Земляные дайверы с Пентекоста

 

Пляж, на который мы высадились, тянулся более чем на полтора километра непрерывным изящным изгибом. За ним, практически скрытые в густых кустах, стояли несколько хижин, растянувшиеся прерывистой линией по всей длине залива. Уолл привел нас к совсем маленькой лачуге, одиноко стоящей под большим панданом на берегу застойного ручья. Она была заброшена, крыша на ней промокла и прохудилась.

«Вот, – сказал Уолл, – принадлежащий тебе дом».

К этому моменту люди, живущие в других хижинах, собрались вокруг и уселись на корточки, сосредоточенно и беззастенчиво осматривая нас. Большинство было одето в сильно залатанные шорты, другие были голыми, если не считать намбы – традиционной набедренной повязки, которая намного короче, чем допустимо западными приличиями. Уолл начал собирать их для ремонта нашей хижины. Некоторых он послал собирать листья для новой крыши, других – резать молодые деревца, чтобы построить дополнительный портик спереди. Это, по его мнению, предотвратило бы попадание дождя в хижину через открытую дверь. Через час хижина стала вполне пригодной для проживания. В портике мы соорудили грубый стол и сложили на него банки с едой и эмалированные тарелки. Внутри самой хижины, которая была размером всего три на два с половиной метра, мы выложили платформу из бамбука, которая должна была служить нам кроватью. Мы сделали ее настолько широкой, насколько это было возможно, чтобы мы могли оба спать бок о бок, потому что здесь не было места для такой роскоши, как две отдельные кровати. Мы повесили нашу сумку с сахаром на веревку в углу, безуспешно пытаясь уберечь ее от муравьев. Когда все приготовления были закончены, Уолл послал мальчика к пальме, которая росла снаружи, чтобы собрать немного кокосов, и мы втроем сидели на твердой кровати, пили пенящееся молоко из зеленых кокосов и с большим удовольствием осматривали наш новый дом.

 

Уолл, который познакомил нас с земляными дайверами

 

Уолл вытер рот тыльной частью руки, расплылся в улыбке, поднялся на ноги и торжественно пожал нам обоим руки.

«Я иду сейчас, – сказал он. – Хороший арпи‑нун». Он спустился по пляжу, вернулся к своей лодке и вышел в море.

В тот день мы перешли ручей у нашей хижины и направились вглубь острова по узкой грязной дорожке, которая вела к площадке для прыжков. Она извивалась между стволами пандана и гладкими стволами пальм, а затем круто поднималась вверх через густой влажный кустарник. Поднявшись на 400 метров по крутому склону холма, мы вышли на поляну размером в половину футбольного поля. В самой высокой ее точке стояло одинокое дерево с обрубленными ветвями, вокруг которого были построены подмостки из шестов. Сейчас эта шаткая конструкция в высоту достигала уже 15 метров, и над балками наверху около двадцати мужчин, поющих во весь голос, добавляли к ней новые ярусы. Другие сидели на бревнах поблизости к площадке, разламывая лианы, которые служили креплениями, а еще одна группа занималась выкорчевыванием пней у подножия башни.

Остаток дня мы провели со строителями башен. Они сказали, что церемония прыжков пройдет ровно через шесть дней, подтвердив слова Уолла. Я был удивлен такой последовательности – не все бесписьменные народы делают такой акцент на пунктуальности, так что было ясно, что точное время проведения церемонии имеет для них большое значение.

Два дня спустя небольшой катер Уолла снова появился на скалистом мысе, который обозначал западный конец залива. Он высадился на берег с большим свертком, завернутым в газету.

 

Строительство башни

 

«Больше лучшей еды», – сказал он, передавая его нам. Я распаковал его и нашел 6 квадратных буханок хлеба и 6 бутылок неизвестного шипучего лимонада. И хлеб, и лимонад он купил в магазине примерно в 30 километрах от побережья, куда только что доставил груз копры. Мы были очень тронуты и благодарны ему, в особенности за лимонад, поскольку кроме кокосового молока мы могли пить только воду из грязного ручья, через который мы и любой другой, кто направлялся на площадку для прыжков, переходили несколько раз на дню.

 

Четыре дня спустя башня была практически закончена. В высоту она достигала 24 метров и выглядела крайне неустойчивой, поскольку на верхних ярусах не было опоры из срубленного ствола дерева, который как жесткий каркас пролегал по центру нижней секции. Чтобы стабилизировать ее, к вершинам привязали тросы из лозы, которые прикрепили к стволам деревьев по краям поляны, но даже так вся конструкция опасно покачивалась, когда строители беззаботно взбирались на нее.

Прыгать собирались 25 человек, и каждый должен был «нырять» с отдельной платформы. Они были расположены в ряд вдоль лицевой части башни. Нижняя платформа была на высоте всего 9 метров над землей, самая высокая – всего на метр ниже вершины. Каждая состояла из двух тонких досок, привязанных к простому каркасу грубой лианой, которая также обеспечивала шероховатость поверхности, так чтобы по ней не скользили ноги земляных дайверов. Они простирались вперед горизонтально на два с половиной или три метра, и их внешние концы опирались на несколько тонких распорок. Было ясно, что эти опоры и крепления нижних концов к главной платформе должны были выдерживать очень большую нагрузку, когда человек прыгал, и тросы, связывающие его лодыжки и прикрепленные к башне, внезапно опускались вниз. Я спросил строителей, почему они не используют более прочные распорки и более сильные крепления. Они объяснили, что распорки специально сделаны хрупкими; так как задумано, что платформа падает, когда дайвер приближается к земле, таким образом действуя как амортизатор ударов и уменьшая ужасное давление на лодыжки.

Лозы, которые должны были служить для подстраховки, собирали в лесу ровно за два дня до церемонии. Уолл сказал мне, что такая точность была очень важна, поскольку, если они были старше двух дней на момент использования, они могли сгнить или высохнуть, утратив свою эластичность и прочность. Если это случится, то лоза лопнет, и человек может погибнуть. Лозы нужно отбирать тщательно, так как для прыжков подходит только один вид определенной толщины, длины и возраста. Тем не менее мужчинам не приходится долго искать, потому что ползучие растения в изобилии висят на ветвях лесных деревьев. Мужчины и мальчики целый день доставляли их на башню. Там другие рабочие привязывали их к главным поперечным распоркам башни и попарно подвешивали их над платформами, так чтобы их свободные концы, которые в итоге будут привязаны к лодыжкам дайверов, свешивались вниз с передней части башни, как копна кудрявых волос.

На земле мужчина поочередно обхватывал каждую пару, встряхивал ее, чтобы убедиться, что лозы не запутались и свободно свисают на платформу выше, а затем обрезал их ножом для деревьев до нужной длины. Это была жизненно важная задача. Если он ошибется и сделает лозы слишком короткими, то дайвер, который будет их использовать, останется висеть в воздухе высоко над землей и, вероятно, врежется в башню с такой силой, что сломает себе кости; если же они будут слишком длинными, человек столкнется с землей и практически наверняка умрет. Эта оценка была непростой задачей, так как нужно было учитывать дополнительную длину лоз при обрушении платформы во время прыжка и природную эластичность самих лоз. Если бы я должен был принять участие в ритуале, я уверен, что был бы осторожным настолько, чтобы самому оценить длину лоз, которые собираюсь использовать. И хотя многие из тех, кто работал на башне, должны были нырять на следующий день и точно знали, с какой платформы они прыгнут, никто из них, насколько я видел, не озаботился тем, чтобы осмотреть лозы.

 

Автор осматривает платформы для прыжков

 

Когда обрезка была закончена, срезанные концы распустили на кисточки, чтобы их было легче обмотать вокруг лодыжек, а затем связали и завернули в листья, чтобы сохранить влажными и гибкими.

Наконец, группы мужчин изрыли крутой склон у подножия башни, тщательно просеивая землю пальцами, чтобы убедиться, что под поверхностью не скрыты корни или валуны, которые могли бы нанести вред дайверу при приземлении. К вечеру пятого дня после нашего приезда все было готово. Последний человек спустился с башни, последняя лоза была обрезана и распушена на кисточки. Покинутая башня стояла на крутом склоне холма, мрачная на фоне вечернего неба, словно зловещий эшафот.

На следующее утро, когда солнце взошло с моря, мы увидели лодку Оскара, раскачивающуюся на якоре в заливе. Он вышел на берег, неся с собой три холодные курицы, консервированные фрукты и две буханки хлеба. После того как мы съели лучшую еду из того, что мы пробовали за последние несколько дней, мы вместе пошли на площадку для прыжков. Башня все еще пустовала. В течение следующего часа мужчины, женщины и дети приходили один за другим и садились по краям поляны. Никто из них не собирался участвовать в церемонии. Два строителя стояли у основания башни, следя за тем, чтобы никто не наступал на рыхлую почву, на которую будут приземляться дайверы. «Не ходить это место, – предупредил меня Уолл. – Табу».

В 10 часов мы услышали отголоски песнопений в кустах. Они становились все громче и громче, пока, стремительно и неожиданно, из‑за кустов позади башни не вышла группа людей и не начала танцевать, продолжая громко петь. Некоторые женщины были одеты в длинные юбки из измельченных пальмовых листьев и обнажены до пояса; другие были одеты в бесформенные хлопковые сорочки, подаренные миссионерами. Многие мужчины засунули молодой пальмовый лист в заднюю часть своих коротких брюк, так что он доставал им до лопаток. Один или двое несли побеги красных листьев кротона или высокие колосья пурпурных цветов, которые росли в лесу, похожие на тростниковые заросли. Танцоры топали вверх и вниз по склону за башней колоннами по 6 человек. Через несколько минут земля под их ногами уплотнилась и превратилась в 6 параллельных террас блестящей гладкой земли.

Незаметно покинув ряды танцоров, маленький мальчик начал быстро подниматься на заднюю часть башни. Он заправил за ухо красный гибискус и отбелил лаймом пробор в своих кудрявых волосах. Двое пожилых мужчин поднялись за ним. Это были его родственники, которые должны были служить ему помощниками в ритуале, который вот‑вот должен был начаться. Первые шесть метров они подтягивались вверх по горизонтальным перекладинам, которые образовали гигантскую лестницу в задней части башни. Затем они исчезли в запутанном клубке перекладин, диагональных и вертикальных, которые делали внутренность башни практически сплошной, и появились спереди по бокам самой нижней платформы. Один из пожилых мужчин вытащил две лозы. Мальчик стоял безучастно, его ноги находились у основания платформы. Он держался за стойки башни. Его помощник нагнулся и привязал лозы к его лодыжкам. Платформа, на которой они стояли, находилась на высоте не более девяти метров от длины башни, но мальчик неизбежно пролетит дальше, а земля внизу так резко уходила вниз, что точка, где он впервые коснется земли, примерно в четырех с половиной метрах от башни, была ниже по крайней мере на 12 метров.

Закрепление лозы заняло не более пары минут. Один из помощников отрезал свободные концы узла ножом для деревьев, а затем оба отступили в башню, оставив мальчика одного.

Держа в руке красные листья кротона, он покинул свой пост на деревянном настиле башни и медленно пошел вперед по узкой платформе, чтобы встать на самом конце, поставив ноги на двух досках, которые выступали из‑под переплета лианы.

Пение танцоров внизу и позади него сменилось ритмичным пронзительным криком. Они перестали маршировать и повернулись лицом к башне, вытянув руки прямо перед собой; к шуму примешивался пронзительный свист женщин сквозь зубы.

 

На вершине башни

 

Прыгун

 

Мальчик, один на краю пустоты, поднял руки. Через бинокль я видел, что его губы шевелились, но сквозь крики танцоров я не мог слышать, кричал ли он или пел. Медленно, чтобы не нарушить равновесие, он бросил листья кротона в воздух. Они медленно закружились в воздухе и упали на землю 12 метрами ниже. Свист и крики танцоров становились все более настойчивыми. Мальчик поднял руки еще раз и хлопнул три раза над головой. Затем, сжав кулаки, он скрестил руки на груди и закрыл глаза. Медленно, напрягшись всем телом, он бросился вниз. В то кажущееся бесконечным мгновение он падал, расставив руки и ноги. Затем, когда он рухнул вниз, лозы вокруг его лодыжек внезапно прорезали воздух. С громким треском, похожим на выстрел, сломались распорки, и платформа, которую они поддерживали, упала вниз. Его голова находилась не более чем в метре от земли, когда лозы, натянутые до предела, отбросили его назад и швырнули к подножию башни, где он приземлился на спину в мягкую землю.

Двое мужчин, охранявших площадку, бросились к нему, и, пока один из них поддерживал мальчика за руки, другой отрезал лозы. Парнишка поднялся на ноги, улыбаясь во весь рот, и побежал, чтобы присоединиться к танцорам. Двое мужчин перекопали землю, где приземлился мальчик, и, пока они этим занимались, другой мужчина покинул ряды танцоров и забрался на башню.

Один за другим в течение следующих трех часов мужчины прыгали. Каждый из них нырял с все более высокой платформы. Они летели вниз 12, 15, 21 метр. Не все из них были маленькими мальчиками. Мы с Джеффом фотографировали и снимали с вершины башни, когда сутулый старик с морщинистой кожей и короткой седой бородой начал проворно карабкаться к нам. Он встал на платформу на высоте 25 метров и устроил бурную и вдохновенную демонстрацию жестикуляции перед падением. В те несколько секунд между его исчезновением и обрушением платформы, когда вся башня сильно заколебалась, мы услышали пронзительный смех. Он смеялся, даже когда кувыркался в воздухе.

Но не всем прыгунам это нравилось так же сильно, как, казалось, этому человеку. Один или двое, стоя в одиночестве на краю своей платформы лицом к лицу с испытанием на смелость, потеряли самообладание. Если призывы танцоров не заставляли их прыгнуть, то два ассистента, которые стояли в башне сзади, добавляли к этому особую форму убеждения. У них была с собой маленькая ветка лесного дерева, листья которого очень больно жалят. Но они не били тех, кто не хотел прыгать. Вместо этого они хлестали листьями себя, крича от боли и убеждая дайвера прыгнуть, чтобы они могли прекратить самоистязание.

Только одного прыгуна окончательно покинуло мужество. Несмотря на плач ассистентов и крики танцоров, он отступил с края платформы. С него срезали лозы, и он спустился с башни. Его лицо было мокро от слез. Уолл сказал нам, что ему придется отдать несколько свиней в качестве штрафа, чтобы искупить свою вину перед обществом.

Уже наступил вечер, когда пришло время последнего прыжка. Дайвер стоял в 30 метрах над нами – крошечная фигурка на фоне неба. Долгое время он, стоя прямо и сохраняя идеальное равновесие на платформе шириной не более полуметра, махал руками, хлопал в ладоши и подбрасывал листья кротона. Певцы внизу не умолкали уже много часов подряд и совсем охрипли, но когда он наконец наклонился и полетел к земле, они испустили радостный вопль и с криками бросились с танцевальной площадки мимо башни на место приземления, чтобы поднять его на плечи. Казалось чудом, что его колени и тазобедренные суставы выдержали сокрушительный рывок, когда лозы резко отбросили его, но ни он, ни кто‑либо другой, кто принимал участие в церемонии в тот день, не был ранен.

Долгое время я недоумевал, что могла означать эта зрелищная церемония. Уолл, который в юности был знаменитым прыгуном, рассказал мне историю ритуала.

Много лет назад мужчина из одной из деревень на Пентекосте узнал, что его жена ему изменяет. Он пытался поймать ее, чтобы побить, но она убежала от него и, пытаясь спастись, забралась на пальму. Он полез вслед за ней, и, когда он добрался до вершины, они начали спорить.

«Зачем ты пошла к другому мужчине? – спросил он. – Неужели я недостаточно мужественный для тебя?»

«Нет, – сказала она, – ты слабак и трус. Ты даже не осмелишься прыгнуть отсюда на землю».

«Это невозможно», – сказал он.

«Я могу это сделать», – сказала женщина.

«Если ты прыгнешь, я сделаю то же самое. Давай прыгнем вместе».

И они прыгнули. Жена обезопасила себя, привязав концы пальмовых листьев к лодыжкам, чтобы падение не причинило ей вреда, а мужчина умер. Другие мужчины в деревне были сильно унижены тем, что женщина провела одного из них, поэтому они построили башню намного выше пальмы и устроили церемонию прыжков, чтобы доказать женщинам, которые пришли посмотреть на них, что мужчины, в конце концов, – более совершенный пол.

В буквальной трактовке история Уолла едва ли была убедительной, и я не смог собрать достаточно доказательств, чтобы с уверенностью рассуждать о ее символическом значении, если таковое было. Я опрашивал прыгуна за прыгуном, почему он рисковал своей жизнью в прыжке. Один мужчина сказал, что это помогло ему почувствовать себя лучше; другой сказал шире, что если у него были боли в животе или простуда, то прыжок был надежным лекарством. Один или двое сказали, что прыгают просто потому, что им это нравится. Большинство же просто ответили, что делают это, потому что это «обычай этого места».

Однако я получил одну подсказку, которая может пролить свет на более глубокий смысл. Во время церемонии я заметил, что одна из женщин, стоявшая в нескольких метрах от меня, кормила грудью то, что я принял за ребенка. Она особенно внимательно наблюдала за одним молодым человеком и, когда он прыгнул и не пострадал, восторженно выбросила сверток, который держала в руках. Это был всего лишь кусок ткани. Уолл сказал мне, что этот прыгун – ее сын и что сверток был «все равно что ребенок». Возможно, этот ритуал был испытанием, через которое подростки должны были пройти, чтобы их признали мужчинами, и, когда мальчик прошел его, мать отбросила символ его детства, провозглашая миру, что ее ребенка больше нет, его сменил взрослый мужчина.

Если бы в этом была доля истины и такова была предыстория происхождения церемонии, тогда можно было бы ожидать, что прыгать будут только маленькие мальчики. В подтверждение этого одна женщина сказала, что во «время до этого» мужчина прыгал только один раз и затем «все кончено». Но если так и было, то больше эта традиция не поддерживалась, поскольку я знал, что некоторые мужчины, которые прыгали сегодня днем, уже несколько раз принимали участие в церемонии ныряния.

Можно было быть уверенным только в одном. Сами эти люди в значительной степени забыли о первоначальном значении своего ритуала, так же как и мы забыли о первоначальном значении наших костров на 5 ноября. За много веков до Гая Фокса наши предки жгли костры в начале ноября, поскольку в древние времена в это время праздновали день мертвых. Современные вечеринки с фейерверками практически наверняка напрямую происходят от этих древних языческих обрядов. Мы все еще сохраняем этот обычай не из‑за его происхождения, не потому что мы хотим отпраздновать освобождение парламента от Порохового заговора, но просто потому, что он нам нравится. Я подозреваю, что история о неверной жене имеет еще меньше общего с происхождением прыжков на Пентекосте, чем история о Гае Фоксе – с традицией ноябрьских костров. Рискну предположить, что люди на Пентекосте продолжают совершать свой ритуал по тем же причинам, по которым мы продолжаем наши, – потому что это захватывающее и приятное событие и потому, что это «обычай этого места».

 

7. Карго‑культ

 

С Пентекоста и Малекулы мы вернулись на юг, в Вилу. Там нам удалось получить койки на небольшом судне, принадлежавшем кондоминиуму и оптимистично названном им «Конкорд» («Согласие»). Оно направлялось на остров Танна, находящийся в 225 километрах к югу. Танну можно считать последним местом из группы островов, которое может привлечь того, кто разыскивает старые обычаи, не тронутые внешним влиянием. Из всех Новых Гебрид именно туда впервые приехали миссионеры, и с этого момента она стала местом энергичной и смелой работы пресвитерианской церкви. 19 ноября 1839 года преподобный Джон Уильямс на миссионерском корабле «Камден» пристал к берегу Танны и высадил трех христианских самоанских проповедников, которые должны были подготовить почву для европейских миссионеров. Сам Уильямс отправился на соседний остров Эроманга, где высадился на следующий день. Спустя несколько часов после того, как он ступил на берег, он и его спутник, Джеймс Харрис, были убиты туземцами. Не прошло и года, как другой корабль из Лондонского миссионерского общества прибыл на Танну. Самоанские проповедники выжили почти что чудом, но спасительный корабль прибыл как раз вовремя, потому что они были в плену у местного населения и, безусловно, очень скоро были бы убиты и съедены, если бы не подоспела помощь.

Лишь два года спустя миссионеры совершили новую попытку. На острове поселились преподобные Тернер и Несбит, и, несмотря на враждебность местного населения, им удалось обратить достаточно людей, так что Тернер мог составить и опубликовать в 1845 году таннский катехизис – первую книгу, когда‑либо напечатанную на языке Новых Гебрид.

В течение следующих 30 лет на острове продолжалась миссионерская деятельность, хотя прогресс был медленным. На Эроманге, в 50 километрах к северу, были убиты еще четыре миссионера, и, хотя на Танне никто не погиб, ситуация, должно быть, была чрезвычайно опасной. Но к началу века упорство и храбрость миссионеров принесли свои плоды. Танна стала показательным примером того, чего удалось добиться стараниями христиан, работая с самым трудным и упорным примитивным народом. К 1940 году на острове были мужчины, чьи отцы, деды и прадеды были христианами. Миссия управляла процветающей больницей и хорошо посещаемой школой, и большинство жителей острова утверждали, что оставили своих языческих богов ради христианства. Но в этом году на острове возникла новая странная религия. Таннцы были во власти карго‑культа – религии столь же странной, как любые другие языческие обряды Новых Гебрид. Несмотря на все усилия миссии и правительства, она по‑прежнему процветала, и большая часть некогда христианского населения острова была ее последователями.

 

Карго‑культы встречаются не только на Новых Гебридах. Они возникли независимо друг от друга на островах по всему Тихому океану, вплоть до Таити, в 5 тысячах километров на восток, до Соломоновых островов на северо‑западе и островов Гилберта на севере. Два года назад, в высокогорьях Новой Гвинеи, где карго‑движение было очень распространено, я встретил европейца, который лично знал об одном из этих культов. Это был лютеранский миссионер, который так описывал происхождение этих новых религий.

До прихода европейцев народы Новой Гвинеи жили в каменном веке. Единственными материалами, которые они знали, были камень, дерево и растительные волокна, и многие из них не видели даже керамики, которую делают некоторые племена на побережье. И вдруг в их долины приходят странные белые люди, принося с собой обилие удивительных новых предметов, которые они называют на пиджине «карго» (от слова «груз»), – керосиновые лампы, пластиковые расчески, радиоприемники, фарфоровые чашки, стальные ножи. Все они были сделаны из совершенно новых и поразительных материалов. Туземцы были поражены и озадачены. Но одно было для них очевидно: карго не может быть человеческого происхождения. Сам по себе материал, из которого изготовлены эти предметы, не встречается в природе. И каким волшебным способом они были созданы? Как можно выстругать, выткать или вырезать такую вещь, как блестящий эмалированный холодильник? Кроме того, белые люди не сами делают карго: оно появляется на больших кораблях или самолетах. Из всего этого можно сделать только один вывод – карго должно иметь сверхъестественное происхождение и отправляться богами.

Но почему оно должно доставляться только белому человеку? Возможно, из‑за того, что он отправляет мощные ритуалы, убеждая богов доставлять грузы только ему. Поначалу кажется, что белые люди готовы поделиться этой тайной, ибо некоторые из них с радостью рассказывают о своем боге. Они объясняют, что старые племенные обычаи ложны, что старых идолов нужно уничтожить. Люди верят им и посещают церкви белых людей. Но, несмотря на это, груз не доходит до них. Местные подозревают, что их обманывают. Они замечают, что религию, которую проповедуют миссионеры, игнорирует большая часть самих белых людей, и из этого следует, что они должны использовать какую‑то другую технику воздействия на богов. Тогда местные жители спрашивают торговцев, которые в изобилии обладают этими товарами, как можно получить такие богатства. Торговцы отвечают, что, если им нужно карго, они должны работать на плантациях копры, зарабатывать деньги, и тогда они смогут купить такие предметы в магазине белого человека. Но этот ответ не удовлетворяет местных: как бы тяжело они ни работали, им не удается заработать достаточно, чтобы купить что‑то, кроме самых плохих предметов из тех, которые они жаждут приобрести. Лживость этого объяснения также подтверждается легко подмечаемым фактом: сам торговец не делает того, что проповедует, не выполняет никакой физической работы, а просто сидит за столом и перекладывает бумаги.

Тогда местный житель внимательнее смотрит на белых. Вскоре он замечает, что чужестранцы делают много бессмысленных вещей: они строят высокие столбы с прикрепленными к ним проводами; они сидят и слушают маленькие коробки, которые светятся и издают странные звуки и говорят сдавленными голосами; они убеждают местных жителей одеваться в одинаковые одежды и шагать вверх‑вниз – вряд ли можно придумать более бесполезное занятие. И туземец понимает, что нашел разгадку тайны. Именно эти непонятные действия являются ритуалами, которые белый человек использует, чтобы убедить богов отправить к ним груз. Если местный хочет получить груз, он тоже должен так делать.

И вот он возводит имитации радиоантенн. Он кладет белую ткань на импровизированный стол, ставит миску с цветами в центре и садится рядом, как делают белые люди. Он одевается в имитацию униформы, созданную из местной ткани, и шагает вверх‑вниз. В высокогорьях Новой Гвинеи предводители одного из культов утверждали, что в их долину высадится флот серебряных самолетов, и народ, соответственно, начал строить большие склады для хранения грузов в качестве поощрения для самолетов. В других частях острова говорили, что на склоне горы откроется туннель и из него выедут колонны заполненных грузовиков.

Последователи культа на Амбриме сформировали ополчение и установили охрану в своих деревнях, которая допрашивала путешественников о месте их назначения и причине поездки, записывая ответы в журнал. Они также установили на дороге предупреждения с надписями «Стой» и «Обязательная остановка». Другие люди сидели и говорили в пустые банки из‑под консервов, имитирующие радиотелефоны.

Первый из известных культов подобного рода возник на Фиджи в 1885 году. В 1932 году очень похожий по существу культ появился на Соломоновых островах. По мере того как западные вещи распространялись в Тихоокеанском регионе, росло число и охват таких культов. Антропологи отметили две отдельные вспышки в Новой Каледонии, четыре на Соломоновых островах, четыре на Фиджи, семь на Новых Гебридах и более пятидесяти в Новой Гвинее, причем большинство из них возникли совершенно независимо друг от друга. Большинство этих религий утверждают, что один особенный мессия привезет груз, когда настанет апокалипсис.

На Танне первые признаки культа были замечены в 1940 году. Начали распространяться слухи об их лидере, который называл себя Джоном Фрумом и общался с собранием предводителей деревень на юге острова. Он появлялся только ночью при мерцающем свете огня. Это был, как говорили, маленький мужчина с высоким голосом и обесцвеченными волосами, одетый в пальто с блестящими пуговицами. Он делал странные пророчества. Произойдет большой катаклизм; горы просядут и выровняются, а долины зальются водой; старики вернут свою молодость, а болезни исчезнут; белые люди будут изгнаны с острова и никогда не вернутся; а карго будет прибывать в больших количествах, так что у каждого будет столько, сколько он желает. Если они хотят ускорить наступление этого дня, люди должны повиноваться приказам Джона Фрума. Ложное учение миссионеров нужно игнорировать. Некоторые старые обычаи, запрещенные миссионерами, нужно возродить, чтобы показать, что ложное христианское учение отвергнуто. Повинуясь этим заветам, люди толпами покидали миссионерские школы.

В 1941 году в развитии культа совершился новый виток. Говорили, что Джон Фрум предсказал, что, когда настанет апокалипсис, появятся монеты с изображением кокоса. Поэтому людям нужно избавиться от денег, принесенных белым человеком, поскольку таким образом они не только устранят пороки европейцев, но и ускорят уход белых торговцев, которые, несомненно, не захотят оставаться на острове, когда у местных жителей больше не будет денег. Тогда жители Танны начали дикую оргию, скупая все товары в магазинах. Люди растратили все сбережения, которые они скопили за жизнь. Некоторые выкладывали по сотне фунтов, вновь всплыли золотые соверены, которые европейцы в последний раз видели в 1912 году, когда ими награждали местных вождей за подписание договора о дружбе.

К маю ситуация стала крайне серьезной. Миссионерские церкви и школы были заброшены. Никол, суровый британский агент, правивший на острове с 1916 года, решил, что настало время действовать. Он арестовал нескольких лидеров, признал в одном из них, Манахиви, Джона Фрума и на день привязал его к дереву, пытаясь представить его как совершенно нормального человека без сверхъестественных способностей. Заключенных затем отправили в Вилу, где они были осуждены и заключены в тюрьму. Люди говорили, что Манахиви был на самом деле лишь двойником, который стал мучеником, чтобы защитить Джона Фрума, и что настоящий пророк все еще живет на острове.

Вскоре после этого на Новые Гебриды прибыли первые американские войска и основали свою базу в Санто. По островам распространялись истории о больших количествах карго, которые они привезли с собой, об их расточительности и великодушии. Вскоре на Танне стали поговаривать, что Джон Фрум на самом деле был королем Америки. Затем последовало потрясающее и захватывающее событие, которое, казалось бы, подтвердило эту гипотезу, – прибыл батальон афроамериканцев. Физически они были очень похожи на местных жителей – у них была такая же черная кожа и вьющиеся волосы, но было одно поразительное отличие: как белые солдаты, они были не бедны, а богато обеспечены карго.

Танну охватило дикое волнение. Апокалипсис был неминуем. Все, казалось, готовились к приезду Джона Фрума. Один из лидеров сказал, что Джон Фрум прилетит из Америки на самолете, и сотни людей начали расчищать кусты в центре острова для взлетно‑посадочной полосы, куда он мог бы приземлиться. Вскоре ситуация стала настолько серьезной, что Никол обратился по радио в Вилу с просьбой прислать еще полицейских. Он также попросил направить на остров американского офицера, который помог бы развеять распространяющиеся ложные слухи.

Американец приехал и поговорил с собравшимися людьми, объяснив, что ничего не знает о Джоне Фруме. Чтобы придать своим словам вес и впечатлить жителей Танны, он расстрелял из пулемета одно из объявлений, установленных последователями Джона Фрума, и раскромсал его на части. Многие люди были настолько напуганы, что спрятались в кустах. Сараи, построенные для приема груза, были сожжены по приказу Никола, а несколько наиболее активных предводителей движения были арестованы и депортированы.

Миссионеры попытались снова открыть школу, но из 2500 человек туда ходило лишь 50 детей. В 1946 году о Джоне Фруме снова заговорили по всему острову. Жители Танны совершили налет на один из магазинов и сорвали все ценники с продаваемых товаров. Люди сказали, что это было сделано по прямому приказу Джона Фрума. Вновь несколько руководителей движения были арестованы и отправлены в ссылку.

После этого наступило долгое затишье. Однако очень немногие считали, что движение умерло. Миссионерскую школу по‑прежнему посещали плохо, процветали старые языческие обряды, а истории о Джоне Фруме продолжали распространяться по острову, как и предсказания того, что случится, когда он привезет карго.

Стремясь вернуть утраченных последователей, пресвитерианская церковь смягчила некоторые из своих наиболее строгих правил. Без сомнения, образ жизни, предписанный ею для местных жителей, был строгим и безрадостным. Еще в 1941 году, вскоре после первого масштабного выступления, один из миссионеров на Танне написал в своем докладе для Синода: «Мы отняли у них танцы и сделали мало для того, чтобы найти им замену или решить проблему, вызванную такой утратой… Мы одевали религию в черные и мрачные одежды, стирали с лица улыбку, как непристойную, порицали как зло побуждение явно выражать свои эмоции, и заставляли людей путать христианство с так называемой респектабельностью, которая является синонимом серости… Мы не можем рассчитывать на успех, пока не станем меньше запрещать и не будем более конструктивными. Мы должны сделать все возможное, чтобы христианство распространилось здесь. Важно оживить местную церковь вместо того, чтобы пытаться сильно ее трансформировать». Впоследствии была предпринята попытка воплотить эти идеи в жизнь. Но это мало сказалось на популярности миссии. В 1952 году произошел новый всплеск движения, вызванный, возможно, падением цен на копру, которое, как верили таннцы, было организовано торговцами, чтобы лишить их еще большего количества карго.

Правительство, не сумев подавить движение арестом и заключением лидеров в тюрьму, теперь проводило другую политику. Культ был официально разрешен при условии, что его последователи не будут причинять вред никому на острове или угрожать чьей‑либо жизни. Сделано это было в надежде, что движение отомрет само по себе, когда люди обнаружат, что ни одно из пророчеств Джона Фрума не сбывается.

Именно возможность стать свидетелями если не рождения, то самых ранних этапов развития новой религии привела нас на Танну. Я надеялся, что, когда мы приедем туда, мы сможем встретиться с лидерами движения и узнать от них, как появились приказы и пророчества Джона Фрума, и, возможно, убедить их подробно описать деяния и внешность их таинственного лидера.

 

На путь из Виллы в Танну у нашего корабля, «Конкорда», ушла большая часть дня и ночь. Это было устаревшее судно, в экипаже которого были пожилой англо‑французский капитан, однорукий французский инженер и шесть меланезийских матросов. С наступлением ночи поднялся сильный ветер, и « Конкорд» начал тревожно качаться. Снова и снова, когда нас настигала особенно сильная волна, черная вода перехлестывала через корму. Капитан остался на мостике с рулевым, меланезийцы исчезли в помещении под баком судна, а мы пытались спать в единственной каюте. Дважды за ночь однорукий инженер падал со своей койки и с оглушительным треском приземлялся на столе посередине каюты. Когда это случилось в третий раз перед рассветом, он не стал утруждать себя тем, чтобы вскарабкаться назад, а пошатываясь пошел к плите в углу и начал разогревать содержимое гигантской кастрюли. Через несколько минут сильный запах дал нам понять, что он готовил острый, залежавшийся карри. Раз или два, когда корабль особенно сильно качало, эта неаппетитная зернистая смесь опрокидывалась и тушила горелку, но инженер, который казался невероятно счастливым и безостановочно насвистывал себе под нос, подбирал ее, вываливал о<