почти богиня, люди меня так называют, а сама я пока ничего такого не чувствую. Всех женщин и подростков из разгромленного тевтонами селения я либо оставила Кибеле в мире Подвалов, либо передала Небесному Отцу в момент их крещения; и сейчас со мной только мои гаврики и приравненные к ним лица. Но все равно у меня есть Сила, я могу даровать Прощение малым и сирым, а значит, сидеть в полной темноте и плакать мне просто неприлично…

Опустив взгляд вниз, я вдруг увидела, что через вырез моей рубашки пробивается неяркий голубоватый свет… Это светился висящий у меня на груди магический сапфир, как будто напрашиваясь, чтобы я использовала его вместо электрического фонарика. Вытащив цепочку с камнем из-под рубашки, я получила неплохой источник света, ярко освещающий пространство метров на пять вокруг меня. А там кругом действительно был лес. И в нем царствовала ночь, а может, он был настолько густым, что к земле не пробивалось даже проблесков рассеянного света. Да нет, скорее всего, это была все-таки ночь, потому что от стволов вокруг меня отчетливо пахло сосновой смолой, а сосновые леса никогда не бывают настолько густыми, чтобы быть погруженными в полную тьму.

Итак, значит моя задача – осветить этот лес, и не маленьким фонариком, как сейчас, а настоящим горячим солнцем; чтобы настало утро, запели птицы, и все вокруг стало зеленым и прекрасным, а не черным и мрачным. Но сначала я все-таки должна сделать главное – постараться найти Эго Петра Басманова и выяснить, от кого он прячется в этой темной чаще. Долго искать мне не пришлось. Прикрыв свет моего камня рукой, я принялась оглядываться по сторонам, и почти сразу же заметила слабый мерцающий оранжевый огонек между деревьями. Двинувшись в том направлении, я вскоре убедилась, что это отблески костра, горящего посреди небольшой поляны. Что-то мне это мизансцена напоминала… Сначала я не могла понять, что, а потом вспомнила, что точно так же к горящему на поляне костру выходила героиня сказки «Двенадцать месяцев». Правда, на этом сходство исчерпывалось, потому что человек, сидевший у костра, был один, в лесу вокруг меня было какое угодно время года, но только не зима, и у меня не имелось никакой злой мачехи, пославшей меня в новогоднюю ночь за подснежниками.

Тут, в темном лесу у небольшого костерка может сидеть только Эго Петра Басманова. Спрятав камень под ворот, чтобы раньше времени не выдать себя светом, я исподволь разглядывала сидевшего у костра мужчину. Если там, в своем физическом теле, он был взрослым, то тут сидел совсем молодой парень, только-только преодолевший предел отрочества. Тонкие черные усики на верхней губе, курчавящаяся по нижней челюсти такая же черная бородка и блестящие, расчесанные на пробор волосы, по-моднючему смазанные маслом. Длинные, мускулистые руки и ноги, широкая, но достаточно костлявая грудь. Конечно, это не Аполлон Бельведерский, но и не ужасное Чучело. Больше всего это было похоже на гадкого утенка в последней стадии превращения его в прекрасного лебедя.

– Привет, Петя, – произнесла я, выходя на освещенную отблесками костра полянку, – как поживаешь?

– И тебе поздорову, дева из лесу, – ответило повернувшееся ко мне Эго, – поживаю помаленьку.

– Не из лесу я, просто мимо шла, – отрицательно покачала головой я, – а зовут меня Анна Сергеевна Струмилина…

– Боярыня, значит, заморская… – хмыкнуло Эго, поворошив палкой в костре, отчего в темное небо взвились снопы искр, – и не боишься ты, Анна Сергеевна, ходить одна по этому лесу, а то неровен час, или зверь дикий задерет, или злые люди обидят?

– Ну, – усмехнулась я, выправив амулет из-под рубашки и щелкнув пальцами, отчего тот засиял ярчайшим светом, так что глазам стало больно, – обидеть меня непросто. Ведь я квалифицированный маг Разума, и любой дикий зверь просто уйдет с моей дороги. А стоит мне закричать, как прибегут мои друзья, которые меня очень ценят – и тогда злым людям тоже не поздоровится.

– А если это будут очень сильные злые люди, госпожа боярыня. – потихоньку отодвигаясь от меня подальше, произнесло Эго, – или их будет очень много?

– Без разницы, – решительно ответила я, – мои друзья – очень хорошие воины с отличным оружием. А если врагов будет действительно очень много, то они приведут сюда целую армию, которая изрубит всех на куски.

– А велика ли армия у твоих друзей, – с усмешкой спросило Эго, – много ли в ней конных, пеших, пушек и прочего воинского припасу?

– В армии Великого князя Артании двенадцать тыщ панцирных конников, – гордо ответила я, – сорок тыщ пешцев, часть из которых с огненным боем и больше сотни больших пушек.

– Да ты врешь, поди? – с сомнением спросило Эго, покачав головой. – С такой армией царства можно завоевывать, а они тебя спасать придут…

– А мы и завоевали, – с еще большей гордостью ответила я, – только не царство, а ханство, Крымское. Тут еще никто ничего не знает, а Крым уже наш, и гоняют в нем татар из угла в угол ссаными тряпками. А чтобы ты не думал, что я вру, могу поклясться перед лицом Отца Небесного, осенив себя крестным знамением.

Произнеся эти слова, я перекрестилась, и далекий гром в небесах подтвердил моему собеседнику истинность этой клятвы. Некоторое время после этого Эго сидело молча, пялясь неподвижным взглядом в языки огня.

– Ну и дела, – наконец пробормотало оно, – заморская боярыня, которая сама призналась, что она колдунья, кладет святой истинный крест, и Бог ее за это не наказывает, а подтверждает то, что она говорит правду…

– Да что ты понимаешь в этих делах, мальчик… – презрительно хмыкнула я. – Небесный Отец благоволит нам и говорит, что мы должны делать, после чего мы выполняем его задания, получая за это разные награды. Жалко, что ты не малый, слабый, сирый и убогий, а то я бы могла сама простить тебе все грехи, если бы почувствовала твое истинное раскаяние. А так, увы, будешь отрабатывать все перед Серегиным до последней деньги́, [217] потом и кровью, своей и чужой, смывая прегрешение измены.

– Не нужно мне прощения, – вскинуло голову Эго, – прощают только слабых, а сильные должны нести свой грех, расплачиваясь за него всю свою жизнь.

– Ой ли, – улыбнулась я, – если ты такой сильный, тогда от кого ты здесь прячешься?

– Я не прячусь, – хмуро ответило Эго, – просто неожиданно стало темно, и я не знаю, куда мне теперь идти. Вот разжег костер, чтоб согреться, а теперь жду, когда развиднеется.

– Ну, если так, – кивнула я, – тогда жди. Только вот ночь может быть полярная, на полгода, или вообще вечная – и тогда ждать тебе придется очень и очень долго. Это смотря по тому, что вызвало затемнение в твоих мозгах.

– Скорее всего, эта ночь вечная, – вздохнуло Эго и обвело окрестности тоскливым взглядом, – потому что я ничего не понимаю. Одного моего господина, бывшего царя Федора Годунова, я предал по собственному неразумию, а потом он исчез. Другой мой господин, царевич Дмитрий Иванович, которому я также принес клятву верности, тоже однажды ночью исчез из своего шатра, и как будто в насмешку кто-то наложил большую кучу гамна прямо посреди его постели. Ведь я же поклялся почивать в одном с ним шатре, чтобы уберечь от разных бед, но в ту ночь он сам меня прогнал, потому что позвал в свой шатер двух девок для забав, которые потом исчезли вместе с ним.

– Ну, – сказала я, – кучу гамна на постелю наложил не кто-то там, а сам твой бывший господин, который на самом деле не царевич Дмитрий, а боярский сын Василий Романов, который три года назад сбежал из ссылки, сказавшись мертвым. Большие деньги были уплачены за то, чтобы этого человека больше никто, никогда и нигде не искал. А он возьми и скажись покойным царевичем Дмитрием Ивановичем. А надоумили его на это в Пелыме, где он отбывал ссылку, потому что основной народ там как раз из Углича, сосланный Борисом Годуновым после смерти того Дмитрия куда подальше, чтобы эти люди не мозолили ему глаза.

– Да ты, поди, опять врешь, заморская боярыня! – встопорщилось Эго Петра Басманова. – Государь Дмитрий Иванович – самый добродетельный, храбрый, умный из всех государей на свете, и только один у него недостаток – слабоват до женского полу, ни дня, то есть ни ночи не способен провести без баб. Ну никак он не мог обгадиться прямо на постелю…

– А вот и нет, – усмехнулась я, – нисколечки я не вру. А обделался твой «господин» потому, что к нему ночью в гости на огонек заглянул наш Великий князь Артанский Серегин, а это, надо сказать, бывает пострашнее визита Каменного Гостя к дону Жуану. Да что там говорить, вот смотри сам. И тихо, а то пропустишь все самое интересное.

С этими словами я провела рукой над пламенем костра и в нем возникла прозрачная сфера, через которую мы могли наблюдать глазами настоящего Петра Басманова все, что делается во внешнем физическом мире. Как оказалось, с момента моего проникновения сюда, в средоточие разума своего пациента, не прошло еще и одного мгновения, потому что мы совершенно отчетливо услышали эхо произнесенной им фразы: «Г-государь?! В-вы ж-живы?!».

Присутствовавшие в моей рабочей комнате «государи» неприязненно переглянулись, потом синхронно пожали плечами, тем более что сам Басманов застыл в недоумении, переводя взгляд с одного на другого. Тишину нарушила Ефросинья Рязанская.

– Какого государя вы имеете в виду? – звонким голосом ехидно спросила она, сморщив носик, – того, которого обманули и предали вы, или того, который обманул вас, сделав игрушкой враждебных Руси сил?

– Э-э-э… – только и смог сказать Басманов, ошалевший от ситуации такой очной ставки.

Эта немая сцена могла бы продолжаться еще довольно долго, но тут, превращая комедию в фарс, заговорил экс-самозванец:

– Да, Петр, – произнес он, – я действительно тебя обманул. Никакой я не царевич Дмитрий Иванович, последний сын Иоанна Васильевича Грозного, а самый младший сын боярина Никиты Романовича Захарьина-Юрьева, по имени Василий, облыжно обвиненный Семеном Годуновым в государственной измене и заговоре, сосланный в ссылку, где меня должны были уморить до смерти, и вырвавшийся из нее, сказавшись мертвым. Да, я взял себе имя давно умершего царевича, тайно принял из рук папского нунция-иезуита католическую веру, и за помощь в междоусобной войне против московского царя пообещал отдать польскому крулю Северскую землю… Да, я обманывал тебя и других людей, говоря всем о том, что я сын царя Иоанна Васильевича, и что Годуновы узурпировали законно принадлежащий мне московский престол. Да, в этой борьбе мне помогали подсылы (шпионы) из ляхов и литвы, изменники бояре и тайные иезуиты из немецкой слободы, а также прочие воры, которые за деньгу малую разносили по русским городам подметные письма. И все это я делал только для того, чтобы страшно отомстить моим заклятым врагам Годуновым, убивших моих братьев, сломавших мне всю жизнь и заставивших меня делать выбор – или измена Руси и православной вере, или лютая смерть… Теперь я пленник Великого князя Артанского, который обещал сохранить мне жизнь, если с Лобного места я сам объявлю все свои вины честному московскому люду и прочей Руси. Прости меня, если сможешь, за этот обман и за то, что из-за меня ты был вынужден изменить сидящему на московском престоле царю Федору Годунову, которому ты уже клялся в верности. К своему стыду, не могу сказать, что мне жаль всех тех, кто пострадал из-за моей жажды мести. Наверно, каты, которые пытали меня и держали на цепи, начисто отбили во мне это чувство. Единственное о чем я сожалею, так это о том, что не смог довести свои планы до конца и начисто извести это подлое семейство.

Сказать, что Петр Басманов обалдел от таких речей – это все равно, что ничего не сказать. Но еще сильнее обалдело его Эго. Обычно о таком проговариваются намеками в состоянии сильного алкогольного опьянения, а тут экс-самозванец устраивает сеанс саморазоблачения, будучи трезвым как стеклышко и даже немножко бравируя тем, какой он мерзкий тип. Очевидно, русским людям такое поведение казалось шокирующим, в отличие от европейцев, хорошо усвоивших, что ради успеха можно изваляться в грязи и что чья власть, того и вера.

Впрочем, Василий Романов не стал дожидаться реакции своего бывшего подчиненного – онемевшего, расхристанного, сидящего на кушетке с опущенными на пол босыми ногами. Резко развернувшись на каблуках, он вышел из комнаты, сопровождаемый по пятам конвоирующей его бойцовой лилиткой. Вот и все об этом человеке, по крайней мере – в жизни Петра Басманова. Какое-то внутреннее чувство говорило мне, что они больше никогда не пересекутся.

– Ну что, убедился! – спросила я поникшее головой Эго. – Тебя и тех, кто поддался на посулы этого человека, просто использовали, чтобы потом, когда вы станете ненужными, выкинуть как бесполезную ветошь. Ведь вокруг того, кого вы считали законным русским государем, было не протолкнуться от поляков, литвы, украинных, польских и донских казаков. А родичи Марины Мнишек – им бы тоже хотелось получить свою долю жирного русского пирога…

– Уйди, искусительница! – сквозь сжатые зубы прошипело Эго. – Не трави душу. И так тоска смертная. Водочки бы сейчас штоф или два – так, может, и полегчало бы. Тебе, бабе, такого не понять. Кому я теперь нужен, вор и изменщик, а самое главное, дурак, послушавший посулы лжеца и не увидевший истины, что никакой он не государь, а кукла, наряженная в царские одежды…

Было видно, что Эго Басманова стремительно пьянело, как будто оно и в самом деле между словами хлестало один стакан водки за другим. Очевидно, на этом уровне желание выпить равносильно его осуществлению. Но если верна прямая теорема, так значит, верна и обратная. Протрезвить от этого виртуального опьянения можно так же быстро, как и погрузить в него. Самое главное, чтобы клиенту захотелось быть трезвым и сосредоточенным. Наверное, необходимо воздействовать на такую неуловимую материю, как его дворянская честь, которая совершенно открыто является предметом его гордости.

– А ну не сметь раскисать, будто та же баба! – крикнула я. – Ну обманули тебя и подставили, с кем не бывает. Да, ты виноват, но нет такой вины, которую нельзя было бы искупить, сражаясь с оружием в руках против извечного врага Православия и Русского Мира. И враг этот уже почти стоит у ворот; польское коронное войско гетмана Жолкевского идет к Чернигову, а за ним, как вонь за драконом, тянутся казаки всех мастей, польское и литовское панское ополчение, наемные роты из Пруссии и Саксонии, а также много какого сброду, который даже уже и не помнит, какого он роду-племени. А кто их будет бить – Андрей Телятьевский или Иван Шуйский, которые едва знают, с какой стороны браться за саблю? Или, может, ты прикажешь царевичу Федору самому с саблей в руке выехать в поле боронить Русь, потому что ты в это время решил удариться в пьянку? Горе у него, понимаешь!

Я тут, конечно, лукавила. Просто Петру Басманову, а тем более его Эго было пока неизвестно, что мы собираемся провести рокировку претендентов на царском троне, и тот, кто его займет, действительно неплохой полководец. Но хороших воевод много не бывает, а Басманов был достаточно хорош для того, чтобы побороться за его душу. В любом случае своей цели я достигла. После упоминания о поляках и иноплеменном сброде Эго начало стремительно трезветь, попутно наливаясь таким зарядом лютой злобы, что мне даже стало немного жалко тех злосчастных панов, которые попадутся под его тяжелую руку. Я снова провела рукой над огнем – и перед нами открылась вторая половина мизансцены, когда со своей речью выступал уже царевич Федор. Хорошо выступал, проникновенно. И чем больше он говорил, действительно давая надежду на прощение и забвение греха, тем внимательней слушало его Эго Петра Басманова, и тем больше светлел окружающий нас лес, над которым вставало солнце нового дня. Даже если теперь воевода Басманов опять погибнет с оружием в руках, он погибнет на правильной стороне, сражаясь за правое дело, а не как прихвостень вора, лжеца и клятвопреступника.

 

* * *

 

Июля 1605 год Р.Х.

День сорок третий, полдень

Крым, окрестности аула Ишунь

Капитан Серегин Сергей Сергеевич, Великий князь Артанский

 

Лагерь татарских беженцев, или, точнее, депортируемых вынужденных переселенцев, был расположен между аулом Ишунь и речкой Чатырлык. Честно сказать, это скопище шатров, палаток, да и просто тканевых навесов на кривых палках вызывали у меня далеко не лучшее впечатления. Повсюду валялись мусор и отбросы, ветер доносил вонь экскрементов, ужасающая антисанитария резко контрастировала с той чистенькой аккуратностью, которую мы прежде привыкли видеть в татарских селениях. А всего-то потребовалось отобрать у татарских семей рабов и рабынь – и люди, которые прежде даже гордились своей подчеркнутой чистоплотностью, начали превращаться в так презираемых ими хрюкающих. Закрадывалась мысль, что если я действительно отправлю татар в необитаемые степи (точнее, прерии), где надо трудиться денно и нощно, а грабить просто некого, то эта кодла перемрет там от голода и болезней за считанные месяцы, и грех этот полностью будет на мне. Уж по крайней мере, маленьких детей можно было бы у них забрать и передать на воспитание либо в христианские семьи, либо в некое подобие кадетского корпуса. Второй вариант, конечно, предпочтителен, но я еще не уверен насколько долго просуществует создаваемая мною структура.

Тут дело в том, что, с одной стороны, я офицер сил специального назначения Российской Федерации, находящийся в глубоком поиске, и моя задача – только вернуться и доложить обо всем своему начальству. Это очень хорошее начальство, но дело давно переросло рамки его компетенции, а ведь я прошел только половину пути или что-то около того. Тут мелковат будет даже уровень Президента Российский Федерации, ибо невместно ставить судьбы целых миров в зависимость от результатов наших «демократических» политических игрищ. Сегодня у нас один президент, а завтра другой. Меня многому научила история с господином Медведевым, из которой Россия еле-еле выкрутилась, потеряв темп и связав себе руки, по крайне мере во внутренней политике и экономике.

При этом надо понимать, что более высокого уровня руководства, чем Президент Российской Федерации, у меня не существует, как не существует в политической системе России структуры, гарантирующей преемственность прагматическо-патриотического политического курса. А люди, начиная от амазонок первого призыва и заканчивая псевдоличностями Неумолимого и последним пополнением, взятым с бою в Крыму, присягают именно мне, а не кому-то еще; а это, товарищи, ответственность за тех, кого я приручил. И переступить через эту ответственность я не смогу.

С другой стороны, я уже давно перерос тот уровень, на котором находился тогда, когда был втянут в эту историю. И хоть должность Великого князя Артании я со временем собираюсь передать Уву (разумеется, когда он сможет нести этот груз самостоятельно) но при всем при этом я в любом случае останусь его сюзереном. Из Великого князя Артании, ответственного только за свой <