Окрестности Москвы, село Красное

Шатер «царевича Дмитрия Ивановича»

 

«Тихо в лесу, только не спит бурундук, тот бурундук напоролся на сук, вот и не спит бурундук.» Самозванец, именовавший себя Дмитрием Ивановичем», некогда носивший царственное имя Василий, [186] тоже не спал, ворочался на жаркой пуховой перине под парчовым балдахином. Две белокожие сисястые девки, скрашивающие «царевичу» одиночество в холостяцкой постели, пока в ней не оказалась польская красавица Марина Мнишек, умаявшись от лихих скачек, давно уже спали, сопя носами и разметав по атласным простыням свои роскошные прелести, а вот к самому Лжедмитрию сон никак не шел. Да и как тут уснешь, когда в последнее время все пошло не так, сикось-накось и кувырком, и вместо триумфального вступления в Москву с поселением в Кремле он вынужден непонятно зачем-то куковать в этом сельце Красном, ожидая непонятно чего непонятно от кого.

Московские бояре, эти сальные бородатые рожи, в глаза выражают ему всяческое почтение, а сами готовы предать его в любой удобный для себя момент, если в этом будет хоть малейшая выгода. Измена, кругом одна измена. И на Москве схлестнулись сразу две власти. Одна его – слабая и неуверенная, в лице боярина Василия Голицина, который только и способен на то, чтобы издавать распоряжения, которые никто и не думает выполнять. А не выполняют их потому, что они противоречат воле другого человека, которому на Москве и принадлежит реальная власть. Этот человек – железный старик патриарх Иов.

Хорошо еще что никто не знает, кто он такой на самом деле, а то началось бы такое, что хоть святых выноси. Ведь официально он, Василий, умер больше трех лет назад и его возвращение к жизни сродни появлению на людях неупокоенного мертвеца вурдалака. Да он стремится убивать Годуновых, а ведь есть за что, потому что из пяти братьев сосланных вместе с ним Борисом Годуновым в Сибирь, в живых остались только двое – он сам и его старший брат Иван. Его члена одной из знатнейших боярских фамилий, в чьих жилах текла толика крови последних Рюриковичей, как простого холопа гнали пешим ходом в сибирский острог, по ночам надевая на него железа, а потом больше года держали в оковах как опасного злодея. Тут и агнец божий озвереет и зарыкает, аки лев. Спасибо сестрице Ирине, вышедший замуж за одного из Годуновых и в силу этого оставшейся на свободе. Она и спасла его, Василия, подкупила тюремщиков имитировавших его смерть и похоронивших в его могиле другого человека, тем самым давшего ему вторую жизнь.

Но все попытки Самозванца убрать патриарха Иова – сперва из Москвы, а потом и вообще из жизни – неизменно наталкиваются на разные неодолимые препятствия. После каждой такой попытки в Красное подбрасывались отрезанные головы покушавшихся и письма с предупреждением, что если Самозванец не угомонится, то голову отрежут и ему самому. Как это бывает, Василий видел, когда собрался посмотреть на казнь ближника и сродственника прошлого царя Семена Годунова. Никто ничего не успел понять, а палач оказался обезглавлен сам, Семен исчез, а у него полные штаны впечатлений от лицезрения господних ангелов, машущих тяжеленными двуручными мечами, будто это простые ивовые прутики. Правду люди говорят, что пана Копиньского, когда тот пытался войти в патриаршее подворье, такой вот ангел развалил одним ударом от плеча до пояса вместе с кирасой. А его приятелю и собутыльнику пану Мацеревичу, после гибели пана Копиньского убегавшего со всех ног куда подальше, тот же ангел на ходу отрезал оба уха – сначала одно, потом другое.

Нет, такой судьбы для себя Василий не хотел, но скачки за властью – это такое дело, что и страшно, и тошно, и кружится голова, но соскочить с этой коняшки выше твоих сил, ибо земля под копытами несется с такой скоростью, что сразу понятно, что расшибешься насмерть. И черт его дернул влюбиться в эту панскую дочку, стерву Маринку, несогласную выйти замуж за бедного изгнанника из своей земли, но вполне согласную отдать свое юное тело чудесно спасшемуся царевичу Дмитрию. Маринка хотела быть московскою царицей, а он, некогда боярич и царский стольник, с некоторой помощью со стороны польского короля должен был таскать для нее каштаны из огня. Каким он был дураком, когда решил, что польские хозяева позволят ему хоть на минуту усесться на престол одного из самых сильных государств Восточной Европы, пусть даже он и принял католическую веру. Чего только не сделаешь ради мести заклятым врагам почти уничтожившим твою семью.

И вот, когда Самозванец уже пришел к этому знаменательному выводу (что все, что он делал в последний год, было тщетой и суетой сует) как вдруг в шатре как-то неуловимо повеяло ладаном, будто где то рядом священник разжег свое кадило.

– Э-э-э, – только и смог сказать потерявший голос претендент на шапку Мономаха, как вдруг прямо перед его глазами, освещенная тусклым светом свечей, появилась дыра, и возле его развратного ложа возник суровый мужчина с мечом на поясе, одетый в белые одежды, за спиной которого маячили давешние ангелы. При их виде Самозванец, человек бесстрашный в обычных обстоятельствах, но до икоты боящийся божьей кары, тут же почувствовал, как его кишечник непроизвольно опрастывается прямо в пуховые перины.

– Раб божий Григорий, – мрачно сказал мужчина, – пойдем, настало и твое время.

– Я-я-я н-не хочу, – заикаясь ответил Самозванец, содрогаясь от накатывающего на него чувства присутствия в его шатре чего-то сверхъестественного, – п-простите меня, пожалуйста, я больше так н-не буду.

– Кого интересует, чего ты там хочешь, а чего нет, – мрачно произнес незнакомец, – а ну вставай, мерзкая тварь, и иди, иначе тебя понесут.

– Я-я-я буду к-кричать, – совершенно расклеивающийся Самозванец чуть не плакал, – ос-ставьте мен-ня в п-покое.

– Кричи, – усмехнулся незнакомец, – все равно тебя никто не услышит.

Вдруг в дальнем, противоположном от входа углу шатра, куда не доставал свет свечей и где сгущался ночной мрак, раздался тихий шорох а потом зловещий смешок.

– Ус-с-с-лыш-ш-шат, еще как ус-с-слыш-ш-шат, – произнес странно шипящий голос, как будто заговорила ядовитая змея, – кричите громч-че, гос-с-сударь Дмитрий Ив-ван-нович.

– Тю, нечистая сила, – сказал незнакомец, одним плавным движением извлекая из ножен длинный обоюдоострый меч листовидной формы, – отче Александр, идите скорее сюда, тут для вас есть непыльная работа по основной специальности.

Вырвавшись на свободу, этот меч тут же засиял яростным бело-голубым светом, выжегшим ночной мрак в темных углах и высветившим в одном из них невысокую фигуру в черной сутане монаха-иезуита, из-под надвинутого капюшона которой торчало острое рыло гигантской серой крысы с подрагивающими усиками-вибриссами.

– Ой, мля! – взвизгнула крыса, на этот раз без всякого шипящего акцента, – это же сам Воин Света и Бич Божий, артанский князь Серегин. Надо же было так обознаться! Ща как врежет с правой, потом половины зубов недосчитаешься. А где он, там рядом и аватар Самого! А вот это ва-аще смертельно. Спасайся кто может!

Сделав лежащему на постели «Дмитрию Ивановичу» ручкой, и сказав: «Встретимся в аду, птенчик, пока-пока!» – странное существо подпрыгнуло на месте и с громким хлопком растворилось в воздухе, оставив после себя только запах серы и застарелых испражнений. Как раз в этот момент в проеме прохода появился несколько запыхавшийся православный священник, державший наготове массивный серебряный крест.

– Где нечисть? – оглядываясь по сторонам, громыхающим голосом произнес он.

– Сбежал, – хмыкнул тот, кого нечистый назвал Серегиным, – увидел мой меч, обозвал меня каким-то Воином Света и Бичом Божьим, помянул тебя и дал деру, напоследок пообещав вон тому козлу, что следующее их место встречи, которое изменить никак нельзя, находится прямо в аду.

– Ад большой, – меланхолически произнес священник, – впрочем, отработанным материалом там интересуются редко, и обычно с чисто прикладной точки зрения…

Василий наконец сбросил с себя ступор, перевалился через так и не проснувшуюся от всех этих воплей плотную толстопопую подружку, сполз на пол и на четвереньках, плача и подвывая, пополз по полу к священнику, которого странный незнакомец назвал отцом Александром. Сам тот давешний незнакомец с мечом смотрел на него с выражением ненависти и омерзения.

– Батюшка, честный отче, – стонал Самозванец, – спаси мя убогого, бес меня попутал, сбили с истинной дороги козни сатаны. Не вели казнить и мучить, вели помиловать и отпустить на все четыре, больше я так не буду, вот те во имя Господа нашего Всемилостивого святой истинный крест!

– Да не будем мы тебя казнить и мучить, даже пальцем не притронемся, – наклонившись над доползшим Лжедмитрием, почти ласково произнес священник, – если пойдешь с нами сам, без принуждения, мы просто зададим тебе несколько вопросов; ответишь на них честно и без утайки, очистишь душу исповедью – и иди себе на все четыре стороны, никто тебя удерживать не будет. Вот только на Русь тебе уже не попасть никогда, ты уж не обессудь. И так уже наломало дров, чадушко, на всю зиму хватит печь топить.

– Пойду, честный отче, сам пойду, вот те истинный крест, – бормотал Самозванец, поднимаясь на ноги и отчаянно крестясь.

И ведь, что интересно, и рука у него при этом не отсохла, ни губы не онемели – а это значило, что Лжедмитрий или раскаялся по-настоящему, или, по крайней мере, сам верил в свое раскаяние. Хотя в такой обстановке во что только не поверишь, особенно если за чистосердечное раскаяние обещают не только не мучить и не казнить, но и отпустить восвояси на все четыре стороны. И ведь ни слова лжи не произнес отец Александр – в тридевятом царстве, тридесятом государстве к подследственным действительно пальцем никто не прикасается, они сами все рассказывают истинно, отвечая на вопросы следователя без всякой лжи, ибо любая изреченная лжа приносит им невыносимые телесные и духовные муки, а следователь при этом оказывается ни при чем, ибо это сам лжец наносит себе ужасную боль.

– Да, Сергей Сергеевич, – сказал отец Александр, когда они уже собрались уходить, – распорядитесь, чтобы ваши воительницы также прихватили и подруг нашего нового приятеля. Запытает же их насмерть тот пан Ходаковский, обдирая шкуру слой за слоем, как с луковицы в поисках семян…

– Добрый вы, отче, – вздохнул Сергей Сергеевич, – и что я с ними буду делать?

– Как что, – удивился священник, – всыплете им по пятнадцать горячих по задам и поставите на кухню помои выносить. Да и я со своей стороны наложу какую-нито епитимью, а там видно будет, может, образумятся. Так вот совместными усилиями и спасем две заблудшие души от адских мук, чем не прибыток Небесному Отцу?

– Наверное, вы правы, честный отче, – согласился Серегин, и бойцовые лилитки по его знаку подойдя к ложу разврата, взгромоздили себе на плечо по одной тушке и вышли вместе с ними в мир Содома. Последним шатер покинул сам Серегин, закрыв за собой портал, после чего внутри стало темно и сиротливо, и только куча дерьма на постели, да разбросанные повсюду «царские» шмотки напоминали о том, что тут совсем недавно обитал претендент на российский престол, именовавший себя царевичем Дмитрием, последним сыном царя Иоанна Грозного.

 

 

* * *

 

Июня 1605 год Р.Х.

День двадцать третий