Популистская партия – «московский народный фронт»

 

ДРУГОЙ МОДЕЛЬЮ соединения «видных деятелей демократии» и низового актива была партия как ядро более массового движения. Поскольку наиболее популярными взглядами в этот период были демократический социализм и социально ориентированный либерализм, то само собой напрашивалось, что самая массовая партия будет социал‑демократической.

Возрождению социал‑демократической партии в 1989 году мешало только обилие претендентов на роль отцов новой российской социал‑демократии. Лидеры московской «Демократической перестройки» осторожно шли к созданию партии – так, чтобы не поссориться с либеральным крылом КПСС. Более радикальные (в смысле противостояния КПСС) социал‑демократы после раскола Всесоюзного социально‑политического клуба создали Социал‑демократический союз в Ленинграде, а затем в большинстве своем вошли в «Демократический союз». Но он выступал как радикально‑либеральная организация, и тогда остатки Социал‑демократического союза и социал‑демократы из «Демократического союза» 4‑5 февраля на конференции в Ленинграде создали Социал‑демократическую конфедерацию, в которую вошло меньшинство неформальных активистов социал‑демократической ориентации (А. Болтянский, Л. Воловик, А. Лукашев, С. Храмов и другие).

Большинство неформальных активистов, симпатизировавших идеям социал‑демократии, ориентировались на клубы «Демократическая перестройка» (Москва) и «Перестройка» (Ленинград), которые готовились к созданию более солидной организации. Влияние «Демократической перестройки» выросло благодаря участию ее лидеров в кампании А. Сахарова и других «демократов» и элитарных реформистов.

20‑21 мая 1989 года клубы «Перестройки» созвали в Москве Межгородское рабочее совещание демократических клубов социальной ориентации. Делегаты понимающе кивали друг другу, мол: всем ясно, что речь идет о социал‑демократической ориентации, но в случае чего коммунисты не докопаются и не отнимут помещения, не выгонят организаторов с работы. Совещание показало, что за создание социал‑демократической партии выступает многотысячный актив. Было решено для начала создать Социал‑демократическую ассоциацию СССР. 10–11 июля в Таллине II конференция Социал‑демократической конфедерации, соперничавшей с «Перестройками», согласилась с проектом создания ассоциации. Но и она, и затем партия были созданы уже в следующем, 1990 году, когда формирование многопартийности приняло лавинообразный характер. Многие влиятельные депутаты обзаводились своими партиями.

Эти партии под одного или нескольких лидеров практически исключили создание «второй партии» как партии. Она могла возникнуть только как блок и движение. Это было удобно и для лидеров. Ведь в блоке руководящая роль депутатов очевидна по определению, а движение не имеет возможности призвать депутатов к соблюдению «партийной дисциплины». Строилась лестница, которую легко было обрушить, после того как по ней взберется наверх новая элита.

С одной стороны, «верхи» движения стремились оградить себя от дисциплины, с другой стороны, для выполнения предвыборных задач требовался дисциплинированный и не отягощенный идеологическими спорами актив. Демократическое по названию популистское движение строило авторитарную организацию.

Удобную модель организации «демократического актива» создал «Московский народный фронт». После выборов 1989 года движение народных фронтов оживилось. Массовым оно не стало, но одержало первые победы на выборах: московский провел в депутаты С. Станкевича, карельский – С. Белозерцева, ярославский – И. Шамшева, Добровольное общество содействия перестройке (Апатиты) – А. Оболенского. «Московский народный фронт» участвовал в поддержке большинства демократических кандидатов. Вместо широкого оппозиционного социалистического движения (как мечталось во второй половине 1988‑го) «народные фронты» превратились в группы поддержки общедемократических кандидатов.

Серьезной проблемой для «Московского народного фронта» стала конкуренция со стороны возникшего в декабре 1988‑го «Российского народного фронта», созданного «патриотом» В. Скурлатовым, который стал антикоммунистической организацией. Его активисты ходили под андреевским флагом, считая военно‑морской стяг национальным дореволюционным символом.

 

В Хартии «Московского народного фронта», принятой в марте 1989 года, говорилось, что «фронт выступает за демократическое правовое государство и гуманное самоуправляемое социалистическое общество…» [238]  «Фронтовики» надеялись обеспечить «гласный общественный контроль за деятельностью народных депутатов…» [239]  Большинство требований «Московского народного фронта» были общедемократическими. Он выступал за государственное устройство типа парламентской республики, новый союзный договор. Социалистические требования касались сферы производства: участие работников в управлении предприятиями, наем администрации советом трудового коллектива. Московский фронт поддерживал популярную тогда идею сочетания плана и рынка. Регулировать экономику вместо отраслевых министерств должно было объединение самоуправляющихся предприятий. Его социал‑демократическая платформа по существу была тем самым синтезом либеральных и социалистических требований, на основе которого можно было достичь согласия демократических сил уже в 1988 году. Теперь время было упущено. «Социализм», за который выступали лидеры «Московского народного фронта», очерчивался размыто, как набор демократических требований: «равное право всех граждан на участие в политической жизни…», «право трудящихся на участие в принятии экономических решений через систему производственного и местного самоуправления, демократический контроль за центрольными органами, принимающими экономические решения» (каким образом?), право на «твердые социальные гарантии» [240].

 

20 мая после ряда расколов московских неформалов и длительного согласования программных принципов был все же провозглашен «Московский народный фронт». На момент основания в нем состояло 778 человек, но целых 46 организаций. В координационный совет вошли С. Станкевич, В. Уражцев, А. Бабушкин, Б. Кагарлицкий, М. Малютин, М. Шнейдер и другие. Выступая на конференции, Б. Кагарлицкий признавал недостатки МНФ, но призывал не разрушать уже созданный дом, а использовать его на общее дело[241].

Без явно очерченной социалистической фракции организация со столь размытыми принципами легко могла соскользнуть на либеральные позиции. Уже на учредительной конференции часть нового актива снова выступила против термина «социализм» в программе, раз фронт не социалистический, а народный. Противники социализма создали в октябре Демократическую фракцию «Московского народного фронта» (М. Астафьев, А. Артемов и другие). Но вскоре этот демократический уклон потерял смысл, так как фронт, так и не став массовым, растворился в созданном при его участии общедемократическом движении «Московское объединение избирателей». К концу года лидеры народных фронтов стали расходиться по идеологически окрашенным партиям. Б. Кагарлицкий стал создавать Социалистическую партию, М. Астафьев – кадетскую.

Большая часть актива народных фронтов вошла в «Демократическую Россию». Его лидеры имели возможность сами стать депутатами, но их надежды на демократический контроль со стороны низов за депутатами не оправдались – такова уж парламентская система, что не терпит народовластия – депутат быстро отрывается от массы рядовых избирателей и общественных активистов, его интересы сливаются с интересами партийных и коммерческих элит.

 

Б. Кагарлицкий печально вспоминает: «Социалисты, собравшиеся под знаменем „Московского народного фронта“, надеялись, что монополия на средства массовой информации в руках либералов будет уравновешена контролем над массовым движением в руках популистов, и тем самым в политической жизни страны возникнет определенный баланс, появятся условия для возникновения реального плюрализма. На деле произошло как раз обратное. Если в 1988 году стихийно складывавшиеся популистские движения блокировались с социалистическими левыми, более или менее явно противостоя либералам, то в 1989‑м сложился единый либерально‑популистский блок, а левые оказались в изоляции» [242]. Таким образом, лидеры МНФ в своем неявном противостоянии либералам готовы были сдать массовое движение популистским, вождям, заняв нишу их «выносных мозгов» (первые признаки такой стратегии проявились уже во время «дела Ельцина» 1987 года). Но очевидно, что либералы для этой роли подходили гораздо лучше. «Для левых такой поворот событий оказался совершенно неожиданным» [243]. Под левыми здесь следует понимать лидеров «Московского народного фронта», так как для других социалистов подчинение вождям популизма было неприемлемым, а в отрыве депутатов от демократического контроля не было ничего неожиданного. «Таким образом, несмотря на свою постоянно подчеркивавшуюся социалистическую ориентацию, „Московский народный фронт“ в конечном счете вынужден был обслуживать либералов» [244].

 

Но весной 1989‑го он был еще слишком неформален – его лидеры претендовали на роль стратегов (что было неприемлемо для видных шестидесятников), а актив не мог заменить возможности других неформальных групп в силу своей малочисленности.

Поэтому свою крупнейшую акцию весны 1989 года «либералам» (включая депутатов) пришлось проводить в партнерстве с неформалами.

 

ЛУЖНИКИ

 

ПОКА ШЛА ПРЕДВЫБОРНАЯ КАМПАНИЯ, власти пытались усилить механизм управления обществом в части тормозов. 9 апреля был принят указ «О внесении изменений и дополнений в Закон СССР „Об уголовной ответственности за государственные преступления“ и некоторые другие законодательные акты СССР». Статья 7 теперь формулировалась со всей суровостью «демократического времени». Публичные призывы «к свержению советского государственного и общественного строя… в целях подрыва политической и экономической систем СССР… наказываются лишением свободы на срок до трех лет или штрафом до двух тысяч рублей». При отягчающих обстоятельствах, под которую вполне можно было подвести «разнузданную» агитацию неформалов, следовал срок до десяти лет. Но если призывы к свержению в целях подрыва еще можно было как‑то обойти, то статья 11 прим била не в бровь, а в глаз: «Публичные оскорбления или дискредитация» государственных органов и должностных лиц, «назначаемых, избираемых или утверждаемых съездом народных депутатов СССР или Верховным Советом СССР, а равно общественных организаций и их общесоюзных органов… – наказываются лишением свободы на срок до трех лет или штрафом до двух тысяч рублей»[245]. Указ был сформулирован так, что можно было посадить по нему любого активиста оппозиционной организации и даже неосторожного журналиста. Власть дала понять, что неформалы рано расслабились – за критику режима можно сесть и при перестройке. Одновременно произошел жестокий разгон в Тбилиси, усилилась цензура.

Расчет Горбачева был относительно невинен – уличная оппозиция разгулялась в ходе предвыборной кампании, и теперь следует ввести ее в рамки. Для этого общество пугнули рецидивом репрессивного прошлого. Но вместо расчетного успокоения режим получил отчаянную реакцию сопротивления. Интересно, что события 1989 года ничему не научили кремлевских центристов – та же ошибка в еще большем масштабе повторилась во время ГКЧП. После первого испуга оппозиционные организации решили, что если посадят – то и так посадят, и избежать этого можно, только переломив общественную ситуацию.

21 мая в Москве в Лужниках состоялся небывалый по численности для России митинг в поддержку демократических депутатов съезда. Этот митинг положил начало массовой кампании, которая во многом меняла моральную обстановку на съезде.

Сразу после майских праздников идея проведения такого митинга была высказана на заседании Московского бюро информационного обмена (структура, созданная в 1988 году несколькими членами разных групп и во многом унаследовавшая функции Клуба социальных инициатив) опытным «митинговым волком» В. Золотаревым. Одновременно необходимость массового выступления обсуждалась в штабах статусных либералов в «Московских новостях» и «Веке XX и мире». Идея массового митинга была озвучена на заседании «Московской трибуны» Леонидом Баткиным. Была получена поддержка «прорабов перестройки», которым предстояло стать звездами замысленного неформалами шоу. Заявку на митинг подписали видные депутаты Сахаров, Попов, Станкевич и другие. Но это было полдела. В. Золотарев вспоминает, что «люди, обремененные неким статусом (вроде А. Гельмана и подобных ему из „Московской трибуны“) явно испытывали некую растерянность перед технологической частью поставленной задачи»[246].

Решили составить оргкомитет из статусных либералов и неформалов с опытом организации митингов. Неформальные организации и известные «либеральные коммунисты» впервые договорились о сотрудничестве, которое позволило «либералам» получить помощь организационной структуры неформалов, а неформалам – известных всей стране ораторов. К делу подключились «Мемориал», «Московская трибуна», писательское общество «Апрель», «Гражданское достоинство», Конфедерация анархо‑синдикалистов, «Московский народный фронт», «Демократическая перестройка». Для неформалов это был хороший повод преодолеть распри прошлого года. Автор идеи В. Золотарев рассматривал митинг как продолжение кампании 1988 года, и много лет спустя после событий считает: «Если говорить честно, то общедемократическое значение тех митингов, которые мы начали организовывать вместе с „Общиной“ за год до этого, в мае 1988‑го, было выше, потому что тогда произошел запуск этого широкого процесса»[247]. Но митинг 21 мая 1989 года, несомненно, придал движению новый масштаб и сделал митинговую кампанию уже практически непрерывной. Теперь власть находилась под постоянным давлением улицы и знала, что попытка усилить авторитарный нажим приведет к немедленному выходу на митинги сотен тысяч людей в столице и других городах.

Поняв, что избежать манифестации не удастся, власти предоставили для нее удаленную от центра и людских потоков площадку в Лужниках. Туда уже «ссылали» митинги «Московского народного фронта», где «фронтовики» сиротливо кучковались на огромном безлюдном пространстве.

На случайных прохожих, как в 1988 году, надежды не было – в районе площадки в Лужниках не бродили толпы случайных прохожих. Чтобы манифестация получилась, нужно было собрать всех неслучайных. Совместными усилиями удалось распечатать тысячи объявлений о митинге и обклеить ими всю Москву.

На роль ведущего планировался Ю. Афанасьев, но он оказался за границей, и представитель неформалов В. Игрунов позвонил Попову. «Он тут же, мгновенно согласился – не глядя! Все телефоны выписал, какие только можно, чтобы я его нашел под землей, у тещи, я не знаю у кого!… В отличие от Афанасьева. Зубами впился!»[248]

С утра 21 мая в Лужники от ближайших станций метро двинулись потоки сторонников демократии. К началу митинга обширная площадка была заполнена людьми. Поддержать демократию собралось 150–200 тыс. человек, чего в Москве прежде не случалось. Над поверхностью моря голов развевались флаги национальных движений и политических организаций, включая дээсовский триколор и черное знамя анархии.

Трибуной служил грузовик, на котором висели лозунги: «Вся власть – съезду народных депутатов!», «Завоевания Октября – защитим!» (имелась в виду власть Советов). Эти лозунги были согласованы с Московской группой депутатов, для которых было важно, чтобы съезд начал обсуждение основных вопросов жизни страны, а не превратился в коллегию выборщиков Верховного Совета. Выступающие на митинге заметно расширили эту повестку.

Грузовик был отделен от людского моря легким ограждением и охраной «мемориальцев» и анархо‑синдикалистов. На трибуне толпилось около ста претендентов на выступление, что создавало сильную давку.

Между ними происходила упорная борьба за место у ведущего – Гавриила Попова (иногда его заменял Л. Баткин). Попов держал в руках список претендентов и в зависимости от лоббистских давлений передвигал кандидатов выше и ниже по списку, допуская их затем к микрофону. По правую руку от Попова располагалась монументальная фигура Ельцина, смотревшего на людское море, как Петр I на Финский залив. Депутаты с борта грузовика живо общались с ходоками, прорывавшимися через оцепление.

Появление на площади Ельцина вызвало в народе ликование, напоминавшее о временах Керенского и Ленина. Периодически плотная группа людей, расположившаяся ближе к трибуне, начинала скандировать «Ельцин! Ельцин!», заглушая ораторов. Вождь механически двигался, то благосклонно кивая, то обращая взор на теснившихся вокруг людей, желавших пообщаться. Ельцин отвечал односложно и сверху вниз – пока из‑за разницы в росте.

В своем выступлении Ельцин заинтриговал народ и власть: у Московской группы есть свой сценарий проведения съезда. Но дальше заговорил как коммунист, и часть выступления посвятил необходимости проведения внеочередного съезда КПСС. Общество опередило в развитии партию, и партия должна его догнать. Неформалы недоумевали – зачем?

Андрей Сахаров доказывал необходимость передачи всей власти съезду и часть выступления посвятил гдляновской теме борьбы с мафией. Находившийся рядом Гдлян развил ее с еще большим успехом. По воспоминаниям В. Прибыловского, «достаточно холодно встретили Сахарова и, одновременно, совершенно истерические овации устроили Ельцину и, особенно, Гдляну». В. Золотарев вспоминает, что Сахаров «всегда, к сожалению, очень плохо выступал – заикался, мекал, и выглядело это на митинге очень неуместно. Говорил он плохо, но трогательно»[249].

«Мострибуновец» Леонид Баткин также развил тему власти, справедливо заметив, что лозунг «Вся власть Советам!» без акцента на первое слово бессмыслен.

Алесь Адамович сравнил предстоящий съезд с французскими Генеральными штатами и пообещал, что депутаты не покинут зал столько, сколько будет нужно для победы демократии. Эти аналогии с Французской революцией понравились и народу, и собравшимся на грузовике дантонам и Робеспьерам.

Неформалы, для которых митингование уже не было в диковинку, стремились организационно закрепить возникшую консолидацию «демократических сил». Михаил Малютин из «Московского народного фронта» предложил создать на базе оргкомитета митинга оргкомитет Объединенных демократических сил. Статусные «либералы» не поддержали эту идею, предпочитая создавать объединение под руководством парламентской фракции. На деле это замедлит консолидацию оппозиции и еще сильнее ослабит в ней дух демократии.

Я выступал от имени Конфедерации анархо‑синдикалистов. Ее название шокировало (тем более что Попов не смог выговорить его с первого раза и тем привлек внимание уже начинавшей скучать публики). Впрочем, я не стал звать к разрушению государства, удивив слушателей еще и конструктивностью советского анархизма. Я призвал все политические силы, включая коммунистов, по примеру Восточной Европы собраться за «круглый стол» и выработать согласованный путь выхода из тупика, в который КПСС завела страну. Предложение сесть за «круглый стол» вызвало гнев официальной прессы, но круглый стол в Москве все же стал собираться – разумеется, без коммунистов, что помогло демократам лучше подготовиться к предвыборной кампании 1990 года.

 

Вспоминает Глеб Павловский: «На митинге я почувствовал почти физическое отвращение к происходящему. Я понял, что говорю не то, что я хочу, а то, что они от меня хотят. Я должен говорить то, что ждет от меня эта сосущая масса, которую я должен поддерживать в ревущем состоянии. И я понял, что я этого не хочу».

 

Интересно сравнить эти впечатления со своими. Вспоминается народное море до горизонта, подпитывающее оратора напряженное внимание. А дальше выбор – сказать им то, что они и так знают, чему обрадуются. И тебе обрадуются, как родному – наш! Или говорить то, что считаешь нужным. Это оценит лишь небольшая часть собравшихся. Но есть шанс, что кто‑то придет к тебе, а не ко всем сразу.

Продуманность предложений, характерная для неформалов, выходила из моды. Популизм предпочитал простые требования. Зато на этом фоне примитивизации идеологии лучше гляделась «мудрость» «прорабов перестройки».

Митинг 21 мая был апогеем неформального и «либерально‑коммунистического» движений, продуктом их синтеза, гарантией необратимости перемен. И началом заката той волны гражданского движения, которая раскрутила маховик. В силу вступали новые правила игры.

После гигантских митингов в Москве и съезда народных депутатов стало очевидно, что перемены необратимы. Оппозиция доказала свою жизнеспособность и серьезность. Летом в движение пришли рабочие, развернулся новый раунд борьбы за лидерство, шел выбор направления главного удара на предстоящих выборах, появились новые спонсоры. Эти сдвиги шаг за шагом добивали влияние неформалов. Их время заканчивалось, но им был предоставлен выбор: или интегрироваться в новую популистскую систему, или нырять назад, в толщу общества. Они сделали разный выбор. Судьбы лидеров политических неформалов первого поколения после 1989 года стали развиваться по расходящимся траекториям.

В «наказе депутатам» митинга 21 мая, заранее согласованном всеми заинтересованными участниками оргкомитета, говорилось, что «съезд не должен расходиться, пока он не заложит законодательные основы для решения» таких проблем, как разгосударствление экономики, введение демократических прав, прежде всего на печать и независимый суд, равное избирательное право. В резолюции содержалось важное требование, которое будет иметь большое будущее: «преобразовать централизованный СССР в содружество действительно свободных и суверенных республик»[250]. В этой формулировке суверенитет республик – это еще не независимость, а противовес централизму, автономия. Отдельные резолюции выражали солидарность с демократическим движением в Китае и поддерживали борьбу Гдляна и Иванова с «мафиозной коррупцией».

Митинги в Лужниках продолжались все дни работы I Съезда народных депутатов СССР. Депутаты‑демократы знали, что если в стенах съезда они в меньшинстве, то на улице их поддерживает народное море. После заседаний многие участники Московской группы и их союзники спешили «зарядиться» – на митинги‑встречи избирателей, а по выходным – в Лужники на гигантские манифестации демократов. Это придавало демократам на съезде уверенность в себе, заставляло власть колебаться под натиском меньшинства.

 

Итоги съезда были подведены и на новом гигантском митинге в Лужниках 12 июня: «Съезд народных депутатов продемонстрировал, что правящий в стране партийно‑государственный аппарат не смог выработать и представить народу программу радикальных последовательных демократических преобразований… что демократические депутаты, хотя и оказались на съезде в меньшинстве, опираются на поддержку большинства народа. Мы выражаем надежду, что создание Межрегиональной группы народных депутатов послужит объединению всех демократических сил страны, что эта группа станет важным звеном зародившегося и набирающего силу широкого общественного движения за демократию, гуманизм, социальную справедливость, против реакции, шовинизма, неосталинизма… В противовес тактики компромиссов реформаторского крыла руководства КПСС с командно‑репрессивным аппаратом – тактике, которая неизбежно приводит к преступному использованию силы против мирных граждан, мы выдвигаем тактику мирной демократической революции» [251].

 

У зрителей съезд сначала вызвал ажиотаж, а потом довольно быстрое разочарование результатами. Но ситуация в стране изменилась. Политическая борьба стала открытой. Процесс перемен стал необратимым, потому что попытка «реакции» немедленно привела бы к выходу на улицы огромной массы людей. Подавление такого движения силой вело к необратимым переменам как и продолжение горбачевских реформ. Вернуться назад, к обществу середины 80‑х, было уже невозможно.