Бывшая ставка «царевича Дмитрия Ивановича»

Утром весь лагерь Самозванца буквально стоял на головах и ходил на ушах. Из шатра, тщательно охраняемого польскими украинными козаками, бесследно исчез как сам претендент в московские цари, так и его временные полюбовницы Марфушка и Парашка. Пан Ходоковский неистовствовал. Опять была заподозрена измена – и вся стража, стоявшая в ту ночь по лагерю, подверглась жесточайшим допросам. Только на этот раз насмерть пытать пан Ходоковский никого не стал, и никого не казнил, ибо стража эта была не из местных русских изменников, а из украинных казаков и польских жолнежей, а их неудовольствие пытками и смертями товарищей могло бы кончиться плохо для самого пана Ходоковского. Да и без того было понятно, что стража к исчезновению Лжедмитрия непричастна, а как он вместе с двумя бабами мог тихо пройти через весь лагерь, да так, что его никто не увидел, пану Ходоковскому не могло прийти и в голову. Конечно, они все втроем могли обрядиться в одежды золотарей, тем более что в шатре откровенно воняло дерьмом, а на атласных простынях громоздилась как бы оставленная в насмешку громадная куча испражнений. Стража обычно не очень приглядывается к этим работникам лопаты и черпака, не пересчитывает их по головам и не проверяет содержимое их бочек. Очень надо бравым гусарам да козакам возиться в собственном дерьме. В результате стража, стоявшая у шатра Лжедмитрия, была выпорота за сон на посту, а все остальные отделались строгим словесным внушением со стороны пана Ходоковского и епитимьей со стороны сопровождавшего отряд католического ксендза.

Положение не только поляков, но и прочих прихвостней Лжедмитрия-Отрепьева сразу стало до невозможности шатким. Неизвестно еще, куда и к кому побежал Самозванец, а бегать он может, и чем закончится вся эта эскапада. Если он попадет в руки врагов польского круля, да при этом начнет говорить, то многим «лутшим людям» по обе стороны границы не сносить головы, ибо вывернутое наизнанку грязное нижнее белье – не самое приглядное зрелище.

И тут в эту сумятицу, охватившую лагерь сторонников Самозванца в селе Красном, как вихрь врывается на своем коне королевский гонец пан Качиньский, щеголяющий перевязанным грязной тряпкой правым запястьем, и вручает куратору проекта «Лжедмитрий» пану Ходоковскому свернутый в трубочку пергамент, на котором начертан смертный приговор двум десяткам самых знатных и влиятельных боярских семейств, которых требовалось обвинить в заговоре и убийстве «царя Дмитрия Ивановича». Что-что, а тормозом Ходоковский никогда не был, поскольку в родстве с эстонцами не состоял и полуофициальная версия о побеге претендента на русский престол «куда глаза глядят» сменилась официальной версией о его похищении злыми силами. Не прошло и часа с момента прибытия королевского гонца, а во все стороны от лагеря сторонников Самозванца выехали весьма поспешающие конные поисковые отряды, один из которых и «отыскал» подходящий труп, торжественно притащив его в лагерь мятежников, точно так же, как гордый удачной охотой кот приносит домой большую дохлую крысу.

Тут надо сказать, что народ, любивший тихого и богомольного царя Федора Иоанновича, с изрядной неприязнью относился к правящему из-за его спины Борису Годунову и откровенно презирал царевича Федора Борисовича, который, как казалось людям, нес на себе передаваемый по наследству грех убийства в Угличе так называемого «царевича» Димитрия Ивановича. Именно этот «великий грех», приведший к пресечению законной природной династии рюриковичей, по мнению многих русских людей, стал причиной Великого Голода 1601-1603 годов, когда из-за климатических катаклизмов, по подсчетам некоторых историков и демографов, сразу вымерла треть царства Московского. Поэтому чудесное «воскрешение» покойного «царевича» в образе Самозванца было воспринято значительной частью народа как чудо, а его «смерть» как великое горе. И никому в голову даже не пришло, что буде тогда в Угличе царевич Димитрий спасся, то никакого великого греха на Годуновых лежать не могло, а если грех есть, то и «царевич Дмитрий» такая же фальшивка, как и монетка, сделанная из серебра с добавлением свинца.

Но мозг народный мыслит совершенно иными категориями, а потому все доводы разума для него не важны – он живет чувствами. А чувства говорили, что рюриковичи были хорошими царями, а вот Годуновы плохими – и точка. Но еще сильнее на Москве не любили тогдашних жирных котов, думных бояр: Шуйских, Романовых, Воротынских и прочих. Для бессмысленного и беспощадного бунта не хватало только подстрекателей, но и они нашлись очень быстро, указывая на «виновников» смерти Дмитрия Ивановича по списку, присланному от секретаря польского круля. Разъяренные толпы вооруженного народа, возглавляемые специально назначенными людьми пана Ходоковского, кинулись по указанным адресам, и только на патриаршьем подворье их постигло разочарование. Оказалось, что патриарх еще два дня назад выехал в Троице-Сергиеву Лавру, наказав всем неравнодушным к судьбам Руси собираться там под знамена царя Федора, чтобы отразить готовящееся иностранное вторжение. Вместе с патриархом исчезла и его охрана, в силу чего Москва была полностью отдана на волю бушующих народных толп, обезумевших от ярости и горя.

В своем родовом тереме, окруженном со всех сторон бешено ревущими толпами, погиб в огне пожара почти весь боярский клан Шуйских, и та же судьба постигла многие другие боярские рода, чьи представители не догадались спешно покинуть город при первых признаках народной грозы. Но кое-кто уцелел. Так, например Михаил Скопин-Шуйский, [187] четвероюродный племянник Василия Шуйского, в тот момент находился вне Москвы, сопровождая в ставку Самозванца Марью Нагую, которая должна была подтвердить его подлинность как царевича Димитрия.

Поэтому и изъят князь Михаил до предела мягко. Просто на лесную дорогу, по которой двигался возок с последней любовью Иоанна Грозного, сопровождаемый Михаилом Скопиным-Шуйским и небольшой охраной, выехали два десятка конных бойцовых лилиток-рейтарш в полном доспехе и белых одеяниях, и еще столько же их перегородили путь сзади, после чего Михаилу вместе со своей подопечной было вежливо предложено проехать в безопасное место, ибо в Москве сейчас бунт и погром, и туда лучше не соваться. Безопасное место казалось тридевятым царством, тридесятым государством; и первым, кто встретил новоприбывших, был царевич Федор Борисович собственной персоной. Ступор и шок в одном флаконе.

* * *

Марта 1238 год Р.Х.