Автор идеи, редактор, автор сопроводительных текстов: Александр Горбачев

 

2011

 

Редакторы: Илья Красильщик (главный редактор журнала «Афиша»), Елена Ванина, Роман Волобуев, Александр Горбачев, Екатерина Дементьева

Авторы интервью: Тагир Вагапов, Елена Ванина, Егор Галенко, Александр Горбачев, Павел Гриншпун, Екатерина Дементьева, Наталья Кострова, Марина Перфилова, Григорий Пророков, Иван Сорокин, Мария Тарнавская, Даниил Туровский, Ольга Уткина

Продюсеры: Ирина Инешина, Мария Никитина

Фоторедакторы: Екатерина Браткова, Наталья Истомина, Александра Рожкова

Продюсер съемок: Наталья Ганелина

Фотографы: Алексей Киселев, Влад Локтев

Менеджер проекта: Анна Быкова

Дизайнеры: Татьяна Кочергина, Арина Махова

Старшие корректоры: Венера Ветрюк, Лариса Звягинцева

 

2021

 

Авторы интервью: Александр Горбачев, Павел Гриншпун, Николай Грунин, Максим Динкевич, Владимир Завьялов, Илья Зинин, Андрей Клинг, Сергей Мудрик, Андрей Недашковский, Николай Овчинников, Евгения Офицерова, Марина Перфилова, Григорий Пророков, Николай Редькин, Иван Сорокин, Саша Сулим, Ольга Уткина

Продюсеры: Сергей Мудрик, Мария Никитина

Фотограф: Саша Mademuaselle

Менеджер проекта: Анастасия Березкина

Выпускающий редактор: Иван Сорокин

Продюсер съемок: Екатерина Павлова

Дизайнеры: Владислав Борисов, Вячеслав Житников, Максим Никаноров, Анастасия Сурьянинова

Корректор: Александра Кириллова

Наш друг, вместе с которым мы делали первую часть этой книги, погиб в июле 2018 года. Меломан, диджей, журналист, автор замечательного проекта WeirdRadio Тагир Вагапов был человеком исключительного кругозора и уникального вкуса; человеком, который бесконечно любил музыку и делился этой любовью с окружающими. Мы хотели бы посвятить эту книгу его памяти.

 

Когда мы поём. От редактора

 

 

Александр Горбачев

1.

 

Мы все знаем, как это бывает.

Большой домашней вечеринке еще рано подходить к концу – но кажется, еще чуть‑чуть, и все разбегутся. Все уже знакомы, но темы для поверхностных разговоров исчерпаны; алкоголь скорее отягощает, чем бодрит; одних вот‑вот заберет сон, другие отправятся искать варианты поинтереснее. И тут кто‑то выключает незаметную музыку, открывает YouTube – и…

Или – идет корпоратив на хорошей работе, или свадьба замечательной пары, или еще какая счастливая массовая гульба по особому поводу. Люди красивы; декорации тоже; есть что выпить и чем закусить; где‑то рядом смеются; диджей играет что‑то нераздражающе модное – все на месте, но чего‑то не хватает, чтобы душа развернулась по‑настоящему. И тогда диджей понимает все сам – или его меняет знакомый с телефоном, втыкает провод, нажимает на кнопку – и…

Или – автомобильное путешествие своих людей куда‑то вдаль. Едут не первый час: шутки иссякли, ноги затекли, сплетничать уже не о чем, строить планы еще рано, хочется то ли поспать, то ли помыться. В колонках по третьему разу играет один и тот же плейлист; водитель наобум включает радио, а там вдруг звучит наизусть знакомая песня – и…

Как это работает? Почему какой‑то знакомый набор звуков вызывает у людей коллективную эйфорию, эндорфиновый припадок, ощущение, что стремление к счастью не только право, но и осуществимая прямо здесь и сейчас цель? И что это, собственно, за набор звуков?

Разумеется, песни, которые запускают подобную цепочку реакций, могут быть очень разными. Допускаю (и даже надеюсь), что среди читателей этой книги найдутся и те, для кого такую роль играют сонаты Дебюсси, и те, кого «включает» группа The Body. Однако кажется, что чаще всего в этой почетной роли оказываются именно те песни, о которых рассказывает эта книга.

«Попса». Радиохиты. То, что играет из каждого утюга. Шлягеры со школьных дискотек и из телевизионных эфиров. Песни, которые в другой ситуации включить как бы неловко. Песни, которых нет в вашем плеере или в ежедневном плейлисте. Песни, которые как будто не свои – но и не чужие.

В этом – один из любопытных парадоксов поп‑музыки: она проявляет наши сложные отношения с другими, с человечеством как коллективом. Есть песни, что служат маячками, по которым опознают своих в окружающем мире, полном чудовищ (в моей жизни такого рода метками служили «АукцЫон», Егор Летов, группа Coil – да мало ли что). С ними все как‑то более понятно: они причиняют боль, чтобы дать утешение; формируют смыслы; открывают что‑то новое – о себе, о слушателе, о мире. Есть песни для своих – а есть песни для всех. Поп предполагает тотальность. Это ведь и не жанр даже, скорее интенция: если это знают не все, значит, это не получилось.

Поп описывает и создает общность: его должно не присваивать себе, а делить с другими; чем больше количество копий, тем лучше. В этом, возможно, одна из причин столь сложного статуса поп‑музыки именно в России, где ее исторически принято как минимум стесняться, а как максимум – публично презирать вплоть до открытой борьбы за цензуру. Мало у кого были вопросы к тому, что в британском музыкальном каноне, как он был зафиксирован на церемониях лондонской Олимпиады, Spice Girls соседствуют с Pink Floyd и Queen. Но у России особенная стать – здесь в том, чтобы быть вместе со своим народом, часто видят либо позу, либо патологию. Может быть, именно отсюда берется тот самый стыд, который намертво врос в разговоры о здешней эстраде – даже сами музыканты, тщась описать свою уникальность, отделяют себя от других эпитетом «нестыдный».

Поп‑музыка подразумевает больше сопровождение, чем содержание. Эта песня, которая именно что остается с человеком, даже если отношения оказываются безоговорочно токсичными. Как правило, и любовь эти песни признают только сильную, всесжигающую. Два основных типа отношений с «попсой» – это либо страстное до патологии фанатство (в силу странного стечения обстоятельств мне как‑то пришлось почитать письма поклонниц к Валерию Леонтьеву – пугающие в своей болезненной иррациональности тексты), либо те самые описанные выше неистовые one‑night stand. Мы или боготворим поп‑звезд, или не воспринимаем их всерьез. Возможно, поэтому именно эстрадным артистам обычно как‑то сходят с рук политические компромиссы и прямые подлости. Отношения сопровождения не предполагают вовлечения. Живой человек может вызывать уважение и может его потерять; поп‑хиты и их лица – это всего лишь оболочки для наших фантазмов, экстазов и катарсисов.

Поп – это прустовское печенье мадлен, съеденное не по доброй воле. Хиты, как вирусы, залезают внутрь клеток жизни – и умирают только вместе со своими носителями. «Серьезную» музыку (дурацкий эпитет, который уместен тут именно в силу своей возмутительной многозначности) принято хвалить за то, что она «ловит» или «оставляет» эпоху. Поп с эпохами ничего не делает, но след времени остается в этих песнях так же, как отпечаток зазевавшегося прохожего – в бетоне у подъезда. Эстрада физически – насколько это возможно для звука – встроена в свою окружающую среду: в ее медиумы (будь то ларьки с кассетами, магнитолы с «Русским радио» или топы чартов ВКонтакте), в ее приметы (помните песенки про пейджеры, рингтоны или «братву»?), в ее воздух. Удачная строчка БГ про 1990‑е – «Через дырку в небесах въехал белый “мерседес”» – хорошо иллюстрирует положение поп‑музыки по отношению к цайтгайсту: Гребенщиков смотрит на эту неловкую ситуацию со стороны – а в салоне этого самого белого «мерседеса» полулежит, как в клипе «Одинокая луна», Лика Стар.

Есть музыка, которую ты впускаешь в свою жизнь сознательно; есть та, которая пробирается туда сама. Стоит где‑то случайно заиграть песне «Без тебя» – и я, совершенно того не желая, обнаруживаю себя доедающим завтрак, чтобы идти в школу, в большой комнате родительской квартиры. В углу – расстроенное черное пианино; над ним – карандашный портрет покойного отца; рядом – доходящие до потолка очереди книжных полок; напротив маленького щербатого стола салатового цвета – телевизор, по которому идет телепередача с возмутительным названием «КлипSa»; и оттуда на меня оглядывается черно‑белая Кристина Орбакайте.

Стоит песне закончиться, и все исчезает. Таково свойство поп‑музыки: она въедается в тебя, не оставляя следов.

Я хотел кратко объяснить, что именно мы пытались поймать и описать в этой книге. Я не уверен, что у меня получилось. Попробую еще раз – чужими словами. Максим Семеляк однажды написал для журнала «Афиша» рецензию на третий альбом Бритни Спирс. В ней был такой пассаж: «Я видел, как солидный, талантливый, не очень молодой уже и вдобавок не очень пьяный человек танцевал под “Oops, I Did It Again”, при этом на голове у талантливого человека была огромная кастрюля, на теле – ночная рубашка малознакомой, в сущности, хозяйки квартиры; в руке стакан, полный сметаны, рассола, водки, сока, пива, вина, просроченного оливкового масла и яростно толченого лаврового листа, а в глазах – жгучая толика того мирового знания, ради которого одного и стоит жить».

В эту книгу вошли 169 песен, которые вместе составляют краткую историю постсоветской поп‑музыки за последние 30 лет; о каждой из этих песен рассказывают ее создатели. Большинство песен, как мне кажется, способны в верный момент дать открытому сердцу ту самую толику мирового знания. Объяснить, почему так происходит, – задача для совсем другого типа письма. Но я надеюсь, что «Не надо стесняться» хотя бы в какой‑то степени объясняет, как они это делают.

 

2.

 

Пока мои друзья организовывали революцию, я отпевал отечественную попсу.

Это было в декабре 2011 года, когда делался номер журнала «Афиша», легший в основу этой книги.[3] То было бодрое и странное время – единственное за последние 15 лет, когда всерьез казалось, будто что‑то вот‑вот изменится в лучшую сторону. Журналисты и продюсеры обнаружили, что лучше понимают, что делать с толпой из нескольких десятков тысяч человек, чем люди, многие годы имевшие дело просто с несколькими десятками, – и энергично вписались в создание максимально презентабельного политического опыта. Но сдачу номера никто не отменял – и накануне 11 декабря 2011 года, после которого Болотная площадь навсегда изменила свой культурный смысл, я сидел в редакции и кромсал на печатные полосы интервью с Сергеем Жуковым и продюсером «Блестящих». Работать было весело, выходить на площадь – тоже, но по‑разному. Энергия митинга, казалось, была направлена в будущее; энергия поп‑летописи – в прошлое. История России вот‑вот должна была начаться заново; история эстрады, в общем, ощущалась как законченная.

Разумеется, на деле все оказалось почти что ровно наоборот.

Я вспоминаю об этом, потому что у тогдашней «Афиши» и нынешней «Не надо стесняться» много общей фактуры, но совершенно разные векторы. В 2011 году за российской эстрадой не ощущалось никакой культурной силы. Надуманное, но яркое противостояние «попсы» и «рока», определявшее динамику здешней массовой музыки на рубеже веков, к тому времени уже мало кого бодрило. «Рок» окончательно ушел в проект сбережения собственной аутентичности путем многократного воспроизводства одного и того же канона.[4] «Попса» же в полной мере соответствовала эпохе так называемой стабильности. На медийных потоках сидели все те же люди, что и 15 лет назад, продавая те же лица и те же приемы; искусство провокации уступило место искусству для корпораций и корпоративов; а самыми яркими новыми героями оказывались лидеры так называемого постшансона, которые, минуя турбулентные 1990‑е, перекидывали мостик прямиком к позднесоветской эстраде в диапазоне от Игоря Талькова и группы «Автограф» до Елены Камбуровой. Все это вызывало скорее тоску, чем злость или раздражение. В этой области было куда интереснее заниматься археологией, чем критикой; жизнь песни, как мне тогда виделось, кипела в совсем других местах – в новой космополитической инди‑музыке имени «европейского проекта»[5] да в русском хип‑хопе, который, оставаясь покамест еще вещью в себе, на глазах растил и будущих звезд, и их аудиторию.

А потом все изменилось. Точнее, менялось прямо ровно тогда – просто мы еще не слышали революционных позывных «Тихо‑тихо, это Иван», просто до наших ушей еще не дошла песня, давшая в итоге название этой книге, и ее автор: Иван Дорн, человек, который вернул в поп‑музыку молодость, радость и страсть – и тем самым дал старт новой эпохе.

В 2011 году устная история местной поп‑музыки ощущалась как эпитафия. В 2021‑м она ощущается как ода. За последние годы поп вернул себе ту самую тотальность, которая его и легитимизирует. Он снова задевает всех – трогает; смешит; бесит. Он снова адресуется ко всем – в том смысле, что важнейшей его перформативной средой снова стали не частные вечеринки, но публичные: клубы, концертные залы, стадионы. Он снова становится предметом моральной паники – и большой рефлексии. Он умеет совмещать элитарность с массовостью; делать модно так, чтоб для всех. Порукой тому – и цифры подписчиков в соцсетях; и сотни миллионов просмотров новых хитов на YouTube; и тот факт, что самым обсуждаемым телеэфиром год от года становятся праздничные эстрадные спектакли «Вечернего Урганта», а государство впервые за долгое время обратило внимание на музыку (в запретительном, разумеется, ключе). Естественно, эстрада – далеко не единственная область здешней культуры (или даже музыки), где чувствуется жизнь и энергия. Сюжет в том, что десять лет назад казалось, что они здесь больше не обитают.

Почему все изменилось? Я думаю, на то несколько причин. Во‑первых, технологические. На смену сложной сети разнообразных медиумов, плохо связанных друг с другом, в середине 2010‑х пришла новая монопольная среда – стриминги. Грубо говоря, там, где раньше был один сплошной телевизор, теперь – один сплошной интернет. Поп‑музыке проще доминировать, когда это нужно делать на более или менее одном поле. К тому же и организовано это поле так, что поощряет погоню за количеством: все эти чарты и тренды вызывают справедливые упреки (вплоть до бойкота) у людей, для которых музыкальная индустрия – неизбежное зло, но для остальных это почти что откровение. В России никогда не было сколь‑нибудь точных инструментов измерения музыкального успеха. Логично, что, когда они появились, у многих нашлось чем помериться.

Во‑вторых, это причины возрастные.[6] Первое в полной мере постсоветское поколение отстраивается от предыдущих в том числе через отказ от свойственных родителям культурных мифов. Одной из жертв этого отказа оказывается представление о «попсе» – вплоть до того, что и само это презрительное словечко уже не очень‑то и употребляется. Поздние российские миллениалы и зумеры – поколение инклюзии на самых разных уровнях; в том числе – на культурном. Эстрада для них – это весело, дико, забавно, но уж точно не противно и низко; это не табу и не запретная территория, а напротив – предмет исследования и экспансии. Наряду с отказом от прежних культурных мифов, тут, конечно, играет важную роль новый – о 1990‑х. Трактовать его можно по‑разному – как сугубо ностальгический[7] либо как продукт более сложной тоски по наличию будущего, возникшей из времени, в котором это будущее отсутствует, – но очевидно, что поп‑музыка 1990‑х для нового поколения музыкантов заряжена по‑особому. Силы этого заряда хватает на всю историю эстрады.

Разумеется, это не означает, что постсоветская поп‑музыка во всем ее специфическом колорите – органичная среда для людей, воспитанных интернетом. Но в этом и суть. Вот характерный в этом смысле диалог. «Не пугает ли вас близость глянцевого мира попсы?» – спрашивает[8] у группы Cream Soda, песня которой замыкает эту книгу, корреспондент The Village, осознанно или нет используя риторический модус прошлого. «Мы – чуваки, которые хотят сделать небольшую революцию в поп‑индустрии, проникаем туда, где им несвойственно быть», – отвечает один из музыкантов. Новое поколение чувствует себя на эстраде чужим; их завораживает ее блеск, но они чувствуют здесь себя странно (эта эмоция очень здорово поймана в тех самых новогодних выпусках «Вечернего Урганта») – и вместо того чтобы приспосабливаться, начинают менять ее под себя. Это логика не ассимиляции, но завоевания: именно за счет этого слома и рождается движение.

Наконец, третья группа причин, которые обусловили эстрадный камбэк, – это причины политические. Как хорошо известно, на вышеупомянутую эйфорию зимы 2011–2012 годов власть отреагировала планомерной работой на разделение общества. Насколько это получилось – вопрос не для этого текста; существенно, что к этой внутренней программе по усилению раскола вскоре добавилась еще и внешняя – в том числе по отношению к ближайшим соседям (прежде всего Украине, но не только).

В результате оказалось, что массовая культура – и в особенности поп‑музыка – почти невольно превратилась в атрибут политики; в ненавязчивое, но доказательное напоминание о том, что мы по‑прежнему одного культурного кода. Тут самое время вспомнить о слове «постсоветский» на обложке этой книги:[9] общность, которую описывает здешняя эстрада, сложнее и проблематичнее национальной. История российской поп‑музыки – во многом история украинской, белорусской, казахской и других поп‑музык; и если до 2010‑х такое положение дел казалось естественным последствием имперского прошлого, то в нынешнем десятилетии оно стало почти что политическим заявлением. Иван Дорн, Тима Белорусских, Макс Корж, Светлана Лобода, Jah Khalib, «Грибы»: эстрада продолжает объединять былых соседей по одной государственной жилплощади, пока официальные риторики их разъединяют, – и потому становится особенно ценной. Вопреки стереотипам, в последние годы вдруг оказалось, что рок с его декларативно‑агитационной риторикой скорее оказывается инструментом распределения по разные стороны баррикад (см. идеологически противоположные, но сущностно близкие кейсы Юлии Чичериной и группы «Порнофильмы»), а поп, который таит, намекает и витийствует, – совсем наоборот.

Внутри России этот объединительный потенциал, кажется, чуть менее заметен – отчасти из‑за все тех же застарелых стереотипов, отчасти – из‑за исторически официозного статуса эстрады, который нередко влечет за собой разные политические повинности, работающие на раздробленность. Тем не менее разглядеть его можно и здесь – особенно если перейти от общего к частному. В конце декабря 2020 года основатель студии документального кино «Амурские волны» Александр Уржанов написал в фейсбуке пост, в котором предложил сделать гимном России песню группы «Любэ» «Конь».[10] Вот несколько из его аргументов:

– Вместо обезличенного государственного масштаба ее масштаб абсолютно равен человеческому, личному. Она написана от первого лица, содержит очень чистый и трогательный сюжет.

– Она заменяет бессмысленный концепт любви к России точнейшей формулой «Я влюблен в тебя Россия, влюблен».

– Она содержит глубочайшее понимание России как территории («Али есть то место, али его нет»).

– Она емко формулирует модус жизни в России с момента ее основания до сегодняшнего дня («Было всяко, всяко пройдет»).[11]

Текст Уржанова, конечно, до некоторой степени шуточный – впрочем, в нынешних культурных обстоятельствах, как известно, смешное и серьезное могут сколь угодно перевоплощаться друг в друга, мерцая в рамках одного высказывания (это еще называют постиронией). Так или иначе, перед нами очень точный case study того, как один конкретный эстрадный шедевр может объединять людей, разделенных по всем остальным направлениям. Опустив торжественный контекст гимна, примерно в таком же режиме мы можем разобрать и описать десятки вошедших в эту книгу песен: от «Бухгалтера» до «Рюмки водки на столе», от «Фаины» до «Евы», от «Нас не догонят» до «Розового вина».

В конце концов, как говорилось в еще одном важном тексте с участием коней, когда умирают люди – поют песни.

 

3.

 

Хронологическая арка – грубо говоря, от буйства 1990‑х к стабильности 2000‑х и к новому расцвету в 2010‑х – вероятно, магистральный сюжет «Не надо стесняться»; хотя бы потому, что и структурно она устроена как путь из 1991‑го в 2021‑й. Однако выбранный нами подход – рассказывать устную историю поп‑музыки через песни – дает 169 точек в системе культурных координат, которые при желании можно соединять в самые разнообразные фигуры. Здесь я бегло намечу несколько возможных сквозных сюжетов: мне кажется, они могут сделать чтение книги более занимательным.

Это сюжет про движение. Русскоязычная поп‑музыка все время куда‑то бежит – и с точки зрения динамики песен, и с точки зрения их содержания. От кармэновской «Лондон, гудбай» до «Беги» диджея Смэша (песня, которая не вошла в книгу, хотя могла бы) через «Прованс», «Самолет», «Ты меня не ищи» и еще десятки номеров. Эскапизм повсеместен, он принимает разные формы, а главное – имеет разное направление. Если поначалу у этого движения как будто просматривается некая цель (то есть это бегство к чему‑то), то потом вектор меняется, и важнее становится уже не цель, а отправная точка, которую хочется поскорее покинуть (бегство от чего‑то). В этом сложно не усмотреть красивую параллель с общественными настроениями: сколь манящие, столь и смутные мечты постепенно утрачивают свое очарование и сменяются риторикой отказа, попытками возвращения к навсегда утраченному, а возможно, и никогда не существовавшему прошлому.

Собственно, взаимодействие с Западом – как музыкальное, так и культурно‑политическое – еще один сквозной сюжет нашей истории. Постсоветская музыка с самого начала оказывается очарованной заграницей и часто старается изобразить, «как у них» – и на уровне визуальных образов, которые становятся одним из основных элементов мифа о новой жизни,[12] и на уровне звука (набор самых частых референций тех времен – Стинг, Мадонна, полузабытая ныне группа Johnny Hates Jazz и т. д. – мог бы стать темой для отдельного исследования). В этом, возможно, одна из причин непреходящей привлекательности поп‑музыки 1990‑х: это очень яркая, почти утопическая фантазия, как стать Другим; от контраста между этой фантазией и тем фоном реального, на котором она вспыхивает, и сейчас немного слепит глаза. Это очень вызывающий контраст – наверное, отчасти поэтому в какой‑то момент навстречу начинает двигаться иной, более почвеннический подход, как бы прививающий зарубежный звук к местным традициям (самый наглядный проект такого рода – «русский народный» R’n’B имени Сереги и Бьянки). Ну и так далее – вплоть до поколения 2010‑х с его особенными отношениями с Западом, мерцающими между общностью цифрового культурного поля и невозможностью всамделишной интеграции.

Еще один сюжет – это, конечно, гендер. Постсоветская поп‑музыка – с одной стороны, почти тотально территория мужского взгляда (male gaze); с другой – ее ключевыми героинями зачастую оказываются именно женщины. Собственно, и одна из ключевых тем для постсоветского творчества безоговорочно главного человека здешней эстрады – Аллы Пугачевой – это именно мнимые и реальные трансформации гендерных моделей. Эти трансформации анализирует Мария Кувшинова в статье об АБП в этой книге, но сама проблематика, конечно, гораздо шире. Тут и лейтмотив «сильной женщины», которая, с одной стороны, как бы берет экзистенциальную инициативу на себя, а с другой – целиком определяет себя через мужчину: необъятный простор для рассуждений предоставляет, например, творчество Ирины Аллегровой – но эта линия упорно тянется и в современность, вплоть до «Мало половин» Ольги Бузовой или песен Светланы Лободы. Тут и тема форсирования традиционных женских ролей, которое нередко интересно сочетается с различными специфическими демонстрациями сексуальности, как бы обязательными в поп‑музыке эпохи постсоветской эмансипации (вспомним Максим, Алсу, Наташу Королеву и многих других). Еще один, возможно, самый любопытный аспект проблемы – это гендерные взаимодействия внутри самой структуры музыкальной индустрии: например, едва ли не самые яркие и трансгрессивные женские поп‑образы последних 30 лет – Линда, «Тату», Глюкоза – сконструированы мужчины‑продюсерами или позиционировались именно так. Впрочем, бывало и наоборот – скажем, у Димы Билана или Алексея Воробьева; да и вообще: то, как устроена эстрадная репрезентация маскулинности и как она менялась на дистанции от Влада Сташевского и Богдана Титомира до Стаса Михайлова и Егора Крида, – отдельный самостоятельный предмет.

К гендеру неизбежно примыкает сюжет о сексе и сексуальностях – один из немногих, о котором уже что‑то всерьез написано.[13] Тем не менее и здесь хватает направлений для более пристального взгляда. Секс на эстраде появляется как самый наглядный символ разрушения прежних табу – как следствие, речь здесь про чистую механику плоти, почти очищенную от наслаждения или целеполагания (см., например, первые хиты «Мальчишника» или клип группы «На‑На» на «Фаину»). Явившись как знак освобождения, сексуальность быстро становится элементом скорее закрепощающим: неким индустриальным стандартом, отказ от которого может быть только демонстративным, жестовым. Окончательно это закрепощение происходит с приходом эпохи глянца в конце 1990‑х – начале 2000‑х: в том, как подается сексуальность у Reflex или у Жанны Фриске, тоже заметна определенная механистичность – а феномен «ВИА Гры» во многом в той сложности, которую песни группы создают на контрасте с ее визуальным образом. Чем более интенсивной становится эта сексуальность, тем меньше шансов на оргазм: тело здесь скорее атрибут социального самоутверждения, нежели субъект чувства; наиболее сильно эта линия, кажется, проявляется в творчестве инстаграм‑звезд вроде Инстасамки. Неудивительно в этом смысле, что с самого начале на эстраде возникает противостоящий мотив: тоска по потерянной невинности, по детству, по школьной поре, зимним снам и маленьким странам; и занятно, что к концу 2010‑х и эта история совершает полный оборот, возвращаясь в новых формах с прежними смыслами (см. «Детство» дуэта Rauf & Faik). Еще один очевидный сюжет касается гомосексуальности: постсоветская эстрада оказывается ареной демонстрации многообразия сексуальных практик – и не сказать, что эта демонстрация становится менее яркой по мере того, как официальная риторика начинает склоняться к гомофобии. Зазор между публичным осуждением и культурными экивоками превращается в своего рода слепое пятно, в зону, которую видят, но не называют – перефразируя былой лозунг американской армии – don’t ask, don’t tell, but play and show.

Еще один сквозной сюжет разворачивается вокруг денег: поп‑музыка оказывается в центре культурного спектакля капитализма, который начинает разыгрываться даже раньше, чем прежний экономический строй формально отменяют. Одна из самых ярких и красноречивых сцен – клип на песню «Бухгалтер», в котором девушки из «Комбинации» фактически создают себе публику, демонстрируя непутевому герою‑бухгалтеру, что для получения благ новой жизни ему придется совершить резкий классовый трансфер (хозяева новой жизни, состоятельные люди криминального вида, появляются в самом конце клипа). В дальнейшем эстрада многие годы существует в напряжении между демонстрацией успеха как богатства и стереотипным для поп‑лирики романтическим тропом о том, что счастье вовсе не в деньгах; симптоматично в этом смысле, что гимн самой бесстыже сытой эпохи – «Moscow Never Sleeps» диджея Смэша – и вовсе практически лишен слов. В последние десять лет эта ситуация любопытно развивается сразу в двух направлениях. С одной стороны, самоутверждение через финансовый успех легитимизируется и даже становится клише благодаря вторжению на эстраду хип‑хоп‑культуры. С другой – сами трансформации российской версии капитализма приводят к сколь патологическим, столь и уникальным случаям, когда творческий успех становится результатом бизнес‑транзакций, мало зависящим от таланта или реакции публики: примерно так, кажется, устроена карьера поэта‑миллиардера Михаила Гуцериева, в 2010‑е скупившего половину российских радиостанций.

В этой связи трудно не упомянуть сюжет про наследственность, семейственность; в том числе и про непотизм, но далеко не только про него. С одной стороны, постсоветская поп‑музыка оказывается преемницей советской эстрады, в том числе по сугубо родственным каналам: для Аллы Пугачевой семья в широком смысле слова становится одним из важнейших творческих проектов на позднем этапе карьеры. Есть и другие случаи, когда дети по‑новому продолжают дело родителей (например, Леонид Агутин, Дмитрий Маликов или, если обратиться к более недавнему прошлому, Наргиз). С другой – новая эстрада нередко дублирует свойственную российской власти склонность к кровным связям. И если в 1990‑е фабрикация звезд из ближайших родственников оказывается способом протестировать свой медиаресурс (как в случае Лены Зосимовой) или просто подарком с широкого родительского плеча (именно так начиналась история Децла), то в следующем веке продюсирование собственных детей оказывается просто наиболее надежной бизнес‑стратегией (тут можно вспомнить историю Нюши, отец которой успел поучаствовать в «Ласковом мае»). Резкое омоложение поп‑элиты в эпоху соцсетей дает все основания предсказать, что мы еще не раз увидим, как родственные связи используются в качестве ресурса успеха: вряд ли кто‑нибудь удивится, если петь начнет, например, сын Яны Рудковской – Александр Плющенко.

Разумеется, история постсоветской поп‑музыки – это еще и история стиля. От кисточки, которая пудрит ягодицы Натальи Ветлицкой в клипе «Посмотри в глаза», и кожаных курток Богдана Титомира до сценических нарядов Светланы Лободы и кожаных курток группы «Мальбэк» через спортивные костюмы «Рук вверх!», маскарад Верки Сердючки и кислотные юбки «Блестящих». Все эти 30 лет поп именно что отсвечивает, то оборачиваясь эхом западных трендов, то переводя в ранг искусства диковинную российскую уличную моду. Наверное, отношения эстрады со всеми ее многочисленными источниками – от советских и подзаборных до западных и ультрамодных – можно описать именно через метафору костюма: поп‑музыка примеряет их как одежду, которую при необходимости всегда можно снять. Однако и сами сугубо визуальные трансформации многое рассказывают и о музыке, и о нас – тут я не буду притворяться историком моды, а лучше отошлю читателя к фотографическим вклейкам в книге, которые эти трансформации показывают.

Наконец, еще один сюжет касается обретения идентичностей – именно так, во множественном числе. Как и постсоветское общество, постсоветская музыка, лишившись опоры на прежнюю официальную эстетику, начинает искать себя заново. Эти поиски тоже разбиваются на массу отдельных линий. Одна из них – это консервативный поп‑проект, который в 1990‑е существует скорее в режиме фронды (офицерская лирика Газманова, белогвардейская ностальгия Александра Малинина, антилиберальные песни Михаила Круга и т. д.), а в следующие десятилетия постепенно кооптируется официальной культурой. Другая, гораздо более обнадеживающая, – формирование локальных культурных идентичностей и стилей как в бывших советских республиках, так и их отдельных регионах, которые отстраиваются на уровне звука, мелодики и языка от былой метрополии, не теряя при этом в аудитории. Эстрада тут оказывается, конечно, не столько средой, в которой они возникают и уточняются, сколько витриной, на которой они показывают себя. Одна из самых любопытных историй такого рода – про локальную поп‑музыку юга России, которая поначалу выходит на поверхность мейнстрима только в качестве вирусов‑курьезов, а к концу 2010‑х предлагает одну из новых звуковых доминант, умудряясь даже изначально пейоративный термин «кальян‑рэп» развернуть в нейтральную сторону.

Пожалуй, здесь стоит остановиться. Этот список сквозных сюжетов можно было бы продолжить – скажем, темой переходящих друг в друга сиротства и пацанства (от «Божьей коровки» до «Грибов») или темой юмора (от Кабаре‑дуэта «Академия» до Александра Гудкова). Люди, более склонные к символизму, чем к историзму, найдут в книге еще целый ряд сквозных мотивов уже сугубо поэтического рода. Небо; времена года; одиночество; смерть, в конце концов, – да, про нее тоже пели и плясали. Я не хотел здесь предложить исчерпывающий список способов читать эту книгу – я хотел только показать, что ее можно читать по‑разному.

 

4.

 

Когда я не обсуждаю с психологом свою сексуальность, я обсуждаю с ней свою мнительность: я каждому тайно завидую и в каждого тайно влюблен.

Заканчивая работу над этой книгой, я слышу в своей голове два чужих голоса – они спорят друг с другом, но согласно осуждают меня. Один, приверженный традиционным культурным иерархиям, недоумевает, зачем вообще с таким размахом подходить к такому презренному предмету. Это же «попса», опиум для народа, коммерция, низкое искусство; в лучшем случае – пустяк, в худшем – орудие убийства настоящей культуры. Другой, напротив, относится к эстраде максимально трепетно и внимательно – и недоволен уже недостаточной фундаментальностью нашего метода. Здесь не так много подробностей о звуке, о непосредственных инструментах продюсирования, о конкретной студийной работе и прочих творческих деталях; вместо этого – байки о диком капитализме и гастролях за полярным кругом, разговоры за жизнь, беседы о духе времени.

Первому я отвечаю так: по‑моему, написать песню «Притяженья больше нет» – достижение не менее существенное, чем сочинить, допустим, «Звезду по имени Солнце» (или если угодно, «Воробьиную ораторию»); да и вообще расставлять искусство по ступенькам и отделять агнцев от козлищ – так себе затея, поскольку упрощает сложность окружающего мира, распихивая его по клеткам. Хорошая поп‑музыка – это, как правило, хороший бизнес, но тот факт, что культура измеряется деньгами, скорее общее свойство (или проблема) капитализма, нежели конкретно культуры. Я убежден, на эстраде хватает и гениев, и бездарностей; и больших идей, и мелкого мошенничества – как и в любой другой музыкальной области. Другое дело, что эстрада больше на виду, а потому про нее как будто и так «все понятно» – но вот здесь‑то и возникает вредная иллюзия. В процессе работы над этой книгой мы регулярно сталкивались с тем, что с авторами песен, записанных на нашей подкорке, почти никто и никогда не говорил про сами эти песни, про их происхождение, форму и смысл. Так уж сложилась история российских культурных медиа, что поп достался таблоидам, где принято обсуждать совсем другие материи.

Среди всего многообразия того, что звучит в эфире, не так уж много песен, которые действительно остались в общей памяти, – а значит, они неизбежно что‑то должны сообщать о музыке и о нас самих. Именно это «что‑то» мы и пытались выяснить. Именно об этом – название книги, которое я позаимствовал у автора «Стыцамэна» с его любезного разрешения. Мы все знаем эти песни; мы все можем спеть их хором; мы все чувствуем в них что‑то свое – и интересно разобраться, что именно. Не надо стесняться.

Что касается второго аргумента – про недостаточную глубину анализа, – тут я снова прибегну к чужим словам. Мне очень нравится формулировка Даниила Жайворонка, которой заканчивается его текст в изданном ИМИ сборнике «Новая критика»: «Попса сама как бы говорит своей аудитории: “Не воспринимайте нас всерьез. Мы просто дурачимся, это же индустрия развлечений, не более того”. Но именно это шутовство, это искусство ускользания от серьезного и повседневного и конструирование утопических, нелепых, странных, воображаемых миров является, возможно, самым ценным элементом поп‑культуры. ‹…› Другими словами, поп‑культура дает нам шанс всерьез подурачиться, и не стоит этот шанс упускать».

Так и есть – и работая над «Не надо стесняться», мы старались дурачиться всерьез. Готовиться к этим интервью, роясь в эстрадных легендах, скан