Когда не пишется очень долго

 

Буду писать: не стихи, значит, завещанье.

Рукопись лучшей подруге. Нет, ей – цепочку.

Что не сказалось, не стоит тащить клещами.

Самое главное пусть пропадёт за точкой.

 

Этою самой «за-точкой» сердца б царапать,

А не растить бесполезный бумажный ворох.

Кошке-бродяжке колечко – надеть на лапу.

Голуболицей луне – васильки на шторах.

 

Солнце пропустим. Оно мне теперь не в солнце.

Радость не в радость, а горе души не ранит.

Если не пишется, значит, и не живётся.

Я ещё здесь, но давайте меня помянем.

 

Стихи

 

Ночью, когда мне не спится и не сочиняется,

Слышу, как тихо постель обступают созданьица.

Плачут, ручонки заламывают и хныкают:

«О, госпожа наша, Екатерина великая,

Нас сотворившая из ничего, из фантазии,

Взор обрати свой на наше убожество и безобразие.

Критик ругает, читатель – так просто бросает нас.

Сделай нас лучше, даруй красоту нам и правильность.

Дай самобытность. Укрась необычною лексикой.

Что тебе стоит?» – «Молчите, рабы мои дерзкие!

Всех накажу, разорву на кусочки и выкину.

Как вам не стыдно – ведь я уже начисто вымотана,

В строчки вдыхая себя до конца, без изъятия.

Вам же всё мало… Всё мало»… Вот участь Создателя!

 

Александр Кушнер

 

* * *

Мы все попутчики в Ростов...

    Пётр Вяземский

Мельканье рощиц и кустов,

Унылых дней и мрачных снов,

Всего труднее на рассвете.

Я встать с постели не готов,

Опять попасться в те же сети

Постылых дел и жалких слов.

Увы, мы в старости в ответе

За безотрадный свой улов.

Теперь одну из всех стихов

Строку держу я на примете:

«Мы все попутчики в Ростов».

В Ростове Вяземский нас встретит.

 

* * *

Я вермута сделал глоток

И вкусом был тронут полынным.

Как будто, тоске поперёк,

Я встретился с другом старинным.

 

Давно мы не виделись с ним,

И сцены менялись, и акты,

И он, – сколько лет, сколько зим! –

Спросил меня тихо: Ну как ты?

 

Бокал я чуть-чуть наклонил

С полоской, идущей по краю,

Помедлил, ещё раз отпил

И честно ответил: Не знаю!

* * *

        Вчера я шёл по зале освещенной...

                          Афанасий Фет

«Вчера я шёл по зале освещённой...»

Все спят давно, полночная пора,

А он идёт один, неугомонный,

Не в позапрошлом веке, а вчера!

 

И нет меж ним и нами расстоянья.

И всё, что с той поры произошло,

Отменено, ушло за край сознанья,

Все испытанья, горести и зло.

 

Одна любовь на свете остаётся,

Она одна переживёт и нас,

В углах таится, в стенах отдаётся,

В дверях тайком оглянется не раз.

 

И вещи – вздор. Какие вещи в зале,

Кто помнит их? Не вазы, не ковры.

Где ноты те, что были на рояле?

Одной любовью движутся миры.

 

Всех звёзд, всех солнц, всей жизни горячее,

Сильнее смерти, выше божества,

Прочнее царств, мудрее книгочея –

Её, в слезах, безумные слова.

 

Шум

 

Берёзы нервно шелестят;

Осины – вообще панически;

Дуб – еле-еле, мрачноват;

А клён шумит меланхолически;

А белый тополь громче всех,

Я так люблю его кипение,

Наружу вывернутый мех;

А ива вся – недоумение:

Как можно плачущую так

Ещё клонить, ещё раскачивать?

А сосны сухо, кое-как;

А ели пасмурно и вкрадчиво;

Ещё ольха – невнятный звук,

Тихоня, скучная попутчица.

Теперь сложи всё это вдруг –

И ты услышишь, что получится.

 

* * *

Гертруда:

Вот он идёт печально с книгой, бедный…

     Вильям Шекспир

Какую книгу он читал, об этом

Нам не сказал Шекспир – и мы не знаем.

Читал! При том, что сцена грозным светом

Была в то время залита; за краем

Земного мира тоже было мрачно,

Там бледный призрак требовал отмщенья.

И все же – с книгой, с книгой! Как удачно,

Что мы его застали в то мгновенье.

 

А в чём ещё найти он утешенье,

Мог, если всё так гибельно и дико?

И нам везло, и нас спасало чтенье,

И нас в беде поддерживала книга!

Уйти отсюда в вымысел заветный

Хотя б на час, в другую обстановку.

«Вот он идёт печально с книгой, бедный»,

Безумье отложив и маскировку.

Игорь Лазунин

 

* * *

Травы шерстью овчинной.

Муравьёв порошок.

Сад с вишнёвой начинкой

Сдобный, как пирожок.

 

Скоро сумерки лягут,

Станет всё, как в тени.

Много вызрело ягод –

Собирай, не тяни.

 

Будешь кушать варенье

Шерстяною зимой,

Под волынку старенья

Без меня, как со мной.

 

А вкусны и не редки

Крупных вишен угли

На вот этой вот ветке,

Где меня и нашли.

 

Птица

 

Птица делает в полёте чудеса.

Птице по колено небеса.

То достанет крылья, то назад в чехол,

Птице ли не знать, когда чего.

 

Птица лишь на несколько процентов плоть.

Птицу пилотирует Господь.

Птица делает на облаке привал,

И хотела на всех нас плевать.

Птица только притворяется простой,

Птица кормит сердце красотой.

Птица то туда-сюда, то никуда,

Птица бесконечно молода.

 

Птица может и нагадить на плечо,

Но и то к деньгам, а так-то чё?

Хочется взамен паренья во спиртах

Внутреннюю птицу воспитать.

 

Потому что птица есть не только дичь –

С птицей можно многого достичь.

 

* * *

Как черви ластятся к земле,

Всем телом огибая мусор,

Сверяясь с непонятным курсом

И различая свет во мгле,

 

Так мы с тобой живём, струясь

Вдоль выбоин в асфальте старом.

Нам этот мир достался даром:

И дождь, и немощность, и грязь.

 

И мы с надеждой на успех

Спешим, пока глупы и юны,

Попасть под колесо фортуны

И даже пикнуть не успеть.

 

* * *

Под лёд, как будто под сукно,

Январь следы прогулок прячет.

Подслеповатое окно

Он делает почти незрячим.

Но всё же можно рассмотреть

С высот своей пятиэтажки,

Что город в белое одет,

И что ему идёт в обтяжку.

 

Не так давно без рукавиц

В какой-то минус небывалый

И мы парили легче птиц

Над перекрестьями бульваров.

 

Но я теперь летать отвык,

И вспоминаю отрешённо

Над крышами твой пуховик

И треугольник капюшона.

 

Люблю

 

Заводишь терзанья и муки,

Как будто щенка или кошку.

Печёшься о них по науке,

И любишь их не понарошку.

 

Какая же это обуза,

От глаз любознательных пряча,

Кормить их ночами от пуза

Не чем-нибудь – сердцем горячим.

 

Какого ещё нужно рая?

Откупоришь дверь – слава богу:

Измена приятельски лает,

Предательство трётся о ногу.

 

 

               

* * *

Воздушный змей перегрызает леску,

Свободой неосознанно влеком;

И вот она с остроконечным треском

Ему дарует небо целиком.

 

И у него распутный ветер в штате.

Ему смешно, что он – папье-маше,

Пяток гвоздей, гнилой оконный штапик.

Восторг его толкает вверх взашей.

 

Он обернётся с невообразимых

Высот узреть, что в пыльном далеке

Ребёнок превращается в слезинку,

Бегущую по луговой щеке.

 

* * *

Я сконструирован по чертежам,

Что лично спроектированы Богом.

Когда ослабли гайки крепежа,

Я стал ходить со временем не в ногу.

 

По мненью измерительных клещей,

Подвержен перепадам напряженья.

Противоречат логике вещей

Моей души нелепые движенья.

 

Я сам себе Ерёма и Фома.

Я – червь, я – царь, я, в общем, тот, который…

…Уже не помнит собственный формат

 И выход из конструкторской конторы.

 

 

Татьяна Лапшина

 

Рассыпанные бусы

 

Белая бусинка – день,

Чёрная бусинка – ночь.

В каждую нитку продень:

Жизнь – это бусы точь-в-точь...

Бусин ещё нанижи –

Нить всё длинней и длинней,

Миг – и рассыпалась жизнь…

Будь же внимательней к ней.

 

По-разному

 

Об одном и том же, но по-разному

Разные поэты говорят:

В ком-то больше чувства, в ком-то разума,

Чьё-то слово – мёд, а чьё-то – яд.

 

Упиваясь ритмами и рифмами,

Мнят поэты – близится успех.

Критики кружат над ними грифами,

И когтят любого – без помех…

 

Но поэты – чудики бесстрашные:

И неважно – хороши, плохи

Их колонки строк многоэтажные –

Верят, что должны рождать стихи.

Огранка

 

Алмазу так нужна огранка –

Он только с нею бриллиант…

Душа с рожденья – христианка,

Так мудрецы нам говорят.

Когда пою в церковном хоре,

Внимая звукам, не спеша,

То со Всевышним в разговоре,

Моя бессмертная душа…

       

Мука

 

Всё в нашей жизни как-то перемелется:

В муку сотрутся радость и печаль.

Без устали кружатся крылья мельницы,

И зёрен жерновам ничуть не жаль.

 

Мука́ покоя нам даётся му́кою:

По сердцу катят злые жернова!

Успокоение – сродни со скукою.

И только вера в Господа права…

 

* * *

Люблю классическую ясность,

Недостижимый идеал,

Упорный труд люблю и праздность

И этот миг, что строчкой стал...

 

Бессмертная

 

То ночь она беззвездная,

То яркое созвездие,

То нежная и слёзная,

То яростней возмездия.

 

И резкая, и острая,

Опасная, как лезвие,

Смешливая, серьёзная –

Бессмертная Поэзия.

 

* * *

Бродит Времечко по дому,

Шаг за шагом: тик… и так…

Жизнь уводит тихо в омут –

И не вытащить никак.

 

Мир иллюзий

 

Разбился давний мир иллюзий,

Стеклянный куб моих надежд.

Но как сказать себе: «Я лузер!»

Нет, не признаюсь я, хоть режь.

 

И вот гуляю по осколкам,

Они хрустят, как будто снег…

Всё ж не завою серым волком –

Смахну слезу, как человек.

 

 

Олег Левитан

 

Домашнее сочинение

 

Ребёнок пишет сочинение –

сопит, пыхтит над каждой строчкою:

осмысливает приключения

Гринёва с капитанской дочкою...

 

Ему куда как скучно, муторно –

в их судьбы сложные заглядывать.

Он из-за них лишён компьютера,

досуг он должен свой откладывать!

 

Ему своя судьба – как мачеха.

И я: – Читай, – рычу, – я слушаю! –

а сам-то вижу, что у мальчика

есть много общего с Петрушею.

 

Ведь недоросль, подумать ежели,

и льнёт к забавам ерундовым...
Его мы слишком долго нежили,

а надо б – как отец с Гринёвым!

 

Вот и сидит он так расслабленно:

хитрит, глядит – как бы страдающе...

«Попалась Маша в лапы Швабрина...»

Да, Швабрин – это сволочь та ещё.

 

И чем не голубей гоняние –

все эти файлы, сидеромы!

А впереди – времён зияние,

и тучи всякие, и громы...

 

А ну как там в моё отродие

уставит жизнь хмельные зенки:

«Боишься, Ваше благородие?

Небось, душа ушла в коленки?!» –

 

И что – не струсит, не отчается?

Ведь парень всё же, а не девица!

Коль здесь списать не получается,

и там на это – грех надеяться...

 

Но ежели своим тулупчиком, –

случись такая незадача! –

в буран с нечаянным попутчиком

поделится, о том не плача,

 

и ежели решит по совести

свой выбор делать, коль придётся,

как юный прапорщик в той повести...

Глядишь, и с ним всё обойдется.

 

Снег

 

Ю.А.

 

Этот снег удивительный – мартовский, поздний снежок,
золотой мошкарой замелькавший под сизою тучей,
рядом с Зимним дворцом, – луч ли солнца его так зажёг,
или сам возле шпиля с корабликом вспыхнул, горючий?

 

Он летит вдоль Гвардейского Штаба и аракчеевского особняка,

вдоль всей Мойки гуляет по плитам гранитным, истёртым;

он у дома 12 свой бег замедляет слегка,
чтоб за вышедшим из дому взвиться весёлым эскортом!

 

Он парит над мостами, Конюшенный двор огибает,
                                                    в Михайловский сад
забегает, скользя мимо выбоин всех и колдобин...
Он летит просто так – ни к кому, ни за чем, невпопад –
но как сказочен он, как он праздничен, как бесподобен!

А вокруг наша жизнь – и владельца зовет «мерседес»,
будто малый ребёнок: «уау, уау, уау»...

Двое пьяниц у Спаса – снежинкам, как манне с небес,

умиляются так, словно выпивки ждут на халяву!

 

И мозаики – блещут! И в ликах святых – торжество!
И деревья в саду расцветают, как люстры в театре!

И кавказец седой из-под кепки глядит на него –

ну, совсем, как тот Цезарь, вздыхающий о Клеопатре!..

 

Ах, такому бы снегу явиться пораньше чуток –

лет сто двадцать назад бы! – над царской каретой, пред нею, –
и тогда Рысаков проморгал бы условный платок
и не смог Гриневицкий шагнуть с тротуара, бледнея...

 

И тогда вся История наша была бы иной!
Мы бы были иными, а вместо роскошного храма –

только б рой золотой, прилетающий каждой весной,

над мостом и каналом мерцал – и не весил ни грамма!..

 

Дивный снег иногда в Петербурге под вечер идёт,

если Бог в небесах опорожнит мешок или ранец:
что-то есть в нём от счастья, которое рядышком ждёт –

и меня, и тебя, и кавказца того, и тех пьяниц...

 

2002

В метро

На «Удельной» ты сядешь в метро

и, под рокот соседней беседы

задремав, – полетишь, как ядро,

в направлении «Парка Победы».

 

А напротив – девчоночий лик,

то ли едет она, то ли снится.

Ты на «Невском» очнёшься на миг,

а на месте девчонки – девица.

Та в веснушках была и юна.

Эта – в блеске косметики броской.

А на «Фрунзенской» глянешь из сна –

едет женщина с полной авоськой...

 

Двери хлопнут, проедут огни,

сквознячок пробежится по коже –

и подумаешь вдруг, что они

друг на друга – все три – так похожи!

 

И привидится вдруг в твоем сне,

что вот так, если вдуматься здраво,

и мелькает вся жизнь – как в окне

струны кабелей слева направо,

 

что, пока ты в дремоте витал,

жизнь свою продремал ты, беспечный…

И скрежещет колёсный металл –

на краю остановки конечной!

 

Тут ты вздрогнешь, мотнёшь головой,

и ресницы раздвинешь – и точно,

вон старуха сидит пред тобой,

все в морщинах лицо и отёчно...

 

А уж больше и нет никого.

Знать, и впрямь – окончанье маршрута.

И в стекло на себя самого

страшновато взглянуть почему-то...

 

 

Валентина Лелина

 

* * *

Всё тот же неба цвет, и непогода

всегда присутствует, и время года

неясно. И уже не снятся мне

ни в изумрудных зарослях дорога,

ни аист, циркулем стоявший у порога,

и ни дыханье дюны в вышине.

 

Всё там осталось в шуме волн и в пене,

и в гроздьях отцветающей сирени,

и лебеди летели поутру,

как рыбаков, пропавших в море, души…

О чём-то аист думал, что-то слушал.

Я там была. Я думала, умру.

 

Все корабли уснули у причала,

по рельсам электричка отстучала,

и как зима, душа моя бела.

И только ангел всё меня тревожит

своим крылом невидимым и тоже

мне шепчет, что я там была, была…

 

* * *

И вдруг вернулось то, что не сбылось,

что прежде было просто невозможно.

Но недоверчиво и осторожно

мы всматривались в будущее сквозь

прошедшее. И в каждом дне, что прожит,

нам открывалось главное теперь.

И не удач минувших, а потерь

приобретенных не было дороже.

* * *

Отражается небо... (на двадцать четвёртой строке

ты вспомнишь об этом), – а здесь, у залива, в начале

Стрельны, осени время течёт по руке, –

в этом парке заброшенном столько любви и печали.

Восемнадцатый век задержался в проёме стены,

Девятнадцатый лишь прикоснулся. И вот, на исходе

века нового линии прерваны и смещены

и в судьбе, и в истории, и, как ни странно, в природе.

Никогда не почудится, что заиграет рожок,

и карета подъедет, и в парке очнутся фонтаны.

Улыбайся теперь, улыбайся, печальный божок,

тихий ангел немецкий с наивным лицом истукана.

Кто сломал твои крылья и кто их забросил в канал,

три войны или время тебя увлекло по теченью...

Сколько было обещано Стрельне – никто не узнал,

сколько Славы и блеска. Но вечная тень отреченья

омрачала все помыслы.

Так ли разгадка проста?

Все таинственно, неразрешимо и вечно. И вечно...

Что ж, устроим здесь трапезу – царские всё же места!

На траве пожелтевшей нам будет легко и беспечно

посмеяться над тем, что сам Пётр тоже, кажется, сноб –

всё Версаль, Петергоф, ну а здесь – ни конца, ни начала...

Только ветер с залива и в парке осеннем озноб...

Вот и небо в глазах отразилось, как я обещала.

 

* * *

Как будто вещь пропавшая нашлась…

А мы уже привыкли, не искали.

И, может быть, поймём теперь едва ли,

Какая в том таинственная связь.

 

И вспомним не однажды этот дом,

Шинель в углу, вчерашние газеты,

Оставленную флейту, метроном

И быта довоенного приметы.

 

Нас Новый год настигнет на бегу

По набережной вдоль оград и арок,

И будет петербургский двор в подарок,

Палаццо итальянское в снегу.

 

Затопим печь, накинь пока шинель,

Я книгу отложу, свечу задую,

Смотри, как снег ложится на постель,

И ангел дует в трубку золотую.

 

Вся наша жизнь с тобой – одна строка,

А как хотелось бы стихотворенье…

Окно во двор, зима – всего мгновенье,

А дальше – ожиданье на века.

 

* * *

В предзимье – как будто в предместье заехать. Легко

дыханье морозное, но ненадёжно, непрочно.

До крепкого льда на Неве ещё так далеко,

до снега большого, до памяти прошлой. Но точно

предместье – предзимье. Смешение стилей – листва

на белом зелёная, тополь роскошный и клёны,

едва пожелтевшие. И, пригубивши едва

пространство зимы, мир очнётся и так удивленно

посмотрит вокруг – на пустующий сад, на поля,

на город, притихший в предчувствии холода. Снова

к зиме возвращаясь, прощанием дышит земля

и всё о любви повторяет последнее слово.

* * *

Ночью шёл снегопад. И наутро не понял никто,

Что стряслось. Город стал, точно холст, загрунтован –

Ни домов и ни улиц, окошек одних решето

Кое-где по краям – забелён, занесён, окантован.

 

И на этом холсте можно заново всё написать,

Можно столько придумать, чего никогда не бывало,

Имена переставить и даже судьбу поменять,

И на снежном листе обозначить красиво начало.

Даже дух захватило, что может наделать зима!

Но прошёл пешеход и оставил следы, и за ними

Потянулись другие. Тогда проступили дома.

И река. И судьба проступила. И прежнее имя.

 

* * *

Kommst nimmermehr aus diesem Wald!

Joseph von Eichendorff

 

Ты из этого леса не выйдешь уже никогда…

Подожди у окна, посмотри, как деревья тревожны.

Что там? – ветер с залива, ненастье, большая вода…

В этом городе странном бессмысленно и невозможно

жить согласно с природой. Она и больна, и бедна,

переменчива – то раздражительна, то вдруг пуглива.

Но из этого леса дорога назад не видна,

ты теперь обречён возвращаться на берег залива

через мусор, канавы, обломки, заваленный плес,

через лилии нежные, папоротник и левкои –

и сквозь каменный город проступит таинственный лес,

из которого выхода нету и нет в нём покоя.

Проходя по проспектам, по набережным и мостам,

не оглядывайся в ожиданье цветов и дубравы, –

Лес нахлынет внезапно и к окнам приникнет, и сам

твою душу возьмёт и в зелёную вложит оправу.

И когда ты однажды со страхом заметишь, что лес

облетает и гибнет, деревья от холода стынут, –

не беги.

Ты очнёшься, и станут стволы до небес

возвышаться, качаться -  и больше тебя не покинут.

 

* * *

... А что было с садом, никто объяснить не умел.

Его поднимало, куда-то несло и качало,

И ветер весенний в верхушках деревьев шумел,

Запутавшись так, что неясно теперь, где начало.

 

Мне кажется, сад улетал. И уже на лету

Подхватывал тех, кто пришёлся по случаю рядом.

И было так странно в безумно летящем саду,

Но более странно уже оказаться вне сада.

 

* * *

Хочется пить этот день по глоточку, неспешно,

С запахом листьев опавших, с горчинкой тумана,

Пиршество осени радостно и безутешно,

Точно мы стали прощаться до срока…

 

Но рано,

Рано давать обещанья, ещё мы успеем

Несколько строк запечатать в заветном конверте,

Кружкой октябрь зачерпнем, и пригубим, и вспеним,

Выпьем до дна, и ещё – до зимы и до смерти.

​​​​​​​​​​​​​​

 

 

Евгений Лукин

На поле Пушкина

  Я люблю говорить с мертвыми

                      Велимир Хлебников

 

На поле Пушкина цветёт мамврийский дуб,

Кипит кастальский ключ и прозябают лозы.

Здесь тонкий парус рыбаря, озёрный луч,

Разрежет надвое и зрение, и слёзы.

 

Здесь у ночной межи пасётся медный конь,

Горит янтарь Бахчисарайского фонтана.

Здесь измаильский штык вызванивает сон

И невидимкою блестит из-за тумана.

 

Вдали прядёт свою работу сильный плуг,

И циркуль мраморный кружится по озору.

В вечерней школе три сестры судьбу поют,

А босый волк крадётся королём к забору.

 

На поле Пушкина в последний час приду

Проститься с лунным шорохом приветных сосен.

И будет пир на вознесённом берегу,

По-княжески велеречив и грандиозен.

 

Где спит духовный меч и блещет щит любви

На призрачных коврах персидского изделья,

Там собеседники столетий роковых

На треугольниках готовят мёд веселья.

 

Там вырезает из неба синий звон –

Ветрами говорят ушедшие когда-то.

Люблю я с мёртвыми парнасский разговор:

В кругу живых молчанье – серебро и злато.

Но вот трубит звезда: пора! пора! пора!

Ворота отворяют время и пространство…

За полем Пушкина тьма тьмущая одна,

Где вор с лягушкою венчаются на царство.

Элегия

  Памяти Владимира Нестеровского

 

Коростяная душа, бессребреник, нищий,

Алчущий пищи земной, а паче небесной,

Чем приглянулась, создатель азбуки града,

Эта ограда турецкой ковки чудесной?

 

Чем прилюбился тебе, бродяжка вселенский,

Преображенский собор – гранитная нега,

Светоблистанная высь, кресты золотые?

Здесь литургия нежнее первого снега.

 

Здесь всякий грош – полновес любви и заботы;

Медные годы считает старый калека,

У голубей, почтальонов Елизаветы,

Просит ответы на письма тайного века.

 

А ты сидишь у ограды ковки турецкой:

Счастье то решкой сверкнёт, то птицей двуглавой.

В солнечном воздухе снег искрится и тает –

Вновь сочетается цесаревна со славой.

 

Видишь, дуга золотится знаком покоя,

У аналоя мерцает сталью кираса –

Значит, трепещут опять ботнийские воды,

Помня походы на запад русского Спаса.

 

Там никогда не поймут молитву о чуде:

Боже, да будет последней эта победа!

Но возвращается всё – по кругу, по кругу:

В белую вьюгу любовь стяжает полсвета.

 

И ты не знаешь, создатель азбуки улиц,

Чем приглянулись заморцам с дальнего брега

Русская Греция, лед, гранит, ветродуи?

Здесь поцелую нежнее первого снега.

 

С елизаветинских кружев этот морозец –

Чересполосица сна, тумана и блесток.

И, оставляя следы на россыпи вьюжной,

Отсвет жемчужный уходит за перекресток.

 

Васильевский остров

 

Памяти Андрея Крыжановского

 

А рукопись Васильевского камня

Читает корабельная волна,

Где между синих равнобежных линий

Ракитовые грезятся слова:

Здесь жил поэт, невольник вдохновенья,

Не тот, кто пел о смерти островной,

А тот, кто здесь и вправду умер…

 

* * *

                                                                       Памяти Елены Гуро

 

Чашки есть китайской синьки,

Есть живой былинный камень,

На сосне времён насечки,

Семь озёр стоят вокруг.

Осень, ветер дует финский,

Я сижу, дремлю стихами,

Греюсь возле белой печки

У маркизы де Гуро.

А прозрачная маркиза

Всё глядит в окно сквозное,

Где идёт священный вечер:

Солнце, сага, серебро,

Где индус из парадиза

Светит розовой звездою

И летит ему навстречу

Бедный рыцарь и певец.

 

Так смешалось все на свете,

Что, исчезнув, появилось.

Отчего солёно море?

Растворилось солнце в нём.

Отчего стихает ветер?

Время в нём остановилось.

Что же неутешно горе?

Навсегда ушла любовь.

 

Говорю: однажды в выси

Умер он, одетый в камень.

Золотые пряди плуга

Означают долгий путь.

Вехи складывают мысли,

Звёзды движутся стихами,

Годы слушают друг друга,

Если Бог не позабыт.

 

Александр Мазин

 

Романс

 

И не петь Вам, и не плакать

У огня по вечерам.

Время – тайна. Время – слякоть:

Ноги носят по дворам.

И не петь вам: «Грустно, грустно...»

Звёзды в блюдцах и в глазах.

В доме – сторож. В доме – пусто.

В этом доме петь нельзя.

 

Не взмахнуть изломом кисти,

Не встряхнуть копной волос.

Время смахивает листья

Книг, ладоней и берёз.

И не жечь Вам свеч бенгальских

И не мчаться сквозь метель.

Но, сцепив до боли пальцы,

Слушать скрип дверных петель.

 

И, набросив шарф на плечи,

Не смеяться на бегу...

Я согрел бы – да ведь нечем.

Нет ни имени, ни губ.

Время, время, вечный пахарь

Лиц, желаний и полей.

Не лечи, не сделай прахом

Светлый лик любви моей!

 

Даже если я однажды

Задохнусь от немоты.

Не спасай меня от жажды,

Не стирай её черты.

Усобица

 

Сквозь туман – сполошный огонь.

Шапочка с макушечки – в грязь.

– Роднинские все – двуоконь.

Ой, не припоздниться б нам, князь!

 

Колокол натужно зудит.

Снял шелом, дороден и лыс.

– Погоди ишшо, погоди.

Выждем, шоб там перепились.

 

И не одолеет, варнак.

Жди-кось, кочета́ на зарю.

– Так-то оно, князюшко, так,

Да, боюсь, людишек побьют.

 

– Схоронятся, чай, не впервой.

А не то – других навезу.

Край-то мой!

– Твой, князюшко, твой!

– То! Пущай намутят бузу.

Тут и мы. Руби, не жалей!

То-то уж потешимся. Раб!

Важно слез с коня. Повелел:

– Всё. Дружине спать! До утра!

 

Степь пуста. И нивы пусты.

Ссыпано зерно в закрома.

Треплет воздух волчьи хвосты,

Покрывает прах шелома.

Острый меч, стрела да петля –

Кречетом ударить, навзлёт.

Позади – нагая земля.

Впереди – что Бог ниспошлёт.

Между скул – щербатый оскал,

На руке – ременная плеть.

– Правду баишь, табор не мал.

Зря, ты зря приперся, медведь!

Жеребец, седой от луны,

Заходил, задергал башкой.

– Пир-то наш! И мы – плясуны.

Ну, братаня, Бог над тобой!

 

Ратни спят. Всё Божие – спит.

Звёзды съел клубастый туман.

Сорок сотен конских копыт –

И завыл степной барабан.

 

– Княже!..

– Прочь!

– На, съешь меня, тать!

Завизжал, затряс железьём.

– Кабана силком не ымать!

– А не худо вздеть на копьё!

 

–––

Степь пуста, сам-сусличий свист.

Крыт ковылью царь-чернозём.

Лоб кургана крут и бугрист.

Золотится край-окоём.

Ни сельца на вёрсты окрест.

Разнотравье смыло поля.

На кургане сломанный крест.

Не чужая, стал-быть, земля.

 

 

* * *

Из ночи огонь

Нас не звал с собой

Не манил во тьму,

Не мелькал в дыму,

Не тонул в пыли…

 

Мы по небу шли.

 

* * *

А солнце жжёт сухой песок.

Ему плевать, он мёртв.

Ну, брат, вдохнём ещё разок,

Толкнём густой багровый сок

По стебелькам аорт.

 

Пустыня – старый, жадный рот.

Вот чёртова печать

На брюхе мира! Плешь. «Вперёд!»

На лошадях вскипает пот

И лбы камней трещат.

 

В аду для всех один закон:

– Попробуй не умри!

Поклон! Поклон! Ещё поклон!

Когда-то здесь издох дракон:

Не выдержал жары.

 

Был город. Всосан. (Копоть-плоть

На вогнутостях чаш).

Мозоли ног – песок молоть...

 

Когда сюда пришёл Господь,

Всё было, как сейчас.

* * *

Петербургски серая погода.

Солнца нет. Его не нужно прятать

Дымчатым курчавящимся водам.

Дождь идёт. Но мы не виноваты.

Мы не виноваты в серых лицах

Женщин, в наших жестах анемичных...

Голубь тоже сер, а эта птица –

Символ улиц северо-столичных.

 

Светит люстра. Кот на батарее.

Голова, приникшая к подушке.

Это ничего, что мы стареем.

Хуже – если мучимся удушьем.

Будто бы испачканная кожа.

Седина. Оплывшие фигуры.

Будущее меньше нас тревожит,

Чем чужих домов архитектура.

 

Петербургски медленные речи.

Паутина пыли под диваном.

Вскидывает руки человечек

В глубине дрожащего экрана.

Шелестят газеты. В сизой вазе

Сохнут прошлогодние мимозы.

Опуская ноги в тёплый тазик,

Наши мысли погружаем в грёзы.

Барахлит кишечник. Плохо с сердцем;

Отраженье книг на стёклах потных.

«Не клади в жаркое столько перцу.

Вредно...» Завтра снова на работу.

 

Спи, мой Город! Мой многоэтажный

Лабиринт колючих коридоров,

Ешь, люби, захлёбывайся кашлем,

Мой великолепно нищий Город,

Я тебя не выдам! И не брошу!

Ненавижу суетную праздность,

Но тебе – прощаю. Ты хороший.

Просто ты устал...

На стенах грязных

Тёмные неровные потёки.

Снова дождь по переулкам бродит.

Иногда мы чересчур жестоки.

Не нарочно. Просто – так выходит.

 

Петербургски сумрачные мысли

И морщины от волнений зряшных.

Облака над крышами нависли.

В проходных дворах бывает страшно.

 

Наша жизнь, как брошенный на даче

Рваный листик с блоковским сонетом...

Мы смеемся редко, чаще – плачем.

Но зато как радуемся свету!

 

* * *

Я часто ухожу туда, где лето.

Туда, где ели, наклонясь надменно,

Роняют иглы на стекло воды.

Я ухожу от лампового света

В страну, где солнце растворяет тени,

И где дрожат, колеблемые ветром,

Паучьи замки. И бредут следы

Лосиные. В страну, где камни дышат,

В песок зарывшись, и тепло густеет,

И чёрный ил охватывает зыбко

Ступню. И стайкой – крошечные рыбки...

Я ухожу,

Пусть рухнут эти стены –

Я не услышу.

Тимур Максютов

 

Альбатрос

 

Как в небе альбатрос – в тебе живу.

Ложусь крылами на поток воздушный.

Ждать поцелуев – трудное искусство.

Упасть в глаза – как в майскую траву.

Как в море клипер, режу гладь волны –

Волны волос из солнечной короны.

И пальцы пальцами, как электроды,

тронув, я вздрогну – от бушприта до кормы.

Нельзя насытить жажду у песка.

Нельзя водой наполнить мех дырявый.

За что твоя награда, Боже правый?

За что мне эта сладость, что горька?

Бредя через пустыню бытия,

я не прельщался счастьем быстротечным.

Ведь миражи всегда – недолговечны,

у миражей история – своя.

Но разум выключая, как разъём,

ты подойдёшь, затылок помечая.

Мир поплывёт, за все грехи прощая.

Спасибо, Господи.
Спасибо,
Что
Живём.

Пилигримы

 

Ноги в пыль дорожную погрузим,

Духом светлым к Богу воспарим,

Путь осветит месяц – наш союзник,

Тоже по природе пилигрим.

 

И пойдём.

Неторопливо.

Ровно.

Отмеряя посохом шаги.

Ветер станет побратимом кровным,

Словно пёс, пристроясь у ноги.

 

Будут нас топтать на перекрёстках,

Будут камни в спину нам бросать,

Но укроет небо в звёздных блёстках

И уложит в поле сжатом спать.

 

Никому рассказывать не будем,

Что, спасая, жертвуем собой.

Просто мы в глаза посмотрим людям,

Отказавшим в корочке сухой.

 

Нас согреет пелена метели,

Мы покинем землю навсегда...

Только дождик,

Странников жалея,

тихо будет плакать.

Иногда.

Алина Мальцева

 

* * *

Мне всё равно, какие ветры дуют, –
я петь не буду с ними в унисон.
Я песню пропою свою, родную,

и в ней сольётся с ликованьем стон.

Двуног – так и родня, вы это бросьте!
Мне с детства ближе и леса, и зверь.
У ветродуя в горле встану костью.

Я к соловьям распахиваю дверь…

 

Будущему поколению

 

Уйдёт пускай тебе в наследство,
что напридумывала я…
Спасеньем стало это средство
в трагичной сути бытия.

 

Спаслась, – навек иль ненадолго? –
войдя под слов бездонных сень,

пронзавших, словно вспышки молний.
И светлым становился день.

 

Во мне, сметая мусор быта,
язык поэзии возник.
Взвилась стихов моих орбита –
мой зарифмованный двойник.

 

                 

 

 

        

Авторство

 

Берёзы на белых стволах что-то пишут
и тянутся стойко в небесную нишу.
А может, не пишут, а что-то рисуют,
о жизни не ведая суетной всуе.

 

Одни лишь они среди дикой природы
светлеют, рождая творенья свободы.
Но тайн не раскроют лесов летописцы,
вот разве душой и глазами напиться.

 

И это не мало, я знаю, не мало,
я чувством шестым их всегда понимала.

Мне кажется, стих мой рождается главный
на тех письменах и с берёзой – на равных.

           

* * *

Хотела я с морями слиться

и выпить небеса до дна.

Я верила, что я жар-птица

и потому всегда одна.

 

И я свои сдавала перья,

как сталь сдают в металлолом.

Стихом лилось моё доверье –

его рубили топором...

 

Мне выпало в ночи креститься,

чтоб лёгкой сделалась печаль.

Я – смерти вечная должница.

Я – жизни вечная печать.

Алексей Машевский

 

Из цикла «РИМ»

 

* * *

Не соблазнённые ни роскошью, ни славой

(Мне воин сумрачный или прелат лукавый

Равно чужды), входили, присмирев,

Под храмов дремлющих магические своды,

И обступали нас в сиянье хороводы

Мужей возвышенных и непорочных дев.

 

В мерцанье золотом косых лучей скользящих

По граням смальт цветных, то тусклых, то горящих

Свивался полумрак прохладный за спиной.

И что-то изнутри, как вон из клетки птица,

Рвалось туда, наверх, чтоб наконец пробиться

К неведомой нам тут реальности иной.

<