Бандитом был, бандитом и остался

 

Глава 1

НЕУДАВШИЙСЯ ПОБЕГ ИЗ ЗОНЫ

 

 

1

 

Третью ночь я не мог уснуть. Лежал на нарах в каком-то «распятии». Со всех сторон раздавались всхрапы, стоны и всхлипы из «страны дураков» других заключенных. Эту безрадостную картину тускло освещало «солнце зека» (электролампочка) в углу камеры и «волчье солнышко», с трудом просовывающее свои лучи сквозь решетки узких монастырских окон. В голову лезли воспоминания из прожитой жизни, чушь какая-то лезла, отрывки из ранее прочитанных книг, стихи, причем с каким-то угрюмым уклоном. Вспомнился отрывок из «Равенны» Александра Блока. Его я читал еще в детстве на Ванинской зоне.

 

Безмолвны гробовые залы,

Тенист и хладен их порог,

Чтоб черный взор блаженной Галлы,

Проснувшись, камня не прожег.

 

Казалось, вот-вот в камеру войдет сумасшедшая девка Галка в прозрачном балдахине и подкатит к моим нарам, размахивая руками и щерясь своей безумной улыбкой.

А началось с того, что три дня назад вечером после работы меня вызвал к себе опер Шаров. Последнее время нарушений у меня не было. Зачем я «Куму» понадобился? Тем более у меня «катушка была на размотке», я доматывал в Изяславском монастыре — зоне особо строгого режима последние дни. Так было по моим расчетам.

Когда надзиратель завел меня в кабинет Шарова, то он с каким-то радостным оскалом на своем страшном лице сказал мне:

— Ну что, Дим Димыч, можно поздравить? Пора сидор тебе в дорогу собирать и на свободу. За пять лет ты мне всю плешь проел. Я здесь документы оформляю и хотел у тебя узнать, куда направление выписать.

— О, начальник, обрадовали вы меня. А я сначала не врубился, зачем это меня «родственник» вызывает к себе. Думал, начальник, вы освобождаетесь — такое радостное лицо у вас было. Вы-то подоле моего в зоне паритесь.

— Все шутишь, Пономарев? Пора за ум браться, сколько можно сидеть? Я тут полистал твое личное дело, кошмар какой-то. Двадцать шесть лет ты по тюрьмам и зонам почти без перерывов. Да смотри последние пять дней не натвори чего. На пятнадцатое октября я подписал твое освобождение. Так куда «путевку» выписать?

— На Украине, начальник, останусь. Родня у меня тут далекая в Бериславе есть, к ней поеду, — соврал я.

— Ладно, так и запишем. Все, иди. Надеюсь, ты понял, что я тебе сказал.

— Да как уж тут не понять, начальник.

— Все, иди в камеру.

Надзиратель отвел меня в девятую камеру.

Неплохой он человек наш опер. Это благодаря ему мне срок не добавили за неудавшийся побег из зоны, а только на год в БУР кинули. Случилось это на третьем году. Мысль «стать на лыжи» (совершить побег) у меня всегда была. Кто долгие годы сидел в тюрьмах и зонах, поймут меня. Вот и я всегда пытался использовать малейший шанс. И не поверил старожилам зоны, что из нее нельзя убежать. После моей неудачи еще один зек, Рашпиль, испытает свою судьбу. Но и его финиш будет не лучше моего. У нас, побегушников, как у саперов, шаг в сторону и — «передайте братве».

 

2

 

Еще в начале срока, когда я работал в строительной бригаде, за монастырем со стороны столовой приметил люк канализационный. В него повара помои выливали. Я понял, что здесь под землей проходит главная канализационная труба от монастыря, которая по склону идет к речке, куда за зоной все «добро» и сливается.

Рядом с люком, метрах в двадцати, стояла вышка с часовым. Но была опасность еще с другой стороны: вдруг на выходе канализационной трубы стоит решетка?

И вот по осени на третьем году срока проверить наличие решетки я попросил шофера Колю Лысого из Шепетовки. Мужик он был надежный, опытный, сам имел не одну «ходку», часто нас выручал, привозил в зону «грев» и «отгоны» (деньги). Как-то на полигон зоны он привез груз, я подошел к нему, сказал:

— Привет, Коля. Дело к тебе есть серьезное.

— Давай, Дим Димыч, говори. Ты меня знаешь. Что в моих силах, я сделаю. Ты мне скажи, я хоть раз подвел вас?

— Нет, Коля, такого не помню. Но здесь особый случай. Надо проверить, есть ли решетка на выходе канализационной трубы за зоной. Ты на машине подкати туда, с понтом машину мыть. Покрутись там, посмотри. А еще лучше удочку забрось против трубы на всякий случай. Если что, всегда отбрехаться можно: клюет, мол, хорошо в этом месте. Рыба тоже не дурней нас с тобой, знает, где «хавка» (еда) выскакивает. Вот и прет сюда косяком. Понял?

— Понял. Попробую. Только, Дим Димыч, не говори мне, зачем это тебе нужно. Я уже сам «рюхнулся» (догадался).

— Ну, раз так, еще одно запомни: у нас с тобой на этот счет никакого базара не было.

— Да понимаю. Мне самому не катит пойти прицепом к твоей самодеятельности, — засмеялся Лысый.

— Вот и класс. А если кто сейчас «секет» (наблюдает) за нашим базаром, можешь потом в натуре сказать, что Дим Димыч просил жеванины подогнать и чаю. Кстати, что ты и сделай на самом деле, — сказал я и дал Лысому бабки. — Себе на магар отстегни сколько надо.

На этом мы с Колей разошлись, как в море корабли. Через неделю Коля снова появился на полигоне и сказал мне, что он все проверил и никакой решетки на трубе не обнаружил.

Ночью в камере я разбудил Слепого, он рядом на нарах спал, и поделился с ним этим открытием. Он спросонок сначала не понял, куда я клоню. Потом врубился, когда я предложил ему вместе «уйти в эмиграцию» из «дядиного дома». Он долго думал, а потом сказал:

— Ты знаешь, Дим Димыч, стар я стал в бега пускаться. Силы уже не те. Хочу спокойно досидеть срок и выйти на волю, перед смертью с дочкой хоть пожить немного. Кроме нее, у меня никого на свете нету. Нет, вру я. Внук еще есть у меня. В последнем письме дочка писала, что внук родился у меня. Пишет, что ждут меня. Ты, Дима, только не обижайся на меня. Я понимаю твое уважение ко мне. Тебя еще пацаном помню в Ванино.

— А может, Володя, из братвы кого с собой взять?

— Нет-нет, не надо. Один иди. И хипиша меньше, и надежи больше: одного хапанутся менты или кодлы целой. Разница есть?

На этом мы и порешили: один ухожу в «эмиграцию». Но сам я как-то к побегу охладел немного. А тут и холода начались. Подумал, зиму уж перекантуюсь в «дядином доме», а по весне видно будет.

 

3

 

Пришла весна. Как-то в апреле в рабочей зоне мы сидели с братвой за цехом и радовались солнышку. Оно уже стало хорошо пригревать. Нас было шесть человек «отрицаловки», и мы сидели, скинув стеганки, а некоторые и нижнее белье. Карасю удачно с воли «грев» подогнали, мы сидели ели, пили самогонку. А тут наш отрядный с мастером нарисовались. Отрядный стал кричать:

— Что за сборище в рабочее время?

— Начальник, не базлань. Сейчас поедим и пойдем работать, — ответил я.

А он еще больше расхипишевался:

— А ты, Пономарев, только и знаешь сходняк собирать. Не знаю уже, что с тобой делать.

— Козел ты, начальник, — в сердцах сорвалось у меня. — Ну чего тебе надо? Ты же видишь, мы спокойно сидим кушаем. Зачем базар? Были бы мы не в зоне, я бы тебе устроил. Ты же людям житья не даешь своим апартеидом, всех уже достал.

— Прекрати, Пономарев! Уж тебя-то после смены я точно достану. Поживешь в карцере суток пятнадцать.

Я ему чуть по морде не дал, да ребята меня удержали. Такой кайф мудак сломал.

А когда вечером возвращались с работы и колонной проходили за монастырем со стороны столовой, я увидел, что люк канализационный открыт и даже решетка на нем сдвинута. Вот так подарок судьбы! И тут в памяти у меня всплыла давняя картина: зона Навои, мы колонной тащимся по улице, начальник конвоя — узбек с красными выпученными глазами и слюной, свисающей изо рта, как у пса, его гортанный лающий крик: «Колонна, подтянись!», открытый люк сбоку от дороги, зек Майборода, как хорек, ныряет в люк.

Сам не знаю, как получилось, но у меня молниеносно созрел план. Рукой я тронул Слепого за плечо, сказал:

— Все, Володя, прощай! И братве передай. Пришел мой час. Когда начнется шмон, ты с ребятами немного хипишнитесь, сделайте «отвод» ментам.

Все так и получилось по моему сценарию. Во время шмона в колонне зеков завязалась для понта «заруба». Шмон-надзиратели и конвоиры кинулись с дубинками растаскивать зеков. Это зрелище отвлекло внимание и часового на вышке. Из колонны я шустро «юзонул» в люк, а кто-то из ребят успел ногой решетку поправить и даже крышку на люк накинуть. Это-то меня и погубило, точнее, наоборот: спасло меня от неминуемой смерти. Менты быстро «щекотнулись». Когда хипиш утих, часовой, что стоял на вышке, увидел, что люк закрыт. Только открыт был, и вдруг — закрыт. «Дубак» (охранник) и «рюхнулся». «Дубак», он и есть «дубак», скинул автомат с плеча, передернул затвор и, не долго думая, въебошил очередью в воздух. Тут уж все менты забегали.

 

4

 

А я тем временем в кромешной темноте, согнувшись в три погибели, локтями и головой постоянно ударяясь о трубу, да еще по шею в говне, катил по трубе. Часто поскальзывался, падал, окунаясь с головой в помои. С каждым шагом дышать становилось все труднее: вонища — не приведи Господь. Сколько я плескался в этом дерьме, не знаю. Думал, что этот кошмар никогда не кончится. И только когда увидел точку света впереди, понял, что это спасительная оконцовка ада. И я по-собачьи, где руками, где ногами, карабкался по этому темному вонючему царству. На крыс, которые в изобилии с визгом то и дело прыгали на меня, я уже внимания почти не обращал. Руками хватал их и швырял под ноги. Стеганка на мне стала тяжелая-тяжелая, и у меня не было ни сил, ни возможности сбросить ее с себя. Хорошо еще уклон трубы больше стал и помоев меньше.

В конце трубы я сильно провалился, с головой ушел в дерьмо, хлебнув изрядную дозу при этом. Видимо, в отстойник попал. Но самым страшным потрясением для меня было, когда я вынырнул и увидел перед собой решетку. От бессильной злобы я повис на ней обеими руками и заскулил, завыл, как бешеный волк в западне, задыхаясь и кашляя. Все, подумал я, это конец для меня, зато у крыс сегодня будет большой пир. У меня даже сердце остановилось, и весь я содрогнулся, представив крысиную трапезу с моим участием в качестве изысканного фирменного блюда.

Как уже потом выяснилось, решетку к трубе приварили совсем недавно, месяца полтора назад. Так что осенью Коля Лысый давал мне точную информацию насчет решетки. Но в данный момент я ничего этого не знал и материл Лысого на чем свет стоит. Вдобавок я уже ничего не видел: глаза сильно разъело, и они слезились без остановки. Почти теряя сознание, я услышал голос, как с того света:

— Тут он, тут, товарищ капитан!

Притащили сварочный аппарат, обрезали решетку и только тогда вытащили меня полуживого. Первым делом меня отволокли во «вшивобойку», раздели и долго из шланга поливали, а уже потом в санчасть отнесли, где я пробыл десять дней. Потом надзиратели меня прямым ходом в БУР отвели и кинули в одиночную камеру. Приходил Шаров. Он так мне и сказал:

— Год, Дим Димыч, будешь в БУРе сидеть. Срок тебе решили не добавлять. Как такового, побега из зоны не было, была попытка. А попытка — не пытка. Только ты, Пономарев, мог до такого додуматься: бежать через канализацию. За шестьдесят лет зоны такого здесь не было. А я как предчувствовал, почему и приказал приварить к трубе решетку. Я еще раньше заметил, ты часто к люку нездоровый интерес проявлял, крутился вокруг да около. Ну не помои же и объедки тебя интересовали? От греха подальше я и решил решетку поставить. А что ты большой любитель бегать, это я из твоего личного дела узнал. Ведь нет ни одной колонии, ни одной тюрьмы, из которых ты бы не бежал или не пытался бежать. С малолетства бегаешь. Не зря же мы на твоей личной карточке красную полосу вмандячили, а за твою склонность к побегам. Вот посидишь годик под землей в каменном мешке, подумаешь как следует. Здесь мозги выправляются в лучшую сторону, никаких извилин потом не остается для дурных поступков, одни прямые линии, да и тех всего две: одна — пожрать, другая — для стока мочи, поссать, одним словом.

После такой воспитательной беседы я сказал Шарову:

— Не знаю, гражданин начальник, что мне делать теперь: то ли «лаять» (ругать) вас, то ли благодарить?

— Ты лучше, Пономарев, Бога благодари, что живой остался, да ребят из охраны, что оперативно сработали.

 

5

 

Об этом и многом другом вспоминал я в последние ночи перед освобождением. Лежал с открытыми глазами и думал, думал. Это и товарищ мой по нарам заметил, эстонец Хари из Таллина. А Володя Слепой «откинулся звонком» (освободился) из зоны, когда я в БУРе еще сидел. Уехал к дочке своей. Мне ксиву через братву передал, звал к себе, когда «откинусь».

— Дим Димыч, — говорил мне Хари, — как ни встану ночью поссать, а ты лежишь в потолок смотришь. Не спится, что ли?

— Да, Хари, не спится мне перед оконцовкой срока. Пятнадцатого октября, сказал мне Шаров, готовиться на выход с вещами. У тебя ведь тоже «катушка на размотке»?

— Два месяца осталось.

— А как дальше на свободе жить — не знаю. Собственно, я на ней и не жил толком, все больше в тюрьмах, зонах да в бегах. А в бегах что за жизнь, только и знаешь, что «ходить по бритве», чтобы не «затяпаться» ментам. Смогу ли прижиться на свободе, не знаю. Свобода для меня всегда была как свет незакатный, все где-то на горизонте маячила. А как натурально «солнце засветило», тут я и забуксовал. Это у Ивана Бунина стихотворение есть. Оно так и называется «Свет незакатный». Я как вспоминаю его, у меня ощущение такое, будто этот мужик прямо в душу заглянул. Вот, Хари, послушай:

 

Там, в полях, на погосте,

В роще старых берез,

Не могилы, не кости —

Царство радостных грез.

Летний ветер мотает

Зелень длинных ветвей —

И ко мне долетает

Свет улыбки твоей.

Не плита, не распятье —

Предо мной до сих пор.

Институтское платье

И сияющий взор.

Разве ты одинока?

Разве ты не со мной

В нашем прошлом далеком,

Где и я был иной?

В мире круга земного,

Настоящего дня,

Молодого, былого

Нет давно и меня!

 

— Чуешь теперь, Хари, — продолжал я разговор с товарищем, — как мужик красиво базар держит? Ладно, Хари, спи, отдыхай. Что-то в оконцовке меня сильно на сантименты потянуло. Старею, однако.

 

Глава 2