Глава II. Видимая Греция. — Аполлон Дельфийский

 

Во времена древних пеласгов Зевс-Юпитер один царствовал над вершинами Фракии и Фессалии, где владел святилищем в Додоне. Он имел также и другие горы в Аркадии и на Крите, склоны горы Иды. Это был великий Бог, но неприступный и гордый. Он имел министров жрецов-царей, живущих на укрепленных высотах. Они принуждали силой и страхом, имя их — победоносные Титаны, сыновья Урана и сатурнианской Ночи. Их оракулам слепо повиновались. Взывая в ночи к многочисленным взорам небесного свода, сгибались под его быстрыми молниями, слышали его грохотание в содрогании дубов. Через указания своим жрецам-царям он властно распоряжался судьбами народов, объединял их в группы, беря под свою защиту вокруг гигантских стен. Но этот уранический и космогонический Бог мало интересовался жалким родом смертных, скорее он их только терпел, чем любил. Его сила покровительствовала домашнему очагу, договорам, клятвам. Но кто же он, Непреступный? Кто его видел?

Произошла настоящая революция, когда дорийцы, одетые в звериные шкуры, вооруженные большими луками и длинными стрелами, дорийцы, вышедшие из друидов, громко взывающих в сакральном исступлении перед боями к Гелиосу, остановились в Элладе. Солнечный Бог, которого они принесли с собой в лазурных, сверкающих глазах, в своих колчанах и гимнах, не был далеким Богом, но Богом, присутствующим повсюду. Солнце являлось только его внешним знаком, его небесной колесницей. Этот сын Зевса говорил непосредственно с сердцами людей. Он говорил на новом языке, без оружия, без лиры и песен. Скоро огромное потрясение постигло греческую душу, дрожь света и мелодии. Как Зевс гремел в своих вершинах, так Аполлон являлся в красивых телах и гимнах веселья! Говорили тогда, что ритмы небесных светил передались конечностям людей, многословной речи, струнам лиры, воинственным фалангам, чистым теориям, чтобы выкристаллизоваться в зарождающихся колоннах и в архитравах времен. Солнечный Глагол Аполлона создал гармоничного человека и города. Это было его первое чудо.

Все это находит отклик в гомеровском гимне Аполлону[100]. Греческий дух антропоморфизировал и локализировал своих Богов, но уловил в своей поэзии отзвук отдаленных космических событий.

«Только для тебя, о Феб, — говорит сказитель, — эти вдохновленные песни, и на твердой земле, вскармливающей коров, и на островах. Высокие скалы поют тебе, и вершины гор, и реки, бегущие к морю, и высокие мысы, выделяющиеся в морях и волнах». Даже сама Земля поет гимн Богу, со своей фауной и флорой, живо отвечает окружающими ее лучами. Знаменитый сказитель переходит к рождению Аполлона. Основное событие нашей планетарной системы, — появление Солнца в сатурнианской ночи, которое риши Инда видели в аспекте космогонической реальности в образе огромных кругов тени и света, — приняло в греческом представлении форму грациозной сказки, пронизанной глубоким символизмом. Эта дорийская мысль передается ионийским сказителем. Лето, стоя на коленях и обняв Делосскую пальму, родила Бога. «Все Богини кричали от радости... А мать дала Аполлону не материнскую грудь, а золотой меч, но Фемида (Правосудие) преподнесла ему из своих бессмертных рук нектар и желанную амброзию, и Лето радовалась, ибо она родила сына, могучего лучника. Феб, после того, как выпил нектар, не мог больше сдерживаться, и разорвал все свои узы. Он говорит Бессмертным:

— Кто мне даст кифару дружбы и изогнутый лук? Я раскрою людям истинные намерения Зевса. Лучник Феб опустил на землю длинные волосы широкими дорогами, и все Бессмертные были изумлены, а Делос покрыл все окружающее золотом и оно расцвело как вершина горы под лесными цветами».

Далее автор гимна описал чудесные следствия культа Аполлона в Делосе. «Между тем он явился, в то время, как ионийцы также собирались для тебя, и он верил в то, что столько Бессмертных защищены от старости. И он восхищался их милостью ко всем, и он был прекрасен своей душой, он хотел созерцать мужчин и женщин в красивом окружении, их быстрые корабли и их многочисленные богатства, и, сверх того, великое чудо, восхваление которого не прекратится никогда, чистых Делиад, служительниц Лучника Аполлона. Они восхваляли сначала Аполлона, затем Лето и Артемиду, радуясь ее стрелам. Затем они вспоминали об античных мужчинах и женщинах, и, исполняя гимн, воспевали человеческий род. Они могли имитировать голоса и ритмы всех народов и, говорили, что слышался один голос, настолько совершенно согласовывали они свое пение».

Не видно ли в этой картине зарождение новой религии? Привлеченные звуками аполлонийской музыки, к священному острову со всех сторон прибывают корабли. Под звуки лир мужчины и женщины поднимаются в храм. И кажется, что эта человеческая архитектура целомудренна и значительна. Это отпечаток Аполлона на ионийской расе. По его следам греческие города располагались в ритмах красоты. Несколькими столетиями спустя, когда после Платейской победы греки воздвигли в этом городе алтарь Зевсу Освободителю, они пожелали, чтобы первый огонь был принесен из храма в Дельфах, еще оскверненного присутствием варваров. Молодой юноша, Эвхидий, вызвался совершить этот пробег более чем в 20 лье, причем так, чтобы не потушить огонь. Когда он, равный марафонскому бегуну, принес этот огонь, то упал мертвым. Это была дань уважения мужественной молодежи своему Богу.

Аполлон руководил организацией города, и своим очень проницательным и благородным влиянием проявлялся в поэтическом вдохновении. Эти поэтические волны вдохновения, которыми солнечный Бог управлял в Элладе и Ионии, и которые отражены там многочисленными сказителями, вошли в «Иллиаду» и «Одиссею», эпопею и теогонию Гомера, труды Гесиода, в разнообразные циклы героических легенд и мифологии, которые образуют большой круг не смешиваясь, подобно ряби на прозрачной воде. Каков же изначальный характер и природа этого вдохновения? Лукреций говорил, что люди увидели впервые возвышенные формы богов во время сна. Начало теогонии Гесиода подтверждает эту гипотезу. Подле фиолетового источника Гиппокрены, в густой тени высоких дубов, Гесиод увидел своих Муз. Во сне он видит их сошедшими со снежного Олимпа. «Как мчащаяся оболочка густого воздуха, они идут в ночи, повышая свои прекрасные голоса и восхваляя бурного Зевса и почтенную Геру, Аргию, идущую в своих позолоченных сандалиях, и дочь бурного Зевса светлоглазую Афину, и Феба Аполлона, и веселую лучницу Артемиду. Пастухи, спящие на свежем воздухе, — кричали они, — подлый род, существующий только ради своих животов, мы можем говорить многочисленными измышлениями, похожими на истину, но можем также говорить правду». Так сказали правдивые Девы великому Зевсу, и дали мне скипетр, зеленую ветвь, чтоб пожинать восхитительные лавры; они вдохновили меня своими божественными голосами, теперь я могу говорить о прошлых и грядущих событиях». Пробудившись от сна, Гесиод понял свое предназначение. Он написал: «Ради чего оставаться вокруг этих гор и вершин?» Пастух стал поэтом.

Вот аполлоническое виденье в его простодушии и изначальной достоверности. Свобода современной критики считает его только холодной аллегорией и игрой возбужденного воображения. Наука о Духе, освобожденная от всех схоластических или народных суеверий, видит в нем остаток античных представлений, высшего вдохновения, используемого ясновидящим духом. Как и Гомер, Гесиод называет Муз дочерьми Мнемосины, слова его переведены Мудростью Памяти. Мнемосина действительно представляет это всеобщее воспоминание о природе, об астральном свете, неуловимых стихиях, возвышенном, в котором волнуются образы прошлого. Девять Муз Гесиода предстают духовными вестницами этого света, сладострастными пробуждениями наивысших человеческих способностей, утонченными сеятельницами наук и искусств в умах людей. Разумеется, что свободное воображение поэтов, начиная с Гомера, нашло свое отражение в этих первоначальных представлениях. Но, в целом, и мифология, и греческий эпос отлично демонстрируют это астральное виденье, которое греки называли светом Аполлона.

Но Аполлон не предстает только покровителем городов, эталоном прекрасных эфебов, вдохновителем поэзии. Он является также богом предсказаний и мудрости. Эти два атрибута делают из него панэллинского бога, духовного лидера трибунала амфиктионии, высшего судью греческих народов. Исходя из своего положения, он вмешивался в судьбу индивидуумов и наций. Это была его наиболее заметная, наиболее важная роль. Он демонстрировал свое присутствие и активность во всем античном мире. Так, многие иностранцы, от тиранов Сицилии и Лидии и до фараонов Египта, приходили к нему за советом. Но он передавал предсказания жрецам и жрицам только своего храма. Афины были умом Греции, но только в Дельфах находилось ее трепещущее сердце. Отправимся, следовательно, в Дельфы.

* * *

И вот мы далеко от города Паллады, крепости, свободно господствующей над равниной Аттики, между отдаленной улыбкой моря и благоухающими склонами Гимета. Дельфы — это местность грандиозная и трагическая.

В мрачном ущелье Фосиды, в глубине бездны скал, гора Аполлона съеживается против вертикальных стен Парнаса, как орел, напуганный молнией. Издали она кажется маленькой, из-за колоссов, которые ее окружают; чем ближе подходишь к ней, тем она понемногу увеличивается. Рядом с ней, между Парнасом и горой Кирфис, вырывается из зловещей извилины поток Плейстоса и грохочет над горным хаосом. Никакого горизонта; лихорадочная земля, расщелины, повсюду грозно нависающие вершины, откуда земные колебания свергают огромные глыбы. Из этих вздыбленных в небо вершин, как и из глубоких бездн, земля демонстрирует свою вулканическую мощь созидания и разрушения.

Почему Бог света выбрал для своего жилища это ужасное место? Как и современные путешественники, античные паломники, шедшие длинными вереницами по равнинам Крисы, испытывали это гнетущее чувство. Но оно смягчалось, освещалось возвышенными образами и благородными сдержанными чувствами, по мере приближения к цели. Отдаленный блеск мрамора и бронзы оказывал на них первое ослепляющее впечатление. Они пересекали предместье Мармарии, затененное оливковыми деревьями и ясенями, и поднимались на Священную Дорогу. Там они совершали поклонения памятнику Марафона с его бронзовыми бойцами и героями Афин и стоящему напротив него памятнику спартанцам, как воспоминанию об их победе при Эгопотамахе, размещенного там лакедемонянами как вызов своим соперникам, вместе с Зевсом короновавшим царя Лисандра. Паломники все поднимались и поднимались по широкой дороге, извивавшейся в зарослях лавра и мирты. Сокровища неприятельских городов, форсировавшие примирение перед общим Богом, волновали их. Они поклонялись фиадской колонне, родосским сокровищам, подножию Платеи, Мессенской Победе и грациозным книдским кариатидам.

Когда они увидели серебряный источник Касталии, бьющий из расщелины скалы Флембук. они предстали, наконец, пред храмом Аполлона, покрытым щитами и трофеями, единственного храма, бесстрашно расположившегося в горах Фаедриадах, где заходящее солнце бывает фиолетового или пурпурного оттенков. Тогда паломники, глубоко взволнованные, запели Пеан[101]. Они думали о легенде, по которой орел Зевса, на которого были возложены поиски центра мира, парил над вершинами Парнаса и, нырнув в бездну, разместился на священной горе.

Не был ли сейчас этот орел самим храмом, расположенным между двумя, похожими на поднятые крылья, горами, пламенеющим и несущим в своем сердце Глагол Аполлона, выразителя всех этих чудес?

 

Глава III. Прорицательница

 

Аполлон прорицал через Пифию[102]. Это установление восходило к ночи времен. Некоторые авторы приписывают его начало волнующему эффекту испарений, некогда поднимавшимся из расщелины пещеры, в которой находился треножник Прорицательницы и где она изрекала свои предсказания, сопровождаемые неистовыми конвульсиями. Пастух, случайно укрывшийся в этом месте и взявшийся пророчествовать и экспериментировать, мог бы с успехом возобновить эту практику и вернуть популярность первобытному храму. Это вполне возможно.

Он несомненно тот, кто с незапамятных времен пророчествовал в Дельфах. В начале «Эвменид» Эсхил говорил словами Пифии, что еще до Аполлона в дельфийских оракулах встречались имена трех других божеств: Земли, Фемиды и Фебы. Предполагается, что каждый из этих культов существовал века. Греки дали имя Сивиллы более древней Прорицательнице, жрице Фебы, и ей приписывают эти чуждые слова:

«Когда я умру, я буду на Луне, и она станет моим лицом. Мое дыхание станет воздухом. Своим голосом и всеобщим шумом я буду повсюду».

Установление культа Аполлона в Дельфах указывает на организацию более искусных пророчеств. Прорицательницы отбираются с детства коллегией жрецов, воспитываются в храме как монахини в монастыре и сохраняют строгое целомудрие. Исходя из их функций, предпочтение отдается натурам безыскусным и простым, но развивают восприимчивость их психических способностей, и именно понтиф Аполлона, носящий имя пророка, окончательно интерпретирует их прорицания. Но источник этой мудрости и практики этого жизненного искусства — непостижимая тайна для народа.

Плутарх, жрец Аполлона в Херонее и философ-платоник второго века нашей эры, приоткрывает тайну, если можно так выразиться, когда говорит о невидимом механизме предсказаний: «Так, тело располагает большим количеством инструментов, душа, в свою очередь, обрамляет тело и части, из которых оно состоит; наконец, душа является для Бога инструментом. Но этот инструмент крайне несовершенен. Мысль Бога должна проявиться в форме, которая не является ей самой и, порождаясь посредником, она наполняется и проникает в природу этого посредника. Когда Бог тревожит душу, она не может жить неподвижно и в своем естественном состоянии. Движения, которые она испытывает, и страсти тревожат ее подобно волнующемуся морю, в котором она шумно барахтается и запутывается». Когда Плутарх прибавляет: «Бог, включенный в эти границы, обрамляет Пифию, чтобы раздаваться, как солнце, обрамляет луну, чтобы показываться»[103], этим он хочет сказать, что оракул Пифии является крайне слабым отражением призраков, мчащихся перед ее ясной душой со скоростью последовательных молний, мгновенно исходящих из густого мрака.

Если есть желание составить представление об этом виде пророчества, необходимо прочитать объемное описание, которое нам дает Лукиан в своем Pharsale о пророческом исступлении Фемонон, дельфийской жрицы, дававшей советы Аппию в то время, когда управление Республикой было поручено Помпею.

«Самое большое несчастье нашего века, — говорит Лукиан, — это утрата этого замечательного дара неба. Дельфийские оракулы погибли после того, как цари стали опасаться будущего и не хотели более говорить с Богом...

Так покоились давно неподвижные треножники, когда Аппий прервал свой отдых и сказал последнее слово в гражданской войне... На берегах источников Касталии, в глуши безлюдных лесов, прогуливалась молодая и бесстрашная Фемоноя; понтиф схватил ее и силой повел к храму. Трепещущая и не осмеливающаяся переступить страшный порог, она напрасно хочет хитростью отговорить Аппия от его пылкого желания узнать будущее... Он распознал эту хитрость, и страх самой жрицы убедил его в присутствии Бога, которого она отрицала. Тогда она перевязала волосы на голове белой лентой и спрятала их под лавровым венком из Фокиды. Но она все еще колебалась и не решалась войти; тогда жрец резко толкнул ее внутрь храма. Дева подбегает к грозному треножнику; она входит в пещеру и останавливается там, чтобы нехотя принять в своей груди Бога, шлющего ей подземное дыхание, не исчерпавшее своей силы с веками. Наконец, Аполлон завладел сердцем жрицы... Неистовствующая и вышедшая из себя жрица безудержно бегает по храму, яростно тряся головой, более ей не принадлежащей; волосы встали дыбом; священные ленты и лавровый венок тряслись на ее голове; она опрокинула треножник, мешавший ее конвульсивным движениям; она бесилась в пожирающей ее ярости: твое драгоценное дыхание достигло ее, о Бог оракулов!

Картина, развернувшаяся перед ней была безмерна; все будущее сжалось, чтобы выйти разом, и события бранили пророческое слово... «Ты избежишь, — говорит она, — опасностей этой гибельной войны и ты один найдешь покой в широкой долине в стороне Эвбея». В груди Прорицательницы стучала дверца времени, поддающаяся ее усилию; она убегает; но ее пророческое неистовство еще не прекратилось: она больше не говорит, и Бог остался в ее груди навсегда. Это он вращает глазами в ее орбитах и придает ей этот свирепый, блуждающий взгляд; его лицо окаменело; угроза и страх поочередно его изменяют; пламенно-красный цвет его щек следует за мертвенно-бледным, бледность, внушающая ужас скорее, чем выражающая.

Ее сердце колотилось, не затихая, ей не приносили облегчения многочисленные вздохи, подобные глухим стонам, которые издает море, когда северный ветер прекращает биение волн. В этом месте божественный свет, открывающий ей будущее света дневного, заканчивается для нее промежутком мрака. Аполлон пролил забвение в ее сердце, чтобы забрать у нее тайны неба; наука будущего лишилась их и пророчества вернулись к вещему треножнику. Что касается ее самой, то несчастная дева падает, умирая».

Описанная Лукианом сцена относится к периоду упадка прорицательского искусства. В эпоху, когда нужно было силой тянуть Пифию к треножнику и коварно провоцировать ее видения, высший источник вдохновения был надолго осушен[104]. В рассказе Геродота, в котором говорится о Саламинском сражении, Прорицательница появляется еще во всем своем величии. Это смутное время, решающий момент мидийских войн. Ксеркс перешел Фермопилы и вторгся со своей огромной армией в Аттику. Речь идет о том, что афиняне должны либо обороняться в стенах города, либо сдать его врагу. После привычных церемоний представители Афин заняли свои места в Дельфийском храме. Жрица Аристоника выходит из своей пещеры, одетая в белое, в своем лавровом венке, с блуждающим взором, бледная как смерть. Волосы наполовину распущены, выскользнув из-под ленты и упав в беспорядке на ее плечи. Жуткая дрожь сотрясает все ее тело. Она кричит, скандируя стихами торжественные слова:

«О, несчастные, почему вы сидите? Спасайтесь бегством на краю земли. — Покидайте ваши жилища и высокие вершины вашего осажденного города — ибо ни крепкая голова, ни тело, ни кончики рук или ног и никакие другие члены, — не существуют; но разрушение их устраняет, ибо на всех, влияет пламенный и неудержимый Марс, сопровождающий сирийские колесницы. Бессмертные потели в своих храмах — и из вершины их крыш вытекает черная кровь... — Выходите из храма... Ваши печали противятся мужеству...»

После этого вещего предсказания Пифия, устрашившись своих собственных слов, разражается рыданиями и удаляется. Отчаявшиеся афиняне бросаются на землю и просят милости. Дельфиец побуждает их, умоляющих о благоприятном ответе, вернуться со своими потомками. Это длится всего одно мгновение. Самая спокойная, но в то же время, и самая буйная, Прорицательница выходит из своего убежища и произносит:

«Паллада не может успокоить Олимпийского Зевса. — Я второй раз говорю тебе это непреклонное слово. Все те, кто заключен в пределах Керопа — включая пещеры божественного Киферона — совершенно не будут сопротивляться... — Деревянная крепость будет неприступна. Не жди вражескую армию, ты встретишь ее днем. О, божественный Саламин, ты будешь погублен сыном Женщины»[105].

Известно, какой урок вынес ловкий и отважный Фемистокл из этого предсказания и как афинские корабли, уничтожив персидский флот при Саламине, освободили Грецию. Здесь история ожидает величия трагедии Эсхила и его персидского божественного чувства в голосе Прорицательницы.

Таковы великие дни Дельф и роль Аполлона в эллинских судьбах. Его власть была тогда верховной, но его наука скрывалась за непроницаемой вуалью, его природа пребывала в тайне. Предположим, что немногим позднее, молодой ученик Платона, сын евпатрида, Хармид или Феаг, в своем первом порыве жажды знаний, придет искать объяснение мистериям и ответ на свои сомнения в области Дельфийского пророка. Что ему ответил бы верховный Аполлон? Я представляю, как стройный и грациозный афинянин выбирает для этого ночное время, когда в храме вновь воцарялось спокойствие после шумных праздников и процессий. Тогда драгоценные стрелы Гелиоса приходили на смену ласковым лучам Феба, который, погруженный в омраченное ущелье, серебрил листву оливковых деревьев и показывал всем призрачные воздушные сооружения, окутанные им елисейским светом.

Под перистилем храма пророк указывал посетителю на наставление, размещенное над входной дверью: «Познай себя», и говорил ему: «Зафиксируй эти слова в памяти и постоянно думай о них, ибо это ключ от мудрости». Затем он проводил его внутрь храма, слабо освещенного угасающим пламенем треножника. Приближались к архаической статуе Бога, расположенной там же, но невидимой из-за царящего мрака. Под цоколем храма при слабом свете факела жрец показывал посетителю таинственное наставление из двух букв: El, и прибавлял: «Когда каждый из нас приближается к храму, Бог приветствует нас, адресуя слова «Познай себя», эту не менее выразительную формулу, чем приветствие друзей: «Рад тебе!» (). Затем мы, в свою очередь, отвечаем Богу: ТЫ ЕСТЬ, как бы в подтверждение, что правда, непреложность, сама апелляция, с которой он соглашается и которая соглашается с ним сама, все это заявляет о том, «что он есть»[106]. Наконец, понтиф объяснял просителю, что все сущее, земля, море, звезды и сам человек, все, что видимо и телесно, имело исключительно изменчивое, недолговечное существование, которого в действительности не было, несмотря на то, что так пели о безостановочных рождении и смерти. Только само бытие существует всегда и наполняет вечность, это Бог, который творит жизнь всех вещей своим дыханием, пребывающем также в нем самом. Вот почему Аполлон говорит своим почитателям: «Познавайте сами». Ибо мудрец может разбудить Бога в себе самом и, если пойдет по его следам, он возвысится своей мыслью к Богу неведомому и будет писать к нему со всем рвением, со всем почтением и со всей верой: «Ты есть!», молния оставит след в его душе и сообщит о присутствии Бога. И это начало мудрости.

— О, святейший понтиф, — писал афинянин взволнованный, но не убежденный, — ты говоришь почти так, как мой учитель Платон, но я хотел знать об этом больше, чем он мне говорит, и больше, чем ты сам говоришь мне. Скажи мне об истоке и конце души, о тайне ее жизни и о том, куда она идет после смерти, скажи мне об истоке и конце самих Богов, о которых говорят, что они бессмертны!

— Подумал ли ты хорошенько о том, что спрашиваешь, бесстыдный? — тотчас же отвечал провидец. — Понял ли ты опасность, которой подвергнешься, если я соглашусь ответить тебе? Ты забыл судьбу Семелы, возлюбленной Зевса, которая пожелала увидеть его во всем божественном сиянии и умерла, испепеленная небесным огнем? Вспомни Икара, который хотел последовать за огненной колесницей Аполлона и который был низвержен в море. Вспомни охотника Актеона, который хотел увидеть обнаженную Артемиду в момент, когда она купалась, и который, превращенный богиней в оленя, стал добычей своих же собак. Такой будет и твоя судьба, если ты неподготовленный проникнешь в запретные тайны. Не хочешь ли ты счастливо и целомудренно жить в своем городе, под светом Аполлона и эгидой Паллады? Иди бороться за то, чтобы твои предки возродились в твоих детях, мужественно ожидая, когда смерть призовет тебя и претворит тебя в елисейскую тень.

— Тень? — прошептал юноша, — Значит, мы всего лишь тени!.. Этой слабой надежды не может быть достаточно. Ты хочешь, чтобы я жил подобно цикадам на берегах Кефисы, цикадам, которые умирают осенью без надежды на возрождение, или соловьям из Колоны, которые прилетают из Египта, не зная, что никогда туда не вернутся. Ты тот, кто знает, я требую твоего света, я заклинаю тебя адскими Богами!

— Остерегайся угрожать Дельфийскому Богу! — отвечал понтиф. — Аполлон не любит похоронных жертвенных возлияний, и не имеет отношения к мертвым. Он ненавидит Стикс как и сам Зевс, и никогда не покидает своего света!

Горсть ладана, брошенная понтифом на пепел треножника, брызнула пучком искр и, в этот момент, показалась тень суровой статуи божественного лучника, поставившего ногу на змея Пифона.

— Поскольку ты такой отважный, — громко продолжал провидец, — иди к Элевсинским жрецам, к Эвмолпидам. Там Великие Богини, Деметра и Персефона смогут спустить тебя в Гадес... и ты узнаешь тайны Диониса... если ты будешь способен выдержать это путешествие...

— Для этого путешествия, — говорил восхищенный юноша, — дайте мне предсказание Аполлона!

— Невозможно. Аполлон и Дионис братья, но их владения разделены. Аполлон знает все, и все, что он говорит, есть имя его отца. Дионис не знает ничего, но он есть все, и его действия говорят вместо него. Как для жизни, так и для смерти, он раскрывает тайны Бездны. Имея их, ты сможешь не сожалеть о своем неведении!

Последние отблески огня, скрытого под пеплом... металлический звук треножника дрожал подобно человеческому голосу... резкий жест провидца... и юноша, охваченный страхом, выходит из храма, чтобы вновь взойти на Священный Путь.

Белые статуи героев и богов, всегда бодрствующие, стоящие в лунном свете на своих пьедесталах и, казалось, ставшие призраками, и пустынная дорога безмолвно простирались под холодным светом Селены.