Информация к размышлению – IX

(Максим Максимович Исаев)

 

– Хетль, – сказал Штирлиц, когда Ойген и Вилли принялись аккуратно просматривать документацию по радиопередачам, а Курт отправился в Линц, чтобы проинформировать секретариат гауляйтера Айгрубера о начале работы, – составьте мне компанию, а? Право, не могу гулять в одиночестве.

– С удовольствием, – ответил Хетль; лицо его за ночь осунулось, отекло.

– Одну минуту, – остановил их Ойген. – Я починил ваш аппаратик, штандартенфюрер... Не понадобится?

Штирлиц вспомнил напутствие Мюллера и понял, что слова Ойгена – не просьба, но приказ; ответил:

– Вы очень внимательны, старина, я действительно привык к диктофону, словно к парабеллуму.

Ойген вернулся через пару минут, передал Штирлицу диктофон, заставив себя улыбнуться; однако улыбка была вымученная; глаза опущены; губы играли.

– Надо будет опробовать ваши технические способности на штурмбанфюрере Хетле, – заметил Штирлиц. – Придется мне его маленько позаписывать, а? Не возражаете, Хетль?

– Ну отчего же? – ответил тот. – Подслушивания боится только враг, честный человек не опасается проверки.

– Видите, Ойген, – продолжал Штирлиц, – Хетлю даже доставляет особую радость, когда его подслушивают, значит, он не мусор на улице, а явление, его мыслями интересуются; отсюда – чувство самоуважения, ощущение собственной значимости, нет, Ойген?

Тот поднял на Штирлица глаза, полные безысходной, тяжелой злобы:

– Именно так, штандартенфюрер.

– Ну и славно, нет ничего приятнее, как работать с единомышленниками. Пошли, Хетль, спасибо, что вы нашли для меня время после утомительного дежурства...

 

...В парке, закинув голову так, что в глазах было одно лишь безбрежное, густо‑синее небо да еще кроны сосен, Штирлиц остановился, вздохнул полной грудью стылый воздух, в котором явственно ощущался запах горных ручьев, стремительных, прозрачных, улыбнулся и тихо сказал:

– Самое поразительное заключается в том, что сейчас я совершенно явственно представил себе мельк форели, которая взносится сквозь грохот падающей воды вверх по порогу... Любите ловить форель?

– Не пробовал.

– Зря. Это еще более азартно, чем охота. Удачный заброс – моментальный поклев; никаких тебе поплавков, никакого ожидания; постоянное состязание удач...

– Здесь кое‑кто ловит форель, – не понимая, куда клонит Штирлиц, настороженно ответил Хетль.

– Я знаю. Тут у вас хорошая форель, небольшая, а потому особенно красивая; сине‑красные крапинки очень ярки, абсолютное ощущение перламутровости... В Испании я пытался заниматься живописью, там красивая рыбалка на Ирати, в стране басков... Рыбу очень трудно писать, надо родиться голландцем... Любите живопись?

Хетль полез за сигаретами, начал нервно прикуривать; порывы ветра то и дело гасили пламя зажигалки.

– Да не курите вы на прогулке! – сердито сказал Штирлиц. – Поберегите легкие! Неужели не понятно, что при здешнем воздухе никотин войдет в самые сокровенные уголки ваших бронхов и останется там вместе с кислородом... Уж коли не можете без курева, травите себя дома...

– Штандартенфюрер, я так не могу! – закашлялся Хетль. – Вы включили аппаратуру?

– Вы же видели... Конечно не включал...

– Покажите...

Штирлиц достал из кармана диктофон, протянул Хетлю:

– Можете держать у себя, если вам так спокойнее.

– Спасибо, – ответил Хетль, сунув диктофон в карман своего кожаного реглана. – Почему вы спросили о голландской живописи? Потому что знаете про шахту Аусзее, где хранятся картины Гитлера?

Штирлиц снова закинул голову и, вспомнив стихотворные строки из затрепанной книжечки Пастернака: «...в траве, меж диких бальзаминов, ромашек и лесных купав лежим мы, руки запрокинув и в небо головы задрав, и так неистовы на синем разбеги огненных стволов...», – почувствовал всю весомость слова, ощутил поэтому горделивую, несколько даже хвастливую радость и, вздохнув, сказал:

– Как это ужасно, Хетль, когда люди ни одно слово не воспринимают просто, а ищут в нем второй, потаенный смысл... Отчего вы решили, что меня интересует хранилище картин, принадлежащих фюреру?

– Потому что вы спросили меня, как я отношусь к живописи... Мне поэтому показалось, что вы тоже интересуетесь хранилищем.

– «Я тоже». А кто еще интересуется?

Хетль пожал плечами:

– Все, кому не лень.

– Хетль, – вздохнул Штирлиц, – вам выгодно взять меня в долю. Я не фанатик, я отдаю себе отчет в том, что мы проиграли войну; крах наступит в течение ближайших месяцев, может быть, недель... Вы же видите отношение ко мне спутников, которые не выпускают меня с территории этого замка... Меня подозревают так же, как вас, но вы имеете возможность днем уезжать в Линц, а я этой возможности лишен... А в этом я заинтересован по‑настоящему...

– Но как же тогда понять, – пропустив Штирлица перед собою на узенький мостик, переброшенный через глубокий ров, по дну которого, пенясь, шумел ручей, сказал Хетль, – что вас, подозреваемого, отправляют со специальным заданием в штаб‑квартиру Кальтенбруннера? Что‑то не сходится в этой схеме... Да и потом Эйхман вводил меня в свои комбинации: он играл «друга» арестованного, а я бранил его за это во время допроса – все‑таки не первый год работаю в РСХА, наши приемы многообразны...

– Это верно, согласен... Но вам ничего не остается, кроме как верить мне, Хетль... Мне ведь тоже приходится вам верить... А я вправе допустить, что вы работаете на Запад с санкции Кальтенбруннера, он знает о вашей деятельности, давным‑давно ее разрешил и вы поэтому еще вчера передали ему в Берлин мою шифровку и сообщили о нашем нежданном визите.

– Но если вы допускаете такую возможность, как вы можете работать со мною?

Штирлиц пожал плечами:

– А что мне остается делать?

Хетль согласно кивнул:

– Действительно, ничего... Но даже если мне – в силу личной выгоды, говорю вполне откровенно, – придется сообщить Кальтенбруннеру о визите вашей группы, о вас я не произнесу ни слова, которое бы пошло вам во вред.

– Призываете к взаимности?

– Да.

– Но вы ведь уже сообщили Кальтенбруннеру о нашем прибытии, нет?

– Мы ведь договорились о взаимности...

– Я бы советовал повременить, Хетль. Это – и в ваших интересах.

– Постараюсь, – ответил тот, и Штирлиц понял, что он, конечно же, ищет возможность каким‑то ловким способом сообщить Кальтенбруннеру, если уже не сообщил...

– Кого интересуют соляные копи, где складированы картины? – спросил Штирлиц.

– Американцев.

– Их люди давно заброшены сюда?

– Да.

– Где они?

– Под Зальцбургом.

– Вы с ними контактируете?

– Они со мною контактируют, – раздраженно уточнил Хетль.

– Да будет вам, дружище, – сказал Штирлиц и вдруг поймал себя на мысли, что произнес эту фразу, подражая Мюллеру. – Сейчас такое время настало, когда именно вы в них заинтересованы, а не они в вас.

Хетль покачал головой:

– Они – больше. Если я не смогу предпринять решительных шагов, то штольни, где хранятся картины и скульптуры, будут взорваны.

– Вы с ума сошли!

– Нет, я не сошел с ума. Это приказ фюрера. В штольни уже заложено пять авиационных бомб; проведены провода, установлены детонаторы.

– Кто обязан отдать приказ о взрыве?

– Берлин... Фюрер... Или Кальтенбруннер.

– А не Борман?

– Может быть, и он, но я слышал про Кальтенбруннера.

– Сможете на него повлиять?

– Вы же знаете характер этого человека...

– Человека, – повторил Штирлиц, усмехнувшись. – Животное... Он знает о ваших контактах?

– Нет.

– Думаете открыться ему?

– Я не решил еще...

– Если вы говорите правду, то погодите пару недель. Он относится к числу тех фанатиков, которые ночью признаются себе в том, что наступил крах, а утром, выпив водки, от страха норовят написать исповедь фюреру и молить о пощаде. Признавайтесь ему, когда здесь станет слышна канонада... Он намерен приехать сюда?

– Не знаю.

– Он прибежит сюда. Навяжите ему действия. Сам он не умеет поступать... Ни он, ни Гиммлер, ни Геринг... Они все раздавлены их кумиром, фюрером... В этом их трагедия, а ваше спасение... Скажите ему, что обергруппенфюрер Карл Вольф стал равноправным партнером Аллена Даллеса именно после того, как гарантировал спасение Уффици... Признайтесь, что можете сообщить Даллесу о его благоразумии – утопающий хватается за соломинку... А вас – если сможете повлиять на него – это действительно спасет от многих бед...

Хетль задумчиво спросил:

– А что будет со мною? Если вы всех просчитали далеко вперед – в том числе и меня, – то, значит, могут просчитать и другие? Я готов сделать то, что в моих силах, но я хочу получить гарантию... Я должен выжить... Я готов на все, штандартенфюрер, у меня прекрасная семья, я пошел в СС ради семьи, будь проклят тот день и час...

– Вы мне тоже выгодны в качестве живой субстанции, Хетль, наши интересы смыкаются... У меня есть идея... Точнее говоря, она возникла после того, как вы сказали мне про ваши контакты с американской разведкой здесь, под Зальцбургом... Видимо, надо будет вам договориться с вашими контактами, чтобы они вышли на связь со Швейцарией... Вы работаете на швейцарский центр, нет?

– Да.

– На Даллеса?

– Я виделся с высоким черным мужчиной...

– Лет тридцати пяти, надменен, коммунистов ругает не меньше, чем национал‑социалистов, нет?

– Так.

– Это Геверниц, – убежденно сказал Штирлиц, – заместитель Даллеса, натурализовавшийся немец. Сильный парень, толк в деле знает... Так вот, пусть те, кто оперирует здесь, вокруг Альт Аусзее, выйдут в эфир с длинной радиограммой – ее немедленно запеленгуют, а вы в это время будете сидеть за столом вместе с Ойгеном и Вилли – полное алиби. Я стану работать с документами, для вас лучше, если отчет о случившемся напишет Ойген... Очень, кстати, страшный человек, старайтесь наладить с ним добрые отношения... Сможете организовать такой радиосеанс?

– Смогу.

– А запросить Швейцарию, отчего я не получаю ответа, сможете?

– Это самое легкое задание, – усмехнулся Хетль.

– Но оно повлечет за собою – в случае если мы не получим ответа, который меня устроит, – более сложное.

– Какое? – вновь насторожился Хетль, даже голову втянул в плечи.

– Вы мне устроите встречу с американцами.

– Здесь работают не американцы, но австрийцы... И встречу я вам не стану устраивать...

– Так уж безоговорочно?

– Да.

– Боитесь, что прихлопну всех скопом?

– Да.

– Но ведь если бы я этого хотел, то попросил Ойгена и его команду заняться вами, и тогда вы устроите такую встречу через час, самое большее.

– Какая вам от этого выгода? – остановившись, спросил Хетль.

– Ну как вам сказать? – Штирлиц усмехнулся. – Получу Крест с дубовыми листьями, благодарность в приказе.

«Сейчас он станет меня убеждать, что выгоднее сотрудничать с американцами, – подумал Штирлиц. – Он лишен чувства юмора».

– Если бы Рыцарский крест вам вручили в сорок третьем, тогда одно дело, – сказал Хетль. – Какой в нем сейчас прок? Он вам, наоборот, помешает, вы знаете, Сталин навязал американцам драконовский закон о наказании офицеров СС...

– Да?! Черт, вы правы! – Штирлиц снова запрокинул голову; небо стало еще более темным, такое оно было тяжелое, высокое. – Сколько времени мы гуляем?

– Вы верно спросили, – ответил Хетль. – За нами пошел ваш Курт.

– Значит, минут тридцать... Проверка... Теперь вот что... Подумайте, кто из здешних осведомителей гестапо оставлен для работы в подполье? Кто возглавляет местный «Вервольф»?

– Это тайна за семью печатями, «Вервольфом» занимается НСДАП, гауляйтер Айгрубер...

– Он – больной человек?

– Здоровый.

– Я имею в виду психическое состояние... Плачет во время выступлений? Срывается голос, когда возглашает здравицу в честь фюрера? Действительно убежден в победе?

– В таком случае, болен... Только можно ли фанатизм называть болезнью?

– Или болезнь, или холодный и расчетливый карьеризм, который всегда граничит с предательством.

– Тогда, скорее, первое. Айгрубер болен...

– Болен так болен... Я не зря спросил вас про осведомителей, оставленных для работы в рядах «Вервольфа», Хетль. Мы проведем комбинацию; я стану с вами беседовать в присутствии Ойгена – после того как вы устроите радиосеанс. Беседовать буду обо всем и о том, кого можно подозревать в измене среди здешних жителей... Спрошу, кто особенно хорошо знает местность... Кто может тайно пройти в район замка и наладить связь со Швейцарией отсюда, чтобы бросить тень на вашу контору... Понимаете?

– Понимаю... Я постараюсь...

– Вам ведь зачтется, если вы упрячете в камеру – руками гестапо, которое вы, оказывается, давно ненавидите, – пару вервольфовских мерзавцев.

Курт окликнул Штирлица:

– Штандартенфюрер, срочная телеграмма от шефа!

– Что там случилось? – спросил Штирлиц, останавливаясь.

– С грифом – «лично», – ответил Курт. – Мы не читали.

Штирлиц посмотрел на Хетля, усмехнувшись:

– Они не читали. Они из клуба лондонских аристократов, нет? Пошли, продолжим разговор позже. Я жду вас через пару часов обратно... Где, кстати, ваша семья?

– В Линце, – ответил Хетль, не сводя испуганных глаз с лица Курта.

– Это правда? – Штирлиц нахмурился.

– А где ж ей еще быть?

Штирлиц спросил:

– Курт, где семьи всех сотрудников здешнего центра?

– Все живут дома, – ответил Курт, расшифровав, таким образом, то, что расшифровывать было никак нельзя – интерес Мюллера к сотрудникам Кальтенбруннера.

– Дома так дома. – Штирлиц вздохнул: – Кофе хочу... Горячего кофе. Ойген все‑таки храпит, не выучил его Скорцени спать тихо, пусть не обольщается...

– Да, – согласился Курт. – Я слышал, как вы ушли из спальни и сидели в столовой чуть не до утра...

Штирлиц повернулся к Хетлю, внимательно посмотрел ему в глаза; тот, видимо, все понял – действительно, следят, – и слабая улыбка тронула его губы.

– Я жду вас, Хетль, – сказал Штирлиц. – Нам еще работать и работать.

– Я скоро вернусь, хайль Гитлер!

Когда он отошел шагов на тридцать, Штирлиц окликнул его:

– Дружище, отдайте диктофон, я совсем забыл, что велел вам его потаскать...

Курт прищурился, покачал головой, но ничего не сказал.

«Сейчас начнется, – подумал Штирлиц. – Сейчас они возьмут меня в переплет. Что ж, чем хуже, тем лучше, потому что ясней!»

 

...В переплет его, однако, не взяли, потому что в шифровке Мюллера говорилось: «Лицо, которым интересовался тот, кто отправлял вас сюда, в курсе вашей работы».

– Ну и что станем делать? – спросил Штирлиц, подняв глаза на спутников; он был убежден, что они прочитали текст; проверку устроил примитивную; видимо, Курт брякнет, судя по тому, как он открылся в разговоре с Хетлем.

– Запросите указания, – засветился Вилли, а не Курт.

«Или они разыгрывают сценарий? – подумал Штирлиц. – Курт подставился в парке, при Хетле, Вилли – здесь... А какой смысл? Понятно, что я в кольце; ясно, что я – объект игры Мюллера. Но чего же он хочет добиться? Чего он может добиться? Время упущено, времени у него нет. Что же он плетет?»

– Но ведь вы сказали мне, – Штирлиц обернулся к Курту, – что никто не читал телеграмму группенфюрера Мюллера... Вилли позволяет себе своевольничать? Вскрывает и просматривает то, что адресовано лично мне?

– Я догадался о ее содержании по вашему вопросу, – сказал Вилли. – Никто не читал телеграмму.

– Я читал, – заметил Ойген. – Дважды.

– Поэтому меня и занимает вопрос, что станем делать? – Штирлиц пожал плечами.

– Вилли прав, – сказал Ойген. – Запросите указаний.

– После того как закончу работать с Хетлем.

– Будьте любезны, передайте мне пленку, – попросил Ойген.

Штирлиц досадливо поморщился:

– Слушайте, не надо считать всех идиотами. Не мог же я говорить с Хетлем о деле после того, как вы передали мне диктофон.

– Могли, – сказал Ойген. – Чтобы сравнить манеру его разговора, когда он знает, что его пишут, с той, когда он убежден, что говорит с глазу на глаз, доверительно.

– У нас нет времени крутить комбинации, – сказал Штирлиц. – Ясно вам? Нет. Но мы обязаны понять то, что нам вменено в обязанность понять.

– Вам, – уточнил Ойген. – Мы лишь охраняем вас.

– Тем более, – сказал Штирлиц. – Тогда не суйтесь не в свое дело, а занимайтесь моей охраной. – Поднявшись, он обернулся к Вилли: – Проводите меня к радистам.

...Мюллер прочитал телеграмму Штирлица уже вечером; весь день был в городе, еще и еще раз проходил явки ОДЕССы; лишь потом приехал к Кальтенбруннеру; шеф РСХА неожиданно поинтересовался – это было утром, – зачем в Альт Аусзее отправилась группа работников гестапо. В разговоре с ним вскользь пробросил, что бригада, отправленная в Линц, должна помочь местному РСХА. Где‑то в горах, совсем неподалеку от виллы, активно работают партизаны. Об этом стало известно фюреру. Он обеспокоился. Спрашивает – нельзя ли проверить. Об исполнении необходимо доложить ему, хотя, понятно, подробный отчет о работе будет передан вам, группенфюрер.

– Кто там работает? – спросил Кальтенбруннер.

– Штандартенфюрер Штирлиц...

– Кто? – Кальтенбруннер сделал вид, что никогда и ничего не слыхал об этом человеке.

– Штирлиц из шестого отдела.

– А почему человек из разведки выполняет ваши поручения?

– Потому что он умеет работать как никто другой...

От продолжения этого разговора, Мюллеру весьма неприятного, спас звонок Геринга. Тот интересовался, в какой мере шведская гражданская авиация может быть использована в интересах рейха. Кальтенбруннер сразу же вызвал работников группы, занимавшихся люфтваффе. Воспользовавшись этим, Мюллер попросил разрешения уйти. Обергруппенфюрер ответил рассеянным согласием – в каждом запросе Геринга он видел подвох, не хотел, чтобы тот жаловался фюреру. При том, что Гитлер перестал относиться к рейхсмаршалу так, как прежде, все равно они часто уединялись. Гитлер поддавался влияниям; неизвестно, что может брякнуть Геринг, и уж реакция фюрера на его нашептывания совершенно непредсказуема.

Мюллер еще раз прочитал телеграмму Штирлица: «Штурмбанфюрер Хетль обещал подготовить ряд материалов, представляющих интерес, в течение ближайших трех дней. Считаю возможным работу продолжать. Каковы рекомендации?»

Сняв трубку, он вызвал радиоцентр, продиктовал:

 

Альт Аусзее, Штирлицу.

Сообщите о проделанной работе развернуто. Три дня ждать нельзя.

Мюллер.

...Хетль приехал через пять часов, предложил Штирлицу прогуляться. Когда они вышли, Штирлиц показал глазами на карман пальто; тот понял: беседа записывается; понизив голос, начал рассказывать о том, что Роберт Грюнберг и Константин Гюрат последние месяцы часто появляются в окрестностях замка; однако гауляйтер Айгрубер запрещает давать на них информацию в Берлин; дважды их появление казалось подозрительным, потому что они шли без фонарей, вечером, когда уже смеркалось; в один из этих именно дней был засечен выход в эфир неустановленного передатчика.

Штирлиц снова показал глазами, лицом, руками, что, мол, надо еще, говори больше, пусть кончится пленка. Хетль кивнул, продолжил рассказ.

Наконец Штирлиц – так же, полушепотом, – спросил:

– Как реагировал на эти сообщения обергруппенфюрер Кальтенбруннер?

Хетль ответил так, как ему еще утром посоветовал Штирлиц:

– Гауляйтер Айгрубер запретил отправлять Кальтенбруннеру негативную информацию, чтобы не нервировать его попусту...

Штирлиц посмотрел на часы: пленка должна была вот‑вот кончиться; она и кончилась, потому что в диктофоне тихонько щелкнуло...

– Все, – сказал Штирлиц облегченно. – А теперь вот что, милый Хетль, передачи из Швейцарии не было, я уже узнал у радистов, Даллес молчит. Поэтому готовьте мне встречу с вашими контактами...

– Это ж невозможно. Вас не выпускают из‑под опеки.

– Верно. Поэтому готовьте встречу здесь, в парке, возле ворот. Сколько человек вы сможете привести?

– Что‑то я вас не понимаю, штандартенфюрер...

– Проще простого, Хетль. Вы приводите ваших людей, мы снимаем охрану, я ликвидирую моих стражников, и все вместе уходим в горы... Вашу семью советовал бы перевезти сегодня же куда‑нибудь подальше, нечего им делать дома...

– Это слишком рискованно.

– Конечно, – согласился Штирлиц. – Но еще рискованнее держать жену и детей в качестве заложников... Вы же понимаете, что наша команда сюда не в серсо приехала играть... Не я, так другой схватит вас за руку... Только другой начнет с того, что бросит вашу жену и детей в подвал и применит к ним третью степень устрашения... В вашем присутствии...

– Мои контакты из австрийских подпольных групп наверняка запросят Даллеса. Их код не раскрыт Мюллером?

И Штирлиц совершил ошибку, ответив:

– Читай он эти телеграммы, вы бы уже стали крематорским дымом...

...Пообещав Штирлицу налет на замок, уговорившись, что он, Хетль, подготовит за сегодняшнюю ночь план операции вместе с теми, кто выступает против рейха, штурмбанфюрер зашел в коттедж, где работал Ойген и Курт с Вилли, рассказал пару еврейских анекдотов, обсудил план работы на завтра и уехал в Линц. Оттуда‑то он и позвонил по личному телефону Кальтенбруннера, сказав:

– Команда идет по следу, пусть их заберут отсюда.

И – положил трубку.

Поступив так, он выполнил рекомендацию Даллеса, только что переданную им по запасному каналу связи: «Уберите из Альт Аусзее того человека, который понудил вас отправить его шифрограмму, адресованную русским».

 

...Кальтенбруннер, который знал о его контактах с Западом, – был тем не менее прикрытием, на какое‑то время, во всяком случае.

Дома Хетль выпил бутылку коньяку, но опьянеть не мог; позвонив Кальтенбруннеру, он поступил так, как ему подсказала его духовная структура. Однако облегчения не наступало; страх не проходил; то и дело он вспоминал слова Штирлица, что семья может оказаться в заложниках. Но он не мог жить сам, ему был нужен приказ, совет, рекомендация того, кто стоял над ним, иначе он просто‑напросто не умел – руки становились ледяными, мучала бессонница, бил озноб.

Хетль попросил жену сразиться с ним в карты, веселая игра «верю – не верю»; проигрывая, начал злиться; выпил две таблетки снотворного и провалился в тревожный, холодный сон.

 

...В два часа ночи Кальтенбруннер позвонил Мюллеру.

– Послушайте‑ка, – сказал он, – мне не нравится ситуация в Альт Аусзее. Пусть ваши люди сейчас же выезжают оттуда и днем явятся ко мне для доклада, подумаем вместе, как организовать надежный поиск вражеских радистов.

– Хорошо, обергруппенфюрер, – ответил Мюллер. – Я подготовлю телеграмму Штирлицу.

Телеграмму отправлять не стал, а поехал в бункер, к Борману.

Тот, выслушав его, сказал:

– Что ж, значит, Кальтенбруннер тоже играет свою карту, честному человеку нечего бояться проверки... Молодец Штирлиц...

 

Через семь минут после этого разговора Мюллер отправил телеграмму Ойгену:

 

Вывезите Штирлица и доставьте его ко мне не медля ни часа.

 

 

ТРАГИЧЕСКОЕ И ПРЕКРАСНОЕ,

УМЕНИЕ ПОНЯТЬ ПРАВДУ

 

(12 апреля 1945 года)

Получив подробный меморандум Гопкинса о последних акциях ОСС, поняв сразу же, какие узлы генерал Донован опускал в своих сообщениях, каких деталей касался вскользь, о чем вовсе не писал, словно бы того, что было, и не было вовсе, Рузвельт попросил адъютанта по ВМФ принести папку, где хранилась переписка со Сталиным, и отложил те телеграммы, которые были связаны с операцией «Санрайз».

Президент прочитал свои послания и ответы русского маршала дважды, снова пробежал записку Донована, посвященную переговорам Аллена Даллеса с обергруппенфюрером СС Карлом Вольфом, пролистал меморандум, составленный и по этому вопросу другом и советником Гарри Гопкинсом, и ощутил вдруг, как заполыхали щеки.

«Будто брал без спроса апельсиновое варенье у бабушки, – подумал Рузвельт. – Его хранили для рождественского чая, а я лакомился им в ноябре, и это увидели, и я тогда впервые сделался пунцовым от стыда...»

– У меня чертовски устали глаза, если вас не затруднит, прочитайте мне, пожалуйста, всю переписку с Дядей Джо, – попросил Рузвельт адъютанта. – Я хочу понять общий стиль диалога. Иначе мне будет трудно составить такую телеграмму русскому лидеру, в которой будет зафиксировано не только мое нынешнее отношение к факту переговоров, но и некое извинение за то недостойное поведение, которое позволили себе – видимо, по недоразумению – наши люди в Берне и здесь, в штабе Донована.

Адъютант надел очки и начал читать – громко, монотонно (Рузвельт всегда просил читать именно так, ибо опасался эмоций, которые придают слову совершенно иной смысл; если слушать предвыборные речи республиканского соперника Дьюи, то, казалось, его устами вещает сама Правда, но стоило прочитать речь, и можно было только диву даваться: полная пустота, никаких мыслей, бухгалтерский отчет, составленный к тому же человеком не очень‑то чистым на руку).

 

Лично и секретно от премьера Сталина президенту Рузвельту... – зачитал адъютант и откашлялся. – Я разобрался с вопросом, который Вы поставили передо мной в письме... и нашел, что Советское Правительство не могло дать другого ответа после того, как было отказано в участии советских представителей в переговорах в Берне с немцами о возможности капитуляции германских войск и открытии фронта англо‑американским войскам в Северной Италии.

Я не только не против, а, наоборот, целиком стою за то, чтобы использовать случаи развала в немецких армиях и ускорить их капитуляцию на том или ином участке фронта, поощрить их в деле открытия фронта союзным войскам.

Но я согласен на переговоры с врагом по такому делу только в том случае, если эти переговоры не поведут к облегчению положения врага, если будет исключена для немцев возможность маневрировать и использовать эти переговоры для переброски своих войск на другие участки фронта, и прежде всего на советский фронт.

Только в целях создания такой гарантии и было Советским Правительством признано необходимым участие представителей Советского военного командования в таких переговорах с врагом, где бы они ни происходили – в Берне или Казерте. Я не понимаю, почему отказано представителям Советского командования в участии в этих переговорах и чем они могли бы помешать представителям союзного командования.

К Вашему сведению должен сообщить Вам, что немцы уже использовали переговоры с командованием союзников и успели за этот период перебросить из Северной Италии три дивизии на советский фронт.

Задача согласованных операций с ударом на немцев с запада, с юга и с востока, провозглашенная на Крымской конференции, состоит в том, чтобы приковать войска противника к месту их нахождения и не дать противнику возможности маневрировать, перебрасывать войска в нужном ему направлении. Эта задача выполняется Советским командованием. Эта задача нарушается фельдмаршалом Александером. Это обстоятельство нервирует Советское командование, создает почву для недоверия.

«Как военный человек, – пишете Вы мне, – Вы поймете, что необходимо быстро действовать, чтобы не упустить возможности. Так же обстояло бы дело в случае, если бы к Вашему генералу под Кенигсбергом или Данцигом противник обратился с белым флагом». К сожалению, аналогия здесь не подходит. Немецкие войска под Данцигом или Кенигсбергом окружены. Если они сдадутся в плен, то они сделают это для того, чтобы спастись от истребления, но они не могут открыть фронт советским войскам, так как фронт ушел от них далеко на запад, на Одер. Совершенно другое положение у немецких войск в Северной Италии. Они не окружены, и им не угрожает истребление. Если немцы в Северной Италии, несмотря на это, все же добиваются переговоров, чтобы сдаться в плен и открыть фронт союзным войскам, то это значит, что у них имеются какие‑то другие, более серьезные цели, касающиеся судьбы Германии.

Должен Вам сказать, что, если бы на восточном фронте где‑либо на Одере создались аналогичные условия возможности капитуляции немцев и открытия фронта советским войскам, я бы не преминул немедленно сообщить об этом англо‑американскому военному командованию и попросить его прислать своих представителей для участия в переговорах, ибо у союзников в таких случаях не должно быть друг от друга секретов.

 

– Дальше, – попросил Рузвельт.

 

Лично и строго секретно для маршала Сталина от президента Рузвельта... Мне кажется, что в процессе обмена посланиями между нами относительно возможных будущих переговоров с немцами о капитуляции их вооруженных сил в Италии, несмотря на то что между нами обоими имеется согласие по всем основным принципам, вокруг этого дела создалась теперь атмосфера достойных сожаления опасений и недоверия.

Никаких переговоров о капитуляции не было, и если будут какие‑либо переговоры, то они будут вестись в Казерте все время в присутствии Ваших представителей. Хотя попытка, предпринятая в Берне с целью организации этих переговоров, оказалась бесплодной, маршалу Александеру поручено держать Вас в курсе этого дела.

Я должен повторить, что единственной целью встречи в Берне было установление контакта с компетентными германскими офицерами, а не ведение переговоров какого‑либо рода.

Не может быть и речи о том, чтобы вести переговоры с немцами так, чтобы это позволило им перебросить куда‑либо свои силы с итальянского фронта. Если и будут вестись какие‑либо переговоры, то они будут происходить на основе безоговорочной капитуляции. Что касается отсутствия наступательных операций союзников в Италии, то это никоим образом не является следствием каких‑либо надежд на соглашение с немцами. Фактически перерыв в наступательных операциях в Италии в последнее время объясняется главным образом недавней переброской войск союзников – британских и канадских дивизий – с этого фронта во Францию. В настоящее время ведется подготовка к началу наступления на итальянском фронте около 10 апреля. Но, хотя мы и надеемся на успех, размах этой операции будет ограниченным вследствие недостаточного количества сил, имеющихся ныне в распоряжении Александера. У него имеется 17 боеспособных дивизий, а против него действуют 24 германские дивизии. Мы намерены сделать все, что позволят нам наши наличные ресурсы, для того чтобы воспрепятствовать какой‑либо переброске германских войск, находящихся теперь в Италии.

Я считаю, что Ваши сведения о времени переброски германских войск из Италии ошибочны. Согласно имеющимся у нас достоверным сведениям, три германские дивизии отбыли из Италии после 1 января этого года, причем две из них были переброшены на восточный фронт. Переброска последней из этих трех дивизий началась приблизительно 25 февраля, то есть более чем за две недели до того, как кто‑либо слышал о какой‑либо возможности капитуляции. Поэтому совершенно ясно, что обращение германских агентов в Берне имело место после того, когда уже началась последняя переброска войск, и оно никоим образом не могло повлиять на эту переброску.

Все это дело возникло в результате инициативы одного германского офицера, который якобы близок к Гиммлеру, причем, конечно, весьма вероятно, что единственная цель, которую он преследует, заключается в том, чтобы посеять подозрение и недоверие между союзниками. У нас нет никаких оснований позволить ему преуспеть в достижении этой цели. Я надеюсь, что вышеприведенное ясное изложение нынешнего положения и моих намерений рассеет те опасения, которые Вы высказали в Вашем послании...

 

– Высшего генерала СС Донован назвал мне «германским офицером», – заметил Рузвельт. – И я ему поверил. И оказался в глазах Дяди Джо лжецом... Стыд... Пожалуйста, дальше...

 

 

От маршала Сталина президенту Рузвельту...

Получил Ваше послание по вопросу о переговорах в Берне.

Вы совершенно правы, что в связи с историей о переговорах англо‑американского командования с немецким командованием где‑то в Берне или в другом месте «создалась теперь атмосфера достойных сожаления опасений и недоверия».

Вы утверждаете, что никаких переговоров не было еще. Надо полагать, что Вас не информировали полностью. Что касается моих военных коллег, то они, на основании имеющихся у них данных, не сомневаются в том, что переговоры были и они закончились соглашением с немцами, в силу которого немецкий командующий на западном фронте маршал Кессельринг согласился открыть фронт и пропустить на восток англо‑американские войска, а англо‑американцы обещались за это облегчить для немцев условия перемирия.

Я думаю, что мои коллеги близки к истине. В противном случае был бы непонятен тот факт, что англо‑американцы отказались допустить в Берн представителей Советского командования для участия в переговорах с немцами.

Мне непонятно также молчание англичан, которые предоставили Вам вести переписку со мной по этому неприятному вопросу, а сами продолжают молчать, хотя известно, что инициатива во всей этой истории с переговорами в Берне принадлежит англичанам.

Я понимаю, что известные плюсы для англо‑американских войск имеются в результате этих сепаратных переговоров в Берне или где‑то в другом месте, поскольку англо‑американские войска получают возможность продвигаться в глубь Германии почти без всякого сопротивления со стороны немцев, но почему надо было скрывать это от русских и почему не предупредили об этом своих союзников – русских?

И вот получается, что в данную минуту немцы на западном фронте на деле прекратили войну против Англии и Америки. Вместе с тем немцы продолжают войну с Россией – с союзницей Англии и США.

Понятно, что такая ситуация никак не может служить делу сохранения и укрепления доверия между нашими странами.

Я уже писал Вам в предыдущем послании и считаю нужным повторить здесь, что я лично и мои коллеги ни в коем случае не пошли бы на такой рискованный шаг, сознавая, что минутная выгода, какая бы она ни была, бледнеет перед принципиальной выгодой по сохранению и укреплению доверия между союзниками.

 

– Он, увы, прав, – заметил Рузвельт. – Минутная выгода адвокатских фирм братьев Даллесов и Донована торпедирует то, чего я добивался все эти годы, – доверие Дяди Джо... Дальше, пожалуйста...

– Вы устали? – спросил адъютант.

– О нет, нет, что вы... Я жду...

 

Лично и строго секретно для маршала Сталина от президента Рузвельта... Я с удивлением получил Ваше послание.., содержащее утверждение, что соглашение, заключенное между фельдмаршалом Александером и Кессельрингом в Берне, позволило «пропустить на восток англо‑американские войска, а англо‑американцы обещали за это облегчить для немцев условия перемирия».

В моих предыдущих посланиях Вам по поводу попыток, предпринимавшихся в Берне в целях организации совещания для обсуждения капитуляции германских войск в Италии, я сообщал Вам, что: 1) в Берне не происходило никаких переговоров; 2) эта встреча вообще не носила политического характера; 3) в случае любой капитуляции вражеской армии в Италии не будет иметь место нарушение нашего согласованного принципа безоговорочной капитуляции; 4) будет приветствоваться присутствие советских офицеров на любой встрече, которая может быть организована для обсуждения капитуляции.

В интересах наших совместных военных усилий против Германии, которые сейчас открывают блестящую перспективу быстрых успехов в деле распада германских войск, я должен по‑прежнему предполагать, что Вы питаете столь же высокое доверие к моей честности и надежности, какое я всегда питал к Вашей честности и надежности.

Я также полностью оцениваю ту роль, которую сыграла Ваша армия, позволив вооруженным силам, находящимся под командованием генерала Эйзенхауэра, форсировать Рейн, а также то влияние, которое окажут впоследствии действия Ваших войск на окончательный крах германского сопротивления нашим общим