Случай из педагогической практики

 

Студенческие инициативы, даже если они проявляются вне стен университета, часто раздражают старых опытных работников образования. Своей смелостью и артистизмом, на которые способен только по‑настоящему одинокий человек с обнаженным сердцем.

И если вы открыли гостиницу где‑нибудь на берегу Красного моря и вам нужны аниматоры – приглашайте студентов, но предоставьте им полную свободу. Аквоаэробика, водное поло, соревнование по настольному теннису, конкурс, кто дальше плюнет – забудьте про них! Это вчерашний день. Положитесь на инициативу студентов и не мешайте им. Они сами все придумают и организуют досуг ваших постояльцев. Не сомневайтесь. Правда, будет немного жутковато. Но зато смешно. Главное – не надо пугаться и пить валокордин. Пусть жизнь течет своим чередом и непредсказуемо самовозрастает. Людям это нравится. Они ведь любят читать, смотреть, слушать, но только не жить.

А вот моей однокурснице, Наташе Арагоновой, однажды не повезло. Это произошло в 1988 году. У нас тогда началась летняя педагогическая практика. Наташа была лучшей студенткой на курсе, и администрация факультета, приняв во внимание положительные отзывы о Наташе со стороны решительно всех, направила ее на передовой край педагогической работы, в пионерский лагерь.

Наташа приехала туда в составе небольшой, но тесно сплоченной группы студентов‑филологов, охваченных педагогическим энтузиазмом.

Она стала командиром отряда будущих ленинцев, «внучат Ильича», как их тогда называли, и ей присвоили почетное звание старшей пионервожатой. Сначала все шло, как полагается: подъем, зарядка, завтрак, торжественные линейки, викторины. Дети были без ума от своих пионервожатых, а те отвечали им взаимностью. Но потом все друг от друга устали. Наташе надоело вставать ни свет ни заря, разнимать драчунов, вытирать сопли и слезы плаксам. Она, конечно, продолжала выполнять свой педагогический долг, но уже без прежнего рвения. Те же внутренние изменения произошли и с ее однокурсниками. Пионеры оказались предоставлены самим себе и не особо расстроились. Им надоело ходить шеренгами и петь песни. Теперь они могли расслабиться: сбегать к речке искупаться (что было строжайше запрещено внутренним распорядком лагеря) или спать весь день. Некоторые даже стали пробовать курить.

Все эти изменения в жизни педагогической общины не укрылись от бдительного ока директора пионерлагеря. В один прекрасный день он собрал пионервожатых на «летучку» и объявил:

– В лагере упал боевой дух! Пионеры болтаются без дела! Систематически нарушают дисциплину! Вчера двух разгильдяев поймал за сараем – курили! Короче, надо принять меры. Прежде всего, – тут он остановился и перевел дух, – нужно как следует пропесочить тех, кто тайком курит. Этим займетесь вы, – обратился он к Наташе. – Вы у нас словесник. Короче, придумайте что‑нибудь… Стенгазету выпустите о вреде курения, сатирического, так сказать, содержания. Или там плакат повесьте: мол, курить вредно. Короче, действуйте, фантазируйте.

Наташа с ее приятелем вернулись в свой пионервожатый барак, сели и стали напряженно думать. Прошло почти полчаса, но в голову ничего фантазийного не приходило. И тут ее взгляд упал на череп, который по рассеянности оставили студенты‑медики, составлявшие предыдущую когорту пионервожатых.

– Давай, – предложила она, – сделаем инсталляцию с черепом о вреде курения. Будет и педагогично, и действенно‑устрашающе. Нужно только достать кости, чтоб у нас был череп со скрещенными костями. А сверху укрепим плакат сатирического, так сказать, содержания, как велел директор.

Сказано – сделано. Кости сразу нашлись. За околицей лагеря уже много лет лежал побелевший и распавшийся скелет пса Тузика, верой и правдой охранявшего лагерь еще во времена Хрущева и тогда же, по всей видимости, околевшего. Наташа и ее приятель выбрали две самые крупные кости и отправились работать над инсталляцией: обрабатывать материал, клеить, связывать его части, рисовать плакат.

Все в лагере знали, что ведется работа над сатирическим плакатом. Директор страшно радовался. Он сказал, что пусть, мол, наши энтузиасты пока ничего никому не показывают, укроют до поры до времени свою работу белым покрывалом, а утром на торжественной линейке снимут покрывало и устроят всем сюрприз.

Наступило утро. Дети выстроились на торжественной линейке. Директор произнес несколько официальных слов. Затем Наташа подошла к своему произведению и сдернула покрывало.

Директор схватился за сердце и попросил медсестру сбегать за валокордином.

Глазам присутствующих предстало следующее. К огромной толстой палке, врытой в землю, был приделан череп со скрещенными костями. К верхней челюсти черепа была прилеплена сигарета. Нижней челюсти у черепа вообще не было. На ее месте болтался пионерский галстук. К той же палке над черепом был прикреплен большой белый плакат, на котором красным фломастером было коряво выведено:

ВОТ ТЕБЕ ЖИВОЙ ПРИМЕР,

КАК СКУРИЛСЯ ПИОНЕР!

Дети были в полном восторге.

А Наташе объявили строгий выговор и чуть не отчислили из университета.

 

Университетские поэты

 

Одиночество заставляет превзойти себя, собственные чувства, мораль, искусство и устремляет нас к неизвестному. Любить, быть честным и справедливым, сочинять стихи романтического, извиняюсь, содержания, больше не требуется. Особенно сочинять стихи. Все уже давно и так сочинено. Но если такое случается – молодость чересчур поспешна – всегда выходит какая‑то белиберда. Облачаясь в слово, жизнь иссякает. А если поэт берет в руки гитару, скрипку или гусли – тогда она показывает ему кукиш. Я это понял на третьем курсе, когда познакомился с Андреем Борисовым.

Нас представил друг другу Витя Андреев. Тот самый, из моей школы, который когда‑то описался на уроке. Он выманил меня пальцем из кольца девушек, с которыми я курил во дворике факультета, взял за локоть и подвел к какому‑то человеку небольшого роста с густой рыжей бородой. Этим человеком и был Борисов. Андреев учился на историческом факультете, а я на филологическом. Мы оба были студентами третьего курса и подавали большие надежды. Так, по крайней мере, говорили. Борисов учился на год младше и тоже подавал надежды. Впрочем, преподаватели сетовали, что он все время «разбрасывается».

К нам с Андреевым в этом смысле никаких претензий не было.

Борисов действительно «разбрасывался». То он лихорадочно штудировал лингвистические опусы и утомлял окружающих пересказом всем известных филологических статей. То он, по его же словам, «выходил на чисто математические проблемы» (так, наверное, дореволюционный крестьянин Орловской губернии, вооруженный рогатиной, выходил на медведя). И тогда преподавателю кафедры математической лингвистики приходилось от него запираться в кабинке мужского туалета на втором этаже.

Был период, когда Борисов увлекался фольклором. Он раздобыл где‑то в диалектологической экспедиции гусли. Привез их в Ленинград. И вечерами в какой‑нибудь свободной аудитории факультета давал небольшие концерты.

На его бенефисы, как правило, приходили филфаковские патриоты‑русофилы. А также студенты, увлекавшиеся иудаизмом (эти потом отбыли на историческую родину).

Появлялись и всякие разгильдяи вроде меня, которые ни к каким движениям не примыкали. Хотя нет… Чего это я вру? Я ведь тогда считал себя хиппи. Ну или пацифистом… Не помню уже. Потом это все закончилось. А тогда я ходил в драных джинсах, носил волосы до плеч и очки‑велосипеды а ля Джон Леннон.

В ухе у меня неизменно торчала английская булавка.

Это был намек скандальным панкам, что я с ними, мол, тоже дружу. Помогала она не всегда.

В таком вот виде я и слушал Борисова, перебиравшего свои гусли.

Патриоты внимали Борисову хмурясь. Им казалось, что еврей‑инородец, играющий на гуслях, бесчестит исконно русское.

Иудеи тоже сидели с недовольными лицами. Все происходящее они воспринимали как надругательство над духом богоизбранного народа.

Я в это бренчанье особо не вслушивался, так как приходил туда только из уважения к Борисову.

Борисова я почти боготворил.

Он был старше меня лет на пять и на тот момент успел уже два раза жениться и развестись.

Он родился в Калуге. Учился два года в Московской консерватории по классу скрипки. А потом все бросил.

Борисов вспомнил, что по матери он Ицкович.

«Ицкович» настойчиво стучался в его подсознание и требовал свободы.

И вот Борисов решил уехать. Туда, где живут одни евреи.

Догадайтесь теперь, куда он поехал?

Нет, не в Израиль.

В Еврейскую Автономную область.

Из Москвы…

Борисов прожил среди «евреев» три года.

Он устроился солистом‑скрипачом в Биробиджанскую филармонию. Получил жилье. Женился. Женой его стала какая‑то местная баскетболистка. Если учесть, что росту в нем было где‑то метр шестьдесят, то смотрелись они как актеры средневекового цирка или участники ежегодного нью‑йоркского парада фриков.

Три года на Дальнем Востоке.

Больше Борисов не выдержал. Он сорвался с места и уехал в Ленинград поступать на филфак ЛГУ. Там мы и познакомились.

Витя Андреев не одобрял нашей дружбы. Борисов считал, что это потому, что Витя антисемит. А Витя вовсе не был антисемитом. Он просто считал, что у Борисова не все дома, и Борисов в этом смысле дурно на меня влияет, пробуждая в моей неокрепшей голове безумие. Но мы с Борисовым все равно дружили.

Хотя это было непросто. Борисов часто бывал в депрессии. Причиной всякий раз оказывалась неразделенная любовь.

Однажды Борисову из‑за несчастной любви пришлось даже переночевать в милиции. Его бросила девушка, которую он любил и которой посвящал стихи (эти стихи Борисов благоразумно никому не показывал).

А вот другой мой друг…

Тут я должен сделать отступление.

Когда человек говорит вам (как бы между прочим): «А знаешь, я пишу стихи! Хочешь послушать?» – гоните его в шею или сами бегите от него. Настоящий поэт такого не предложит. В крайнем случае, подарит сборник или рукопись.

А вот другой мой университетский друг, Женя Гибайло, заставлял меня часами выслушивать то, что он «набросал за последние дни».

Стихи были очень романтические. Он писал их и писал, изводя кипы бумаги, ухитряясь сочинять шесть‑семь стихотворений в сутки, причем крупных по объему. Некоторые строчки из них отложились у меня в памяти. Вот, к примеру, такие, о себе:

 

Я не склонялся пред толпой

И не был никогда успокоенным…

 

Или о Петербурге:

 

Звуки томны, звуки страстны.

Из‑под лунного двора.

Тени блещут, тротуары.

И играют вечера.

 

Как‑то раз Женя Гибайло сочинил «Испанский цикл». Он заставил меня прослушать каждое стихотворение по два раза, «чтоб я лучше их усвоил». И я действительно кое‑что запомнил. Особенно финал последнего стихотворения, где герой влюбляется в испанку. Строки звучали романтически, но предостерегающе:

 

Как дымная роза

На бледной груди,

Испанская смерть

За углом впереди.

 

Завершалось все, как и ожидалось, трагически:

 

С гитарой! С гитарой!

Убитый лежал…

В груди задохнулся

Испанский кинжал!

Конец…

Но скажу я,

Любовь не тая:

– Гитара, гитара,

Испанка моя!

 

(Женя Гибайло был, как видите, очень талантливым поэтом. Я бы даже сейчас ничего подобного не сумел сочинить.)

– Как тебе? – спросил меня Женя.

– Все хорошо, – ответил я с ехидством (я уже тогда умел быть злым). – А далее все, как я понял, по тексту? Про пробитое тело?

– По какому тексту? – настороженно поинтересовался Женя, почуяв неладное. – Какое еще «пробитое тело»?

– Ну как… Сам знаешь. «Пробитое тело наземь сползло – товарищ впервые оставил седло». И дальше: «Отряд не заметил потери бойца и „Яблочко“‑песню допел до конца». А потом – оптимистичное:

 

Новые песни

Придумала жизнь,

Не надо, ребята,

О песне тужить!

Не надо, не надо,

Не надо, друзья…

«Гренада, Гренада,

Гренада моя!»

 

Женя почесал в голове.

– Мда… – промычал он после долгого раздумья. – Сам не знаю, почему так получилось. Ну ладно. Я тебе, Андрей, тогда сейчас другой цикл стихов почитаю, португальский.

Я мысленно застонал.

Из португальского цикла мне запомнилось только начало. Если в предыдущем цикле централизующим образом была испанская гитара, то здесь ту же роль выполняла уже сигара, по всей видимости, португальского происхождения:

 

Дым сигары. Скучный глянец.

Скучный глянец, лунный свет.

Пестрошалевый румянец,

Друга нет, покоя нет.

 

Но вернемся к Андрею Борисову.

Он в отличие от Жени Гибайло никогда не читал мне своих стихов.

Особенно тех, что были написаны в минуты жизненных катаклизмов. Но в эти мгновения он сочинял их с удвоенным неистовством. И посвящал девушкам.

И вот одна такая девушка его бросила.

В этой ситуации Борисов повел себя так, как все: он решил утопить свое горе в алкоголе. Шел третий час ночи. Борисов пошел на кухню. Достал из холодильника бутылку водки. Разложил докторскую колбасу. Залпом выпил два стакана. Поморщился. Крякнул и закусил. А через десять минут сделался пьян и принял единственно верное решение – уничтожить все свидетельства былой любви.

Стоял февраль.

Борисов поспешно надел ботинки. Натянул старую лыжную шапку. Набросил на плечи драную зимнюю куртку. Потом сгреб со стола бумаги со стихами, посвященными даме сердца, и, прижав их к груди, кинулся вон из дому. Помойка, куда он побежал выбрасывать стихи, находилась в соседнем дворе.

Через десять минут Борисов вернулся посвежевший и помолодевший. С прошлым было покончено навсегда! Он не успел раздеться, как в душе его поселилась какая‑то беспричинная тревога. Она крепла и разрасталась. Борисов в растерянности прошелся по комнате, и вдруг его осенило! Вместе со стихами он выбросил куски курсовой работы, которые должен был завтра показать научному руководителю. Борисов тяжело опустился на диван. Потом уныло поплелся на кухню. Там он снова выпил. И что же? Алкоголь вновь вернул ему надежду. Хлопнув входной дверью, он поспешил обратно на знакомую помойку. Бумаги мирно лежали почти на самом дне одного из баков среди объедков, пустых пластиковых бутылок и прочего мусора. Борисов был пьян, но все‑таки после нескольких неудачных попыток сумел до них дотянуться. Среди стихов, в самом деле, оказались куски его курсовой.

И тут сзади раздался гул мотора. Борисов не придал этому никакого значения – он лихорадочно просматривал бумаги.

Это был милицейский «газик». Зажглись фары. Машина подъехала к помойке.

Из нее вышел милиционер. Он увидел грязно одетого маленького человечка, копошащегося в помойном баке. На всякий случай захватив из кабины резиновую дубинку, он к нему приблизился и крикнул:

– Эй ты! Ты чего здесь ищешь?

Борисов поднял над помойным баком свою рыжую бороду и, глупо ухмыльнувшись, сказал заплетающимся языком:

– СТИХИ!!

Человек, который в три часа ночи ищет на помойке стихи, просто обречен провести ночь в участке.

В 1992 году Борисов исчез из моей жизни. Потом через год он позвонил и сказал, что зайдет в субботу. Прошло четырнадцать лет. Борисов так и не зашел.

А Женя Гибайло работает генеральным директором одной международной компании.

 

Университетские туалеты

 

Когда я был студентом и мучился со своим дипломом, мой однокурсник Илья Утехин написал статью о семиотике надписей на сигаретных пачках. Статья эта вызвала бурный интерес у питерских этнологов‑структуралистов и широко обсуждалась.

Когда я узнал об этом, мне сделалось грустно. Я испытал нехорошее чувство зависти.

Нормальные люди, думалось мне, изучают всякие интересные вещи, пишут о чем‑то, составляют графики, таблицы. А я занимаюсь никому не нужным Томасом Элиотом.

Да кто он вообще такой, этот «элиот», чтоб им заниматься?! Литературный хлам…

В конце концов, любая пачка сигарет смотрится весомее. Даже «Союз–Аполлон».

Мои грустные размышления неожиданно прервал телефонный звонок.

– Здравствуй, Андрей‑гонорей! – раздался в трубке голос Мити Калугина. Митя учился на два курса старше и теперь работал переводчиком.

– Привет, – уныло сказал я.

– Чего это ты не весел, чего хуй повесил? – бодро продолжал Калугин. – Надо встретиться и побухать!

– Не могу.

– Почему не можешь? – удивился Калугин. – Триппер, что ли, лечишь? Подцепил где‑то гонорняк с гармышем?

Выражение «гонорняк с гармышем» я услышал в своей жизни впервые, но, тем не менее, о его значении сразу же догадался.

– Нет, – говорю. – Откуда? У меня и девушки сейчас нет.

– Пидором что ли стал?!! – удивленно спросил Калугин.

– Нет, ну что ты…

– Ну, стал и стал, – продолжал Калугин примирительно. – Чего тут стесняться? Кто сказал, что это плохо? Я против них ничего не имею. Мне только не нравится в них одно то, что они пошли на компромисс с природой.

– Митя! – возмутился я. – Я вовсе не стал… гомосексуалистом. Просто мне не хватает настоящей и большой любви.

– От настоящей и большой любви, – с назидательным ехидством сказал Калугин, – бывают либо дети, либо сифак. Это, практически, одно и то же. Потому что в обоих случаях попадаешь на бабки. В твоем возрасте пора бы уже кое‑чему научиться, а то всю жизнь будешь всякой херней страдать, как какой‑нибудь скунс.

– Почему скунс? – удивился я.

– Сам будто не знаешь почему. Ты мне две недели назад обещал, что мы сядем переводить роман Джойса «Поминки по Финнегану». Да или нет? Я подготовился, достал словари. Слышишь! Словари достал, винища купил… И что? Твоя тупая морда так и не появилась в моей квартире. Ты джойсовед или пидор сортирный, в конце концов?!!

– Митя! – застонал я. – Может, чем‑нибудь другим займемся? «Поминки по Финнегану» ведь очень сложный текст. Там двадцать шесть языков перемешано. Слова какие‑то странные. Не слова, а гибриды…

– Если бы Джойс такое услышал, – торжественно сказал Митя, – ты от него сразу получил бы в грызло. Мы просто обязаны перевести этот роман. Представляешь, – тут в его голосе зазвучали романтические интонации, – переведем, и у нас будет все: слава, деньги, бабы…

– Бабы мне не нужны…

– Бабы всем нужны! – перебил меня Калугин. – Нет, я чувствую, ты все‑таки стал гомосексуалистом. Не отнекивайся!

– Ну, хорошо, – сказал я. – Допустим, они нужны. Но прославиться можно как‑нибудь иначе.

– Как, например?

– Ну, вот Илья Утехин написал статью о семиотике надписей на сигаретных пачках.

Калугин на секунду замолчал, а потом объявил мне:

– А ты напиши статью о семиотике застегивания ширинки с подзаголовком «Наш ответ Илье Утехину». Всем понравится. А потом за перевод сядем.

– Митя! Мне некогда! У меня диплом по Элиоту!

– Неприятное ты существо, жирмуноид, – резюмировал наш разговор Калугин. – Неприятное и фекальное.

Послышались короткие гудки.

 

Я положил трубку и снова задумался.

Может, и впрямь бросить Элиота и обратиться к чему‑то более жизненному. Или необычному. К тому, что находится рядом и о чем не говорят.

Подумать, например, о ковырянии в носу. Марсель Мосс сочинил в свое время эссе о плевке. А о ковырянии в носу никто написать так и не сподобился.

Или вот Фуко, например. Написал же он историю психов. И что? Стал знаменит. Калугин показал мне однажды книгу, написанную каким‑то французом, последователем Фуко. Книга называлась «История экскрементов». Мне очень понравились сама идея книги и ее название. Оказывается, даже у говна есть своя история.

Так почему бы не подумать о чем‑нибудь таком же. Например о туалетах.

Туалеты ничем не хуже экскрементов. Даже лучше. Прежде всего у каждого из них имеется своя политическая платформа. А экскременты, кстати, совершенно деполитизированы. Ленин, правда, называл интеллигенцию «жидким говном», но это, скорее, метафора.

 

Значит, так…

Бывают туалеты‑патриоты, туалеты‑либералы, туалеты‑леворадикалы, и реже – туалеты‑олигархи.

ТУАЛЕТ‑ПАТРИОТ метафизически наполнен какой‑то внутренней евразийской теплотой. Он всегда загажен, и потому посетителю совершенно не обязательно пробираться к заветному очку. Свои дела он может делать где угодно. Достаточно лишь переступить заветный порог и прикрыть за собой дверь. Так реализуется тот принцип свободы, о котором нам постоянно твердят теоретики православия. Один такой туалет‑патриот раньше располагался на втором этаже исторического факультета СПбГУ, когда там деканом был некий Фроянов, сторонник русской идеи и отважный борец с происками мирового сионизма. Этот туалет нравился очень многим – в нем ощущалось что‑то исконно русское. Между входом и кабинками растеклась большая лужа. Огромная и глубокая. Чтобы ее преодолеть, потребовалось бы небольшое каноэ. Увы, прекрасное и великое недолговечно. Фроянова сняли, а его туалет закрыли.

ТУАЛЕТЫ‑ЛИБЕРАЛЫ – это удобные американские туалеты. Скучные и чистые. Асексуальные, как топ‑модели и победительницы конкурсов красоты.

ТУАЛЕТЫ‑ЛЕВОРАДИКАЛЫ – это те же туалеты‑либералы, с одной лишь разницей, что там на полу валяются бумажки, а на стенах выведены разные надписи, типа «Да здравствует Сталин!», или нарисован серп и молот. Такие туалеты я видел в университете Беркли (Калифорния).

ТУАЛЕТЫ‑ОЛИГАРХИ отличаются бесперебойной работой. В них обычно стоят унитазы с автоматическим сливом. Такие туалеты обычно располагаются в дорогих гостиницах. Они неинтересны никому, даже сантехникам, потому что в них никогда ничего не ломается.

 

Кому‑то покажется странным, но туалет может сделать карьеру.

У нас на факультете, на втором этаже, был мужской туалет. В конце 80‑х с началом политических реформ его заперли. Кабины сломали, писсуары и унитазы куда‑то унесли. Сам туалет наспех привели в порядок и превратили в склад, где долгое время хранилась печатная продукция университетского издательства. Так туалет постепенно начал подниматься по социальной лестнице: из отхожего, презираемого места он превратился в склад. Но это еще не все. В начале 90‑х там провели капитальный ремонт: поставили железную дверь, внесли стеллажи с книгами, разместили столы с компьютерами.

Склад превратился в научно‑методический кабинет. Вот вам пример карьеры туалета. Туалет никогда не отчаивается. Он всегда бодр и оптимистичен. Он знает, что у него есть шанс стать если не научно‑методическим центром, то хотя бы складом.

Да что там карьера!

У туалета есть душа!

Зайдите в любой туалет и внимательно прислушайтесь…

Сколько звуков… Капает вода, журчит наполняющийся бачок, шуршит бумага, гудят трубы, подражая голосу старинного органа.

Не пугайтесь! Это туалет пытается с вами заговорить, открыть вам свою душу. Как сказал поэт (правда, по другому поводу):

 

В нем есть душа,

В нем есть свобода,

В нем есть огонь,

В нем есть язык.

 

Язык…

А чем, скажите мне, надписи на стенах туалета хуже надписей на сигаретных пачках? С уверенностью могу заявить, что они лучше. Почему? Потому что в них есть душа, порыв, а иногда даже гордость за свою страну.

Однажды, приехав в Стокгольм, я испытал прилив патриотических чувств, когда зашел в туалет в здании городской Ратуши (то самое здание, где вручают Нобелевскую премию). Там я обнаружил надпись: «Зенит – чемпион!» Она была нацарапана очень поспешно и коряво, но заключала в себе важную мысль: премия премией, но русский человек, особенно если он родом из Питера, здесь не должен забывать о главном. И не важно, что наверху стояли Элиот, Фолкнер, Томас Манн и Анри Бергсон. Важно, что в Питере есть футбольный клуб «Зенит». И он станет чемпионом, опозорив «мясных», «коней» или каких‑нибудь «кочегаров»…

 

Тогда, в начале 90‑х, тема туалетных надписей казалась мне очень перспективной. И я занялся, как бы это лучше выразиться, полевыми исследованиями, попросту говоря, стал набирать материал.

Однако это оказалось не так легко. Надписи совершенно не баловали разнообразием. В основном они сводились к предложениям сексуальных услуг с указанием контактного телефона и были весьма лаконичны: «Дрочу» (Антон), «Беру в рот» (Вольдемар), «Сосу» (Гоша). Попадались также объявления из цикла «знакомства»: «Ищу парня» (Васёк), «Ищу друга» (Константин).

Эти надписи я отверг с ходу. Они явно не представляли научного интереса. Меня интересовали другие, более развернутые или более загадочные.

В январе 1989‑го во всех университетских туалетах появилась таинственная надпись «MZIX».

– Ничего таинственного здесь нет, – сказал мне Витя Андреев. Мы сидели в университетском кафе. – Эти надписи оставляет такой Костя Румянцев. Он – сумасшедший. MZ расшифровывается как «морской заяц». Так этот Костя себя называет. Он, кстати, недавно окна в своей квартире выкрасил в черный цвет. Представляешь!

В этот момент в кафе вошел, осторожно оглядываясь, неопрятный молодой человек в рваном свитере. У него было широкое лицо и маленькие бегающие глазки.

– Тссс! – шепнул мне Андреев. – Это – он. Костя Румянцев.

Безумный MZIX подошел к нашему столику, нагнулся к моему уху и предостерегающе прошептал:

– Ты зря сел на этот стул. Он брыкается!

Я вздрогнул и сосредоточенно принялся за салат.

Костя тут же забыл обо мне и тронул за плечо Андреева:

– И ты, Витя, тоже будь осторожней! Обещай!

– Буду, буду! – поспешно сказал Витя. – Обещаю!

MZIX кивнул нам на прощание и вышел из кафе.

А я, наконец, сообразил, что загадочные туалетные надписи вовсе не так загадочны, какими поначалу кажутся.

 

– Витя, как ты думаешь, – спросил я через два дня у Андреева (он считался на историческом факультете знатоком), – надписи на стенах туалетов – стоящая тема?

– Вполне! Только ты, прежде чем писать, собери побольше материала. Это я тебе советую как историк – филологу, а то вы, филологи, вечно в облаках летаете. Могу для коллекции предложить стихотворение. Я неделю назад прочитал на стене туалета в здании 12‑ти коллегий.

Стихотворение мне понравилось. Оно начиналось очень романтично:

 

Приветствую тебя, пустынный уголок!

Сюда я, наконец, добрался.

 

Впрочем, последние строчки все портили:

 

Когда бы ты мне не помог,

То я б, наверно, обосрался.

 

Потом я прочел много надписей. Недолгое затворничество со спущенными штанами, видимо, не располагает к обстоятельному творчеству и изобилию мысли. Секс и политика. Политика и секс. И еще физиологические отправления. Вот, собственно, и весь круг тем, разработанный туалетными писателями.

Иногда эти темы переплетались. В том же туалете здания 12‑ти коллегий на стене я обнаружил следующие строчки:

 

Пусть накакают в штаны

Поджигатели войны!

И да будет сей сортир –

Бастион войны за мир!

 

В мужском туалете Публичной библиотеки, в здании научных залов, на двери кабинки долгое время красовалась надпись, вероятно оставленная противником либеральных реформ:

 

Пусть Собчак хоть трижды мэр,

У него прыщавый хер!

 

Тем же почерком в соседней кабинке было написано:

 

Всюду жид сидит!

 

А ниже – приписано уже другой рукой:

 

И антисемит!

 

Общественность, по‑видимому, хотели убедить, что по большой и малой нужде ходят не только антисемиты, но и стойкие борцы с этим безобразием.

Исключением из правил оказалась всего одна надпись, оставленная кем‑то на стене филфаковского туалета, – по‑видимому, забредшими туда математиками или физиками:

 

Легче вставить в жопу палку,

Чем врубиться в начерталку.

 

Леха и Антон (злой)

Не знаю… Я не пробовал ни того ни другого.

 

А той статьи про туалетные надписи я так и не написал.

И не прославился.

 

Рок‑группа, которую я так и не создал

 

– Конформист вы, Андрей Алексеич! – сказал мне как‑то раз Филипп Федчин.

Мы сидели за столиком в кафе Смольного института. Филипп, заместитель декана, я и Кристина Пекина, преподавательница английского языка. Эта Кристина была в свое время моей однокурсницей, и мы знали друг друга с очень давних времен.

– Почему это конформист? – удивился я. – Я, наоборот… я – левый, я – за революцию.

– Вот потому ты и конформист, – ухмыльнулся Федчин. – Сейчас ведь модно быть левым. Под это гранты раздают.

Ухмылка Федчина мне не понравилась.

– На что это ты намекаешь? – говорю. – Чего это ты врешь?!! Когда это я гранты получал? Я сроду ни на какие гранты не подавал. А Сороса всегда недолюбливал. Я за идею! Да где это ж я конформист?!

– «Где», «где», – пожал плечами Федчин. – Да везде!

«И этот туда же, – подумал я. – Мало мне дома разговоров».

– Ты со всеми дружишь, – спокойно продолжал Федчин, – беседуешь, особенно с девушками. Даже с теми, кого знать не знаешь, заигрываешь. Да и темы выбираешь конъюнктурные. На публику ты, Андрей Алексеич, работаешь! – резюмировал Федчин. – Хочешь всех развлекать, хочешь быть в центре внимания. Да еще при этом идеалами прикрываешься… Скажите, Кристина Владимировна, – повернулся Филипп к Кристине, которая во время нашего разговора сосредоточенно ела пирожок с мясом. – А вот когда вы вместе с Андреем Алексеичем учились, он тоже был таким?

– Каким? – спросила Кристина с набитым ртом.

– Кристина! – вмешался я. – Ты сосредоточься! Тебя спрашивают, был ли я блядью.

Услышав слово «блядь», Кристина покраснела, а Филипп поморщился.

– Не передергивайте, Андрей Алексеич, – сказал он. – Я вас так не называл. Я упрекал вас в некотором, подчеркиваю, в некотором, конформизме.

– Ладно, – согласился я. – Пусть Кристина скажет. Ну что, был я блядью, когда мы учились?

Кристина некоторое время молчала, сосредоточенно глядя перед собой. А потом сказала Федчину, словно оправдываясь:

– Филипп Владимирович! Но мы в нашей группе Андрея все равно любили.

 

«Все это ложь, – говорил я себя по дороге домой. – Ложь и уныние. Они просто все сговорились против меня. Я никогда не искал дешевой популярности. Она, эта дешевая популярность, меня искала. Искала, это верно. Но не находила. Я прятался. А когда находила, то я ей мужественно сопротивлялся».

Справедливости ради надо сказать, что один случай был, да и то в молодости, в конце 80‑х, когда моему приятелю Федору Двинятину пришло в голову создать рок‑группу.

Мы оба тогда учились на третьем курсе филфака, правда, на разных отделениях: Федя – на русском, а я – на английском. Шел 1988 год. Стоял теплый сентябрь. Однокурсники уехали в совхоз собирать картошку, а нас с Женей усадили в кабинет русского языка. Нам принесли две огромные стопки карточек с диалектными выражениями, результат работы двух экспедиций в Новгородскую область. Преподавательница Виктория Карповна велела разобрать эти карточки по деревням и разложить на соответствующие стопки.

Мы взялись за работу.

К середине следующей недели карточки были аккуратно распределены на шесть стопок. К этому моменту Виктория Карповна ушла в отпуск, и об окончании работы мы доложили уже другой преподавательнице – Елене Алексеевне.

– Зачем это вы сортировали карточки по деревням?! – возмутилась она.

– Нам так сказали, – растерянно ответил Двинятин.

– Глупость вам сказали, – рассердилась Елена Алексеевна. – Это совершенно бессмысленно. Делайте все заново – разложите карточки по алфавиту.

Она ушла, сердито хлопнув дверью, а мы понуро вернулись к нашим стопкам и принялись раскладывать их содержимое теперь уже по алфавиту. Этой работой мы занимались еще две недели. Мы не особо торопились. Часто делали перерывы. Спускались в буфет попить кофе или во двор – покурить. Как выяснилось очень скоро, это была разумная тактика. В конце второй недели в кабинете появился профессор Валентин Иванович Трубинский, известный специалист в области диалектологии.

– Здравствуйте, ребята! – поприветствовал он нас и, покосившись на стопку карточек, полюбопытствовал: – А чем это вы тут занимаетесь, если не секрет?

– Не секрет, Валентин Иванович, – бодро отрапортовал Двинятин, – мы карточки разбираем.

– Карточки? – удивился Трубинский. – Зачем это? Неужели у нас в кабинете нет других дел?

– Видимо, нет, – вздохнул Двинятин. – По крайней мере, для нас с Аствацатуровым.

– И как же вы их разбираете?

– По алфавиту.

– Чушь какая! – возмутился Трубинский. – Кому это нужно?

– Если карточки разбирают – значит это кому‑нибудь нужно, – пошутил Двинятин.

– Ладно, – улыбнулся Трубинский. – Влейте их в общий каталог. Их ведь для общего каталога собирали.

– Тебе не кажется, что мы уже целый месяц какой‑то хренью занимаемся? – спросил меня Двинятин, когда за Валентином Ивановичем закрылась дверь.

– Кажется, – признался я.

– И зачем мы выбрали эту специальность, – продолжал сетовать на жизнь Двинятин. – Я все понял, Андрюшечка. Мы не будем никогда читать лекции, писать статьи. Мы закончим филфак, и нас, как двух мудаков, посадят перебирать какие‑нибудь замусоленные карточки. А потом…

– И что ты предлагаешь? – спросил я.

– Надо как‑нибудь заявить о себе. Разве тебе этого не хочется?

– Хочется, – признался я. – Но как?

– Знаешь, что… давай рок‑группу создадим!

– Как это «рок‑группу»? – удивился я.

– Что ты заладил «как», «как»! – рассердился Двинятин. – Смелее надо мыслить! Сейчас все создают рок‑группы. Вот и мы создадим. Чем мы хуже других? Ничем. Мы даже лучше! Ты послушай, какие дурацкие тексты у этого твоего Цоя. Да я за один день могу десяток таких сочинить!

– Ну, хорошо, – сказал я. Цоя я очень любил, но на эту тему решил с Двинятиным не спорить. – Предположим, ты можешь за один день сочинить десяток песен. Но кто музыку писать‑то будет?

– Как «кто»? – удивился Двинятин. – Ты, конечно! У тебя ведь музыкальное образование. Тебе и сочинять музыку.

– Да я никогда не пробовал. Я не умею.

– А ты думаешь, они умеют? – хмыкнул Двинятин. – Они тоже не умеют. Но сочиняют же! И их слушают. Вот и нас слушать будут! Прославимся!

Федино предложение мне показалось весьма заманчивым и легко осуществимым. И все‑таки я сказал:

– Но ведь нам нужно собрать состав. Найти гитариста, бас‑гитариста, ударника, клавишника и, наконец, солиста, того, кто будет все это петь.

– Петь будешь ты! – заявил Двинятин.

– Как это я? Я не умею!

– Слушай! Ты достал. Что ты заладил «не умею», «не умею»! Никто не умеет. Думаешь, Гребенщиков умеет? Возьмешь микрофон. Закатишь глаза картинно. Это ты и без микрофона умеешь. И будешь туда говорить или кричать. Сейчас так поют. Тембр голоса у тебя красивый. Девушкам понравится.

– Ну, хорошо, – согласился я. – А кто будет клавишником?

– Тоже ты. Если ты «Аппассионату» играешь, то с этой музыкой как‑нибудь справишься. Синтезатор освоишь за неделю. А ударником буду я.

– Надо еще бас‑гитариста найти и гитариста, – говорю.

– Разберемся, – сказал Двинятин.

 

На следующий день, когда мы снова встретились у стола с карточками, Двинятин мне сказал:

– Я придумал название группы – «Рыцари диких яблок». Как тебе?

– Думаешь, оно всем понравится? – неуверенно спросил я.

– Даже не сомневайся! – ответил Двинятин. – У этих наших питерских групп названия гораздо хуже. «Телевизор», по‑моему, вообще идиотизм. «Алисой» свою группу мог назвать только человек с недостатком воображения. «Аквариум» – тоже как‑то странно звучит. Тоже мне ихтиандры выискались. «Рыцари диких яблок» – самое то. Группа с таким названием просто обречена на успех.

Потом Двинятин, понизив голос, доверительно сообщил, что за вчерашний вечер он уже сочинил две композиции. Первая так и н