Медсестра с автоматом в руках

 

Следопыты разных сел и городов ведут поиск по‑разному. Встречаясь, они делятся опытом. Широковцы с интересом рассматривали альбом с надписью на обложке «Разыскиваем… Хочу о них знать», а хозяева его рассказали историю поиска, который начался с одной фразы‑строчки в этом альбоме.

Мы уже говорили, что в Хаджимус приезжает много ветеранов войны и родственников погибших. Встречают их всем селом, принимают как родных. Как тех, кто давно покинул дом и вот вернулся. Однажды приехавших разместили в школе. Лидия Максимовна попрощалась с ними, пожелала спокойной ночи… А утром не нашла в школе ни одного человека! Оказывается, только она ушла, как нахлынул в школу сельский народ и разобрал всех по домам. До‑ поздней ночи не прекращались воспоминания и рассказы, женщины плакали, вспоминая полегших здесь мужей и сыновей, и роднились, плача, с сельчанами навсегда…

Утром бывшие солдаты шли по селу, которое далось такой кровью: 810 жизней отдано за его свободу. Сидели в музее красных следопытов, оглядывая стенды, посвященные героям, фотографии, читали газетные вырезки о подвигах. Передавали из рук в руки альбом с надписью на обложке: «Разыскиваем… Хочу о них знать…»

Вот так и появилась в нем запись полковника в запасе Александра Ивановича Петрухнова. Он хотел, чтобы следопыты начали поиск Ксении Лопатиной, медсестры, молдаванки, человека необыкновенной храбрости.

Ксения Лопатина, – рассказал Александр Иванович, – воевала в 93‑й стрелковой дивизии. В бою на Шерпенском плацдарме у 7‑й батареи 100‑го артполка при отражении танковой атаки кончились снаряды. Танки приближались, за ними шла пехота, а пушки молчали… Командир был ранен. Тогда‑то бойцы и услышали громкий голос Ксении Лопатиной, медсестры:

– Автоматы к бою! Приготовить гранаты!

В этой схватке медсестра уничтожила дюжину фашистов, но была ранена. Лежала в госпитале, потом догоняла свою часть.

«Она, помнится, 1923 года рождения, отчество ее, кажется, Федоровна. Ксения прекрасно говорила на румынском, иногда заменяла переводчика. Воспитывалась, опять не уверен, в детдоме.

Очень прошу красных следопытов узнать об этом человеке как можно больше…»

Как начать поиск? Откуда?

Из Хаджимуса пошли письма в детские дома Молдавии. Первое – в Тирасполь: «…существовал ли ваш детский дом и до войны? Если да, не было ли в списках девочки по имени Ксения Лопатина? Во время войны она совершила подвиг…»

Ответа приходилось ждать подолгу: работникам детских домов надо было поднимать архивные документы.

Один за другим вскрывают конверты следопыты. Ответ все тот же: в списках Ксении Лопатиной не обнаружено. Не обнаружено. Не обнаружено…

Итак, в детских домах Молдавии сведений о Ксении Лопатиной нет. Начинать писать на Украину? Но ведь Лопатина говорила на молдавском!

Летом красные следЬпыты отправились в поход по местам боев 93‑й стрелковой дивизии: Шерпены – Хаджимус – Кицканы – Котовск – Сэратэ‑Галбэнэ. Дальше она воевала в Болгарии, Югославии, Венгрии, Австрии.

Океанскими валами вздымались за окном автобуса зеленые холмы, меж холмами лежали глубокие долины, по дну которых были рассыпаны игрушечные села: красные, серые и зеленые крыши, голубые стены.

Каждый холм и каждое село дивизия брала с боем, оставляя на освобожденной земле солдатские могилы. Сейчас в каждом селе стоит памятник павшим, у подножия которого – цветы.

Местные следопыты показывали гостям оружие боев (о нем все говорили со знанием дела), фотографии, называли известные им фамилии командиров полков и рот. Иногда гости видели знакомое имя на мемориальной доске…

Фамилии Лопатиной они не нашли ни на одном из памятников.

А вот на встречи со старыми солдатами им везло – сталкивались с ними везде, куда бы ни приехали.

…Дядька поначалу ничем не привлек их внимания. Пожилой, коренастый, жесткий чубчик, пробитый сединой. Сидел на автобусной остановке, придя, видимо, намного раньше срока: с досадой поглядывал на часы, будто они в этом виноваты. С ним был небольшой новехонький чемоданчик, и одет был дядька в костюм, похоже, прямо из магазина, так что, окажись на его рукаве ярлычок, ребята не удивились бы. Костюм сидел на дядьке мешком, и вообще, к костюмам, видно было, он не привык: все время ерзал шеей, которая не хотела мириться ни с жестким воротником новой же рубашки, ни с воротом пиджака. Однако были на пиджаке наградные планки, и ребята искоса на них поглядывали…

И ветеран разглядывал их, пытаясь, верно, понять, что делают в Новотроицком эти незнакомые ребята.

К тому же он явно хотел поговорить – все чаще останавливал взгляд на Лидии Максимовне.

Не выдержал, поднялся.

– Здравствуйте, – сказал он, хотя они сидели вместе уже минут двадцать.

– Здравствуйте, – ответила Лидия Максимовна.

Не зная, как продолжить, сел рядом. Помолчал, поерзал шеей.

– Вот, тоже еду…

– Куда? – вежливо спросила Лидия Максимовна.

Дядька сразу ожил.

– Дак в Ташкент же! – чуть не вскричал он. – В Ташкент, понимаешь ли, еду! К другу! – Он был гораздо старше Лидии Максимовны и сразу перешел на <ты», уравняв ее с ребятами.

– Это хорошо, – так же вежливо одобрила идею руководитель похода.

– Еще как хорошо! – воодушевился поддержкой дядька. – С самого, понимаешь ли, сорок пятого не виделись! Жизнь, можно сказать, прошла!

– Так вы, наверно, вместе воевали?

– Воевали… – Он растянул это слово. – Мы с ним, с Колькой‑то, до Вены дошли. Вену, понимаешь ли, брали! Да…

Ребята один за другим собирались вокруг них.

– Так что же – за сорок лет ни разу и не виделись?

– А как увидеться? – удивился дядька. – Как увидеться‑то? Некогда! Я на ферме всю жизнь – не до отдыха. Да еще дом, да еще дети, понимаешь ли. Не до поездок тут.

– Как же…

– А вот сейчас и скажу – как, – перехватил он вопрос. – На пенсию вышел – раз. Говорить дома не с кем – два…

– А что – жена…

– Да нет, жива! С внуками она, до меня ли! Я уж какой год – г‑ как внуки завелись – дома ее не вижу. А сосед мой, с которым мы все разговаривали, в этом году помер. Ну, и вспомнил я о друге… А тут как раз бесплатная поездка ветеранам…

Следопыты сгрудились вокруг, улыбались.

– Думаю: дай поеду. Колька ведь! Встретимся, обнимемся. За стол сядем… Потом, понимаешь, ли, споем. – Дядька понизил голос, заговорил почти шепотом, словно передавая секрет. – Песня у нас, понимаешь ли, одна на двоих была. Русская, старая: про казаков. Вот ее и споем. У одного меня не получается, не так, понимаешь ли, пою, – а он ее хорошо выпевает… Вспомнить нам есть что. Войну почти всю прошли – и живы остались. Кого похоронили – о тех поговорим, вспомянем. Бои кой‑какие… – Сказав про бои, вытянул вдруг шею, словно увидел кого‑то вдали. Потом вздохнул. – Вот только с адресом Колькиным туго. Нет у меня его адреса. Совсем нет: мы, понимаешь ли, не переписывались.

– Почему?

– Дак кто ж его зна^т! Когда в Вене прощались – меня домой отпускали, а он еще оставался, – Колька и сказал: ты, говорит, в Ташкент, если что, ко мне приезжай, я там буду. Адрес то ли назвал, то ли нет, уж и не вспомню. Приехал я домой – а дома‑то нет, сожгли. Ну, я как взялся за работу, так и… Только вот сейчас и опомнился. Опомнился: друг ведь у меня есть!.. Да найду я его в Ташкенте, Кольку Петрова! Это такой герой был, что нигде не затеряется. В газету пойду и спрошу…

– Дядя, – подошел к разговаривающим Олег Казак. – Дядя, вам газета вряд ли поможет.

– Это почему? – повернулся к Олегу мужчина.

– Вам надо в городской, а то и в республиканский военкомат обратиться. А если вы в адресное бюро пойдете, дадут вам двенадцать Петровых – и будете целый месяц по этим адресам ходить.

– А ведь верно! – опять удивился он. – Военкомат – тот обо всех солдатах должен сведения иметь. Ты‑то откуда знаешь?

– Так ведь мы красные следопыты, – за всех ответила Лидия Максимовна.

– Следопыты? Это которые красные звездочки на домах ветеранов войны вешают?

– Мы не только звездочки вешаем, – с достоинством и даже с обидой сказал Олег. – Мы… – но тут с шумом подкатил их автобус, и Лидия Максимовна подала команду садиться.

– Счастливой вам дороги, – пожелала она и протянула руку.

Тот встал, поправил воротник рубашки.

– Спасибо…

– И дай вам, как говорится, бог встретить…

Лидия Максимовна побежала к автобусу. Он тронулся. Кто‑то высунулся в окно и помахал путешественнику рукой.

Тот обернулся было сесть, но увидел руку в окне и помахал в ответ.

– Чудак‑дядька! – говорили в автобусе.

– Это ж надо – чтобы попеть, в Ташкент ехать!

– Интересно, а если его друг Колька министром стал – будет он ему подпевать?

В автобусе засмеялись.

– Кино, да и только!

– Лидия Максимовна, как вы думаете – будет министр ему подпевать?

– Будет, – уверенно ответила Лидия Максимбвна. – Будет, если однополчанин.

В автобусе сразу замолчали и какое‑то время ехали, не говоря ни слова. Что такое однополчанин, они уже знали. Это когда люди вместе заглянули в лицо смерти.

Окончен поход. Ребята вернулись в свое село. Рассказывают, где побывали, что повидали. Сегодня же начнут проявлять пленки, будут сидеть до поздней ночи у фотоувеличителя.

Учительница рассказывала о путешествии своей свекрови Марии Исаевне и жаловалась:

– Ну хоть бы кончик ниточки! Никто пока ни словечка не может сказать о Лопатиной!

– Как, ты говоришь, ее фамилия? Лопатина? Постой, постой! А ведь мне, кажется, о какой‑то Лопатиной бабушка Иустина говорила…

– Откуда может знать бабушка Иустина! Да ведь тогда в селе ни одного почти человека не было.

– А ты спросй, спроси…

Назавтра к бабушке Иустине направилась группа следопытов. Во главе с Лидией Максимовной.

Бабушка Иустина помнила войну и лето 1944 года от первого мгновения до последнего, словно все было заснято памятью на кинопленку.

После освобождения села она одной из первых вернулась в свой наполовину разрушенный дом и первым делом испекла й печи хлеб из припрятанной в погребе муки. И вышла с двумя горячими караваями на дорогу, по которой шли в сторону Бендер советские войска.

Село еще дымилось, в огородах и садах стояли разбитые немецкие пушки и пулеметы, над дорогой стояла пыль, и трудно было представить, что кто‑то есть в селе живой. Поэтому женщину сразу же окружили. Разломили горячие караваи, нюхали хлеб, словно это были цветы; ели неспешно, делились малым куском этого удивительного, пахнущего родным домом хлеба. Тетушке Иустине жали руки, кто‑то, дохнув табаком, поцеловал в висок. Она говорила, мешая русские и молдавские слова, плакала…

И вдруг услышала с дороги громкое:

– Тетушка Иустина!

Машина, с которой раздался крик, притормозила.

– Скажите моим, что я жива, здорова, была ранена, еду дальше, бить фашистов!

Тетушка Иустина разглядела среди сидевших в кузове военных знакомое лицо.

Это была Ксения Лопатина – односельчанка!

– Как односельчанка?

– Ксения Лопатина – из Хаджимуса?

– Не может быть!

Да, отвечала бабушка Иустина, Ксения Лопатина из Хаджимуса. Ее отец жил здесь до сорокового года, все время оккупации рвался за Днестр, даже пытался перейти на ту сторону. В сороковом, когда Правобережье вошло в состав СССР, взял да и махнул со всей семьей куда‑то, не то на Украину, не то в саму Россию. Уехала семья Лопатиных и больше не вернулась. Здесь остались две двоюродных сестры Ксении, они… учительницы.

Ну‑и следопыты! – ругали себя ребята. Героиня родом из их собственного села, а они о ней ничего не знали. Вот с чего нужно всегда начинать поиск – со своего села! Ксения Лопатина ходила по этой улице, училась в этой школе, как все они, забиралась на Суворовский курган, сплетала венки из цветов, какие и сейчас растут на нем…

Сестры рассказали то, что было им известно о Ксении из ее писем. В самом начале войны она стала медсестрой, отступала, перевязывала раненых под Москвой, побывала в сражении под Курском, потом военные дороги повели ее на запад. В сорок четвертом, когда дошла почти до Хаджимуса, который помнила до последнего камушка на дороге и в котором засели немцы, подняла артиллерийскую батарею в контратаку против немецких танков.

Через родное село, разрушенное, дымившееся, проехала на машине, встретив только тетушку Иустину, вышедшую на дорогу с двумя караваями хлеба…

О дальнейшей судьбе Ксении Лопатиной рассказало письмо военного корреспондента газеты «За Родину» Алексея Романовича Владимирова, с которым ребята были уже знакомы и у которого спросили о Ксении Лопатиной.

Да, ответил Владимиров, он знал Ксению Лопатину, даже писал о ней. Она погибла. Погибла в Венгрии, в бою у озера Балатон, повторив свой молдавский подвиг. Ситуация была почти та же: шли немецкие танки, снаряды кончились, и тогда раздалась команда, поданная звонким девичьим голосом:

– Приготовить гранаты! Автоматы к бою!.. – И сама поползла навстречу вражескому танку.

Ксения Лопатина похоронена на венгерской земле, ее имя выбито на памятнике, стоящем над братской могилой.

Но ведь это только два эпизода за все время ее военной жизни! А их наверняка было больше. Есть солдаты, которых она вынесла с поля боя. Есть люди, что помнят ее другие человеческие качества, поступки, слова, улыбку.

Все, все стало интересно следопытам в этом человеке, чей подвиг дважды осветил военные «будни» сорок четвертого и сорок пятого. Захотелось узнать, как училась Ксения, как дружила, чем увлекалась, что читала, какие песни любила.

Ребята написали всем, кого знали из 7‑й и 8‑й батарей артиллерийского полка 93‑й дивизии* и попросили рассказать об их землячке, военной медсестре Ксении Лопатиной.

Алексей Романович Владимиров разыскал и прислал стихотворение, написанное им о боях в Венгрии:

 

 

…Суровые, страшные были –

Гром пушек планету глушил;

Одною лопатою рыли

Окопы и ямы могил.

 

Над павшими не горевали –

До слез ли в атаке бойцам!

Слов нужных тогда не сказали –

Сказать их доверили вам!..

 

 

Следопыты ждут и других писем. Строка за строкой расскажут они, раскроют облик человека, которому в день, когда он совершил подвиг, исполнился 21 год.

 

 

«Следопыты прикасались к той непонятной разрушительной силе…»

(село Новый Миток, Оргеевский район)

Подъем на Суворовскую высоту был долог. Извилистая глинистая дорога вела нас через виноградник, разбитый на склоне холма, все выше и выше.

Лидия Максимовна рассказывала… За 16 лет существования клуба «Красные следопыты» учительница русского языка неплбхо освоила военную науку, за что ее особенно уважают ветераны боя за Хаджимус. Она знает все воинские части, воевавшие здесь, их командиров, продвижение частей при наступлении, немецкие огневые точки.

Генералы и полковники находят в учительнице русского языка не только хорошего слушателя, но и собеседника, понимающего, что такое плацдарм, фланг, стык, артподготовка, контрудар, прикрытие огнем и т. д.

Когда Лидия Максимовна останавливается и показывает, где и как шло наступление того или иного полка, я думаю, что, довелись ей воевать, была бы учительница не последним солдатом.

Земля в междурядьях виноградника вспахана, мы идем по ней, повернув к высоте Л 50, как она значилась на военных картах. Лидия Максимовна иногда наклоняется и кладет в мою ладонь осколки, которые замечает наметанным глазом. У меня их уже целая коллекция – ржавых, но все равно острых, тяжелых, поднятых из земли плугом.

По травянистому крутому склону поднимаемся на Суворовскую высоту. Вот памятный знак, поставленный на том месте, где водружено было 22 августа 1944 года красное знамя. Осколки я кладу к его подножию.

Далеко видно отсюда! Обелиск на Кицканском плацдарме, долина, по которой шло наступление. Холмы над Хаджимусом заворачивают дугой, окружая долину. Очень удобное место выбрали немцы для обороны.

Я уже много знаю о следопытском клубе, который подружился с бойцами 93‑й стрелковой дивизии, освобождавшей Хаджимус. Но есть у меня вопрос к учительнице… И когда проходит минута молчания на Суворовской высоте, я задаю его:

– Лидия Максимовна! А что, по‑вашему, остается или, может, точнее, рождается в душах ребят от всех этих встреч с ветеранами войны и родственниками погибших за ваше село?

Учительница русского языка отвечает не сразу. Идет, трогая листы винограда, все так же шаря глазами по земле, будто отыскивая осколки.

. – Расскажу один давний эпизод. Тогда я еще не знала, за какое дело мы взялись, а ребята мои – тем более.

Как‑то написали мы родственникам погибшего здесь солдата о том, что существует на белом свете могила, где он похоронен. Что братская эта могила находится в молдавском Хаджимусе, и стоит над ней памятник… Ну, написали и написали – что тут, кажется, такого! Ребята ни войны не видели, ни убитых, и потерь, слава богу, никаких не испытали, так что дело это в сердце их едва ли отозвалось.

Отправили письмо с десятком других – у нас тогда переписка все ширилась – и не очень‑то о нем и помнили.

Но вот ответ: большое вам спасибо… теперь мы знаем… обязательно приедем на могилу брата и сына… О дате приезда сообщения не было, и ребята мои успокоились, бывало у нас, что и не приезжал никто.

И вдруг в один из осенних дней, во время урока вбегают в класс:

– Ребята, к вам из Дагестана! Дангуловы! Идут!

Мы высыпали из класса. По коридору шли три женщины в черном. Шли как‑то так торжественно, что класс примолк, приосанился, насторожился… Женщины все тем же торжественным шагом приблизились и, не говоря еще ни слова, низко поклонились восьмиклассникам.

Я украдкой глянула на ребят.

В их глазах был‑о и удивление – ну, что, мол, было такого особого в нашем письме? – и то внезапное понимание, которое сродни открытию: так вот что, оказывается, было в нашем письме!

Потом, в классе, сидя рядом с гостьями, мои следопыты слушали рассказ матери и двух сестер бойца, павшего за Хаджимус. Рассказ о нем, о его детстве, юности, похожей на их юность, о том, как ждали они писем с фронта, как горевали, получив сообщение о без вести пропавшем родном человеке. Пропавшем без следа…

И о той радости рассказывали женщины, которую пережили, получив известие из Хаджимуса, о бесконечной благодарности людям, что дали им возможность поклониться могиле солдата…

– Вы спрашиваете, что остается в душах. Отвечу коротко: доброта. – И повторила, словно проверяя слово на слух: Доброта, сочувствие. Они ведь очень много видят, встречаясь с гостями нашего села. Видят, как плачут у могилы приехавшие издалека люди – пожилые, среднего возраста, даже внуки погибших. Ветераны рассказывают о героях, не пожалевших жизни за их село. И все это ложится в их души семенами добра, сочувствия, соучастия…

…Красивое село лежит у подножия Суворовской высоты, на границе широкой долины и высоких холмов, окруживших долину, – большое, крепкое, с крышами, тонущими в густой зелени садов.

 

И упал снег на цветы…

 

20 лет назад, когда я был в селе Корнешты, красные следопыты привели меня к тете Вецике, в саду которой похоронен ею русский солдат.

Был конец февраля, везде лежал еще снег, но уже пахло весной. К ночи все же подмораживало. Как это принято в селах, мы – хозяйка, школьники и я – устроились на кухне. Узнав, что тетя Вецика опять будет рассказывать ту историю, подошли и соседи, и народу в кухне набилось полно.

Елизавета Васильевна была в платке, завязанном под подбородком, она сидела на лаице, покрытой стареньким ковриком. Живые коричневые глаза, быстрые движения рук…

Она рассказывает это в тысячный, может быть, раз. Она говорит, как говорят сказительницы, и рассказ ее звучит как былина. Так, наверно, слагают матери всего мира свои песни, так сберегают в них подвиги сынов своих, любовь к родной земле и вечную скорбь по тем, которые никогда уже не постучатся в дверь.

Слушают не перебивая, не переспрашивая: все понятно в ее рассказе, все по‑человечески близко каждому – и матери, и дочери, и отцу, и сыну…

 

– В тот год в апреле уже расцвели брандуши, деревья стояли как невесты, и солнце день ото дня сильнее согревало землю. Но война все не уходила от нас – она гремела над нашими домами днем и ночью. Снаряды рисовали на темном небе радуги, а запах весны смешивался с гарью… Дрожали стены. Огонек керосинки дрожал, как крылья мотылька, и мы тушили ее, чтобы не привлечь на дом бомбу…

В ту ночь разгорелся за селом жаркий бой. Небо полыхало на той стороне так, что в комнате было светло, как днем. Я видела своих детей, дрожащих от страха.

В ту ночь упал снег на цветы.

Только за полночь утихли взрывы. Вернулись в дом «постояльцы» – дюжина немецких солдат. Протопали в каса маре, и скоро мы услышали их храп. Вдруг раздался стук в дверь.

– Василий, – сказала я старшему сыну, – открой.

– Мне страшно, мама.

Я зажгла лампу и вышла в сени.

– Откройте! – звал меня чей‑то голос из‑за двери.

Я открыл^ дверь. Передо мной, прислонившись к стене, стоял человек.

– Кто ты?

– Я русский солдат.

И прошел мимо меня в комнату, где спали дети. Сел на лаицу. Тяжело привалился к стене. Закрыл глаза. Я затворила дверь, поставила на стол лампу.

– Чей здесь фронт? – спросил он, так и не открывая глаз.

– Немецкий.

Я увидела, как вздрогнули веки солдата. Он вдруг схватился за голову, застонал и заговорил будто сам с собой. Я поняла, что он ранен, что заблудился и вместо своих окопов попал в мой дом. Я разглядывала его. Худенький, светловолосый, с голубыми глазами… Он вдруг выпрямился.

– Тетя, дай мне воды… с вином…

Я покачала головой: «Нету вина, немцы выпили».

– Тогда воды, воды дай…

Он попытался встать, и только тут я услышала, как что‑то захлюпало в его сапогах. Я посмотрела на пол и увидела, что он залит кровью. Бросилась помочь, но он, как в бреду, все просил воды, вина… И не хотел ложиться. Он был ранен в живот. Пуля вошла спереди – ниже пояса была маленькая кровоточащая дырка. А спина… На спине зияла большая рваная рана, из которой лилась и лилась кровь. Как могла, я перевязала его. И это было все, что можно было сделать.

Всю ночь мы сидели на лаице. Солдат не мог лежать на спине, и на животе ему было больно. Временами он терял сознание и звал брата Алешу, жену Аннушку, отца… Потом открывал глаза. Приходил в чувство Я рассказывал о себе. Ему в этом году исполнилось двадцать два, его зовут Сергеем, фамилия – Гречка. Я запомнила каждое слово, что он сказал мне в ту страшную ночь.

Утром в комнату вошли немцы. Они увидели раненого солдата и подступили к нему.

– Кто ты? Как попал сюда? Как перешел линию фронта?

Но Сергей был без сознания. Тогда двое взяли его под руки и вытащили из дома, заставляя идти. Они, наверно, хотели показать его своему командованию и допросить. Но Сергей не мог двигаться, и фашисты бросили его у калитки в снег.

Налетели самолеты, снова начался бой, и солдаты убежали. Я с трудом втащила обессиленное тело в комнату, уложила на лаицу.

На другой день, когда вернулось солнце, Сергей почувствовал себя лучше и попросил помочь ему выйти. Он долго стоял у плетня и смотрел, как тает снег, как идет весна. Прислушивался к далеким выстрелам. Ждал, что они приблизятся. А потом ему снова стало хуже.

Опять он звал в бреду своего брата и жену, говорил мне: «Почему ты не позовешь их?» Но я только подносила к его потрескавшимся губам кружку с водой, хотя знала, что нельзя этого делать.

Тяжело вспоминать…

Сергей умирал. Я сидела рядом с ним. Его голова лежала на моих коленях, он вскидывал руки, задыхался, просил пить, звал кого‑то…

– Копилул меу, – только и могла говорить я ему, – ребенок мой…

Пришли после боя немцы – усталые, разгоряченные, злые. Они ввалились в комнату, где лежал Сергей, обступили его. У меня остановилось сердце – так я испугалась. Но странно, немцы не трогали солдата. Они стояли над ним не двигаясь, даже замерев. Наверно, в муках его увидели свои муки, в смерти его – свою смерть. Кто знает, думали, наверно, как будут умирать они – может, лежать им в поле и кружить воронью над их головой…

Сергей умер на третью ночь. Я закрыла ему глаза, сложила руки на груди. Мой сын Василий и еще двое парней – Федя Рабей и Саша Горя, который погиб потом на фронте, похоронили его в саду. В ногах Сергея мы посадили сливу.

Когда она отцветает, роняя белые хлопья на могилу, или созревают плоды, внуки мои говорят: «Идемте к сливе Сергея»…

 

Мартовский день, ярко светит солнце, бегут по дорожкам навстречу мне звонкие ручьи. Снова я в Корнеттах. С шиферной крыши дома свисают сосульки – целый ряд длинных и острых сосулек. Это скалит зубы зима, надеясь напугать солнце и заставить спрятаться за тучи. Но где там! Солнце, смеясь, обламывает одну за другой сосульки – зима все беззубее…

Возле новой школы стоит памятник павшим: солдат в длинной шинели. Хороший пост, думаю я, – у школы. Никогда не позволит больше солдат сорвать уроки бомбам и снарядам…

Те красные следопыты, которые привели меня когда‑то к тете Вецике, выросли, работают, у них уже свои дети, которые учатся в школе и тоже стали красными следопытами.

Один из красных следопытов – Сережа Кумпатэ, внук тети Вецики, названный Сережей в память о русском солдате.

Тетя Вецике недавно умерла. Могилу Сергея Гречки она завещала хранить следопытам села Корнешты.

Следопыты шестидесятых годов решили разыскать родственников Сергея Гречки и послали письмо с рассказом о нем в украинскую республиканскую газету. Письмо было опубликовано, и в школу стали приходить письма, десятки писем.

«У меня был брат Сергей Гречка, – говорилось в одном. – Но наше отчество Иванович, а не Петрович, и жену его звали не Аннушка, а Галина. Расспросите, пожалуйста, Елизавету Васильевну еще раз: может, он звал перед смертью Галину?»

«Дорогие красные следопыты! Мы не знаем, где похоронен наш сын Сергей Сергеевич Гречка. Но был он светловолосый и голубоглазый. Жены у Сергея не было, и брата тоже, а была девушка Нина, которой писал он письма. А что, если это все же он похоронен в вашем селе? Но даже если и не он, посадите на могиле цветы, семена которых мы вам высылаем. Они растут у нашего дома… Надеемся побывать в Корнештах и низко поклониться могиле Сережи и Елизавете Васильевне, второй его матери. Низкий поклон и вам, ребята, за вашу благодарность павшим на поле боя, за ваше сочувствие живым, перенесшим боль утраты в тяжелые и страшные годы войны…»

Как‑то приехали в Молдавию женщины из Москвы, женщины, матери бойцов, погибших за освобождение нашей республики. Они прослышали о Елизавете Васильевне Мартя из села Корнешты и решили навестить ее. Тетя Вецика встречала гостей у калитки.

Как родные обнимали женщины друг друга, незнакомые, они встретились как сестры, одинаково потерявшие в войну сыновей.

Матери долго стояли под сливой у могилы Сергея, над которой поднималась теперь небольшая бетонная пирамида с красной звездой. Слива осыпала цвет, лепестки лфкились на землю, покрывая ее белым. Над деревом гудел пчелиный хор. Женщины не сводили глаз с могилы, и головы их чуть покачивались, словно они напевали одну на всех печальную песню – песню матери, потерявшей сына.

О могиле в саду узнала гостившая в Корнештах комиссия по увековечению памяти павших. Ее составляли ветераны войны. Они предложили, и даже не предложили, а распорядились, как умеют распоряжаться военные, перенести прах солдата в братскую могилу в поселке Корнешты, где похоронено 600 человек и где поставлен памятник павшим.

Это казалось правильным решением, и сельский совет согласился с ним. Но тетя Вецика не отдала дорогую для себя могилу. Слишком много ее сердца было отдано ей, слишком много слез пролито над нею, слишком много памяти связано с невысоким холмиком в саду.

Та ночь, когда снег упал на цветы, ночь, которую сотрясали взрывы… негромкий стук в дверь… Ее страх за светловолосого паренька, жалость к нему, разрывавшая сердце.

Никого не было у Сергея, когда он умирал, – только она, только руки ее и голос:

– Копилул меу… Ребенок мой…

Как же отдаст она его другим, как потревожит землю, где он лежит?..

Муж тети Вецики погиб в сорок пятом в далекой Германии, могила в саду заменяла в какой‑то степени могилу мужа, к которой приходила она поклониться…

 

23 февраля 1985 года, в День Советской Армии, повсюду лежал снег – на улице, во дворах, в саду, где насвистывал в ветвях деревьев холодный ветер. Мороз был 18 градусов. Но дорожка следов вела к памятнику над могилой в саду, снег вокруг нее был утоптан. Здесь стояли, устремив взгляды на красную звезду, третьеклассники, и Татьяна Геннадьевна Дромашко, их учительница, слово в слово повторяла рассказ тети Вецики:

– …он долго стоял у плетня и смотрел, как тает снег, как идет весна…

Собираются здесь школьники и в день Победы, за которую погиб Сергей Гречка, и 19 мая, в день рождения пионерии. Окружив памятник, проводят свои сборы отряды пионерской дружины и, уходя, прощаются с Сергеем, отдавая ему салют.

 

 

ТОВАРИЩ МУЗЕЙ

 

В Дубоссарской школе № 2 имени Г. Н. Шостацкого, как почти в любой школе республики, есть музей Боевой Славы. Собирали его следопыты восемь лет. Собирали всё о тех, кто освобождал в апреле 1944‑го их Дубос‑ сары.

Ветераны откликались на письма ребят. Присылали адреса однополчан, воспоминания, свои фотокарточки, даже те бесценные фотографии, которые были сделаны во время боя или между боями.

Бывшие бойцы думали: это сослужит еще службу; если для нас это воспоминания, то для ребят – пример.

Школе присвоили имя командира дивизии, воевавшей за Дубоссары, это же имя дали улице (бывшей Магальской), на повороте улицы появился памятник Г. Н. Шостацкому.

На стенде музея висят фотографии военных лет. Вот снимок – батальон Героя Советского Союза майора Демченко идет в атаку под Кишиневом.

Пулеметный расчет меняет позицию.

Марш частей 94‑й гвардейской Краснознаменной стрелковой дивизии по площади Берлина.

Пулеметчики отец и сын Гончары за пулеметом.

Разбитая техника гитлеровцев…

Все это было. Шли в атаку бойцы майора Демченко. Взрывы сотрясали землю под их ногами. Визжали над головой осколки. Слышался вскрик – кто‑то рядом падал. Кто‑то умирал – молодой, сильный, разгоряченный боем.

Стоит побыть перед фотографией минуту‑две, как она оживает. Ведь что такое фотография? Сотая часть секунды жизни человека. Она сковала его лишь на мгновение. А в следующее – не успеешь и глазом моргнуть – пулеметчик уже встал, или оглянулся, или подмигнул фотографу. А может, было не до того – может, снова пошли в контратаку фашисты – и «повернулся им навстречу ствол пулемета…

Легко думается, когда побудешь перед такой фотографией минуту‑другую. Мгновения, на ней запечатленные, – особые: рядом с солдатом ходила смерть, и смерти нельзя было бояться, потому что шла битва за Родину.

 

 

* * *

Когда ты берешь в руки пожелтевший листок солдатского письма, рассматриваешь фотографию военных лет, слушаешь рассказ бойца или держишь в руках старую каску, ржавый остов автомата – пусть наступит минута молчания.

И пусть ты увидишь в эту минуту войну, похожую на ту, что показывают нам кино или телевидение (война была в тысячу раз страшнее), ты все равно подумаешь: это было, было, было! Бомбежки, разрывы снарядов, пулеметные и автоматные очереди, свист пуль, холодная земля и чье‑то холодеющее тело, – все это было!

Все это было на той земле, по которой ты ходишь, на которой живешь. Ее, умирая на ней, отвоевали для тебя. И миллионы людей не только помнят войну – они до сих пор обездолены войной, отнявшей отца, брата, сына… И это мы знаем и помним – в ту минуту молчания, когда прикасаемся к священной памяти павших в битве за Родину.

 

Товарищ Музей

 

Чего только не увидишь в следопытских музеях!

У школьников поселка Калининск Единецкого района стоит в музее пулемет «Максим», который косил беляков в гражданскую и немцев в Великую Отечественную.

В селе Спея Новоаненского района музей украшает миномет, противотанковое ружье и генеральская парадная сабля, подаренная ребятам ветераном войны.

А в других собраны автоматы и винтовки, пулеметы и штыки, патроны, гильзы, полуразорвавшиеся мины и снаряды, гранаты, фляги…

Книги о войне, надписанные авторами или ветераном войны.

Письма.

Письма с фронта домой – солдатские треугольники. Письма следопытам от ветеранов войны и родственников погибших. Письма‑воспоминания, письма‑рассказы, письма‑благодарности.

Очень часто солдатские письма рассказывают следопытам о том, что не было известно ни военным корреспондентам, ни писателям, ни кинодраматургам. Героическое, печальное и веселое перемешано в этих письмах.

«Однажды после нашей контратаки, – читаем в письме, – что находится в музее следопытов Рыбницкой школы № 7,– мы заняли немецкие окопы. Заняли и приготовились к обороне: фашисты с потерей окопов не собирались мириться. И тут они применили хитрость. Эти окопы были соединены с прудом, а пруд находился в расположении врага. И вот они открыли запруду, и вода – целый пруд! – хлынула в окопы…

Время – начало весны, вода со льдом, залила она нас по горло. А подняться из окопа нельзя – немецкие пули стригут бруствер. Выложили мы боеприпасы повыше, ведем огонь по цепям наступающих фрицев, а чуть снаряд или мина – ныряем в воду…

 

 

Чего только не увидишь в следопытских музеях!

(г. Бельцы, школа № 9)

Так бились несколько часов. С наступлением темноты поднялись в атаку – выскочили из окопов как водяные. Холод, голод и злость только увеличили наши силы – выбили немцев из населенного пункта…»

«Переправлялись через Днестр близ села Попенки. На чем? – спросите. По мосту, сделанному из пустых винных бочек. Помогали нам его сделать местные жители, которые и прикатили бочки. «Пьяный мост, – шутили солдаты. Но мост оказался прочным, хоть и шатался под нами, как пьяный…» А вот письмо о солдатской хитрости.

«Командир полка приказал мне с разведвзводом – было это в Германии уже – выяснить силы противника и, главное, снять пулеметчика с кирхи – лютеранской церкви. Засел он на самом верху, и все ему было видно…

Мы шли через сад, рядом с дорогой; как добраться до кирхи, еще не знали. И вдруг навстречу – катафалк, а за катафалком – колесница для провожающих. Мы, не долго думая, останавливаем катафалк, старший сержант Пахтин переоделся в черное, снятое с возницы, разведчики спрятались в колеснице – и покатила траурная процессия прямо в село.

У кирхи катафалк остановился. Двери храма были открыты'… что еще надо разведчикам) В пять минут с пулеметчиком было покончено, место его заняла разведка, а видно все с кирхи – как на ладони…»

 

 

* * *

Плуг вывернул из земли ржавую железяку. Трактор остановился. Тракторист подошел, поднял странный на вид металлический предмет, пролежавший в земле много лет.

Долго рассматривал, пытаясь понять его назначение.

Это не было похоже ни на одну из вещей, знакомых трактористу с детства. Потом он догадался – это оставила война. В руках он держал то, что было создано против человека, – останки немецкого ручного пулемета.

Коллекция ржавого оружия в школьном музее села Старые Раскайцы пополнилась еще одним экспонатом.

Здесь собрано много отвоевавшего оружия – немецкого, румынского, итальянского, венгерского. Брошенного оружия. Оружия побежденного. С ним пришли, чтобы завоевать нашу страну.

Под этим селом в апреле 1944 года советские войска форсировали Днестр. Одиннадцать смельчаков, выбив немцев с‑высоты, больше суток – до прихода главных наши