Словом, я за алгебру войны и против людей, узколобо подменяющих ее арифметикой. Арифметические наклонности некоторых стоили нам немало крови.

Я поделился как-то с товарищем Демьяном этими мыслями.

- Солдат рискует всем, жизнью... командир еще и престижем, разгорячившись, ратовал я.

Демьян посмотрел на меня серьезно. Затем сказал:

- А разве много есть на свете людей, для которых престиж дороже жизни?

- Не очень много, но они есть. И не так уж мало, - горячо сказал Руднев.

Демьян повернулся к нему и внимательно всматривался в лицо Семена Васильевича.

- Верно. Вот поэтому основа всех армий - внушение этого престижа. А что такое честь мундира и былой офицерский гонор, как не внушение той же мысли, что престиж дороже жизни?

- А у нас, партизан?

- У вас? - засмеялся товарищ Демьян. - Здесь, брат, сохранение престижа и командирской персоны одно и то же. Прохлопаешь дело - и свою голову потеряешь...

- Может быть, раньше всех, - продолжил его мысль Руднев.

- Верно, генерал, верно...

- Нет, я про армию спрашиваю, - допытывался я.

Товарищ Демьян продолжал:

- В армии? В нашей армии честь мундира покоится совсем на другой основе. Партийный долг, престиж честного коммуниста - вот наша честь мундира.

Разговор этот происходил на берегу реки Убороть, где мы раскинули свой лагерь.

В этот день нас догнала рота Сережи Горланова.

Мы считали ее погибшей. Почти полмесяца не было сведений о роте, оставшейся за железной дорогой, за Припятью, отрезанной полками немецких карателей, распоясавшихся в междуречье Днепра и Припяти.

Сережа Горланов - лейтенант Красной Армии, парень лет двадцати двух - и был причиной этого разговора. Он недавно командовал ротой. То, что рота, оторвавшись, не вернулась на третий день в отряд, старики были склонны отнести за счет неопытности и молодости ее командира. Но молодой парень провел роту сквозь все рогатки, не только не растеряв ее, а еще с новичками, приставшими по пути.

Встречали его восторженно. Руднев даже прослезился, обнимая загоревшего и усталого лейтенанта.

- Наши ребята от своего отряда не отстанут никогда, - с волнением говорил он товарищу Демьяну. - Вот это и есть честь партизанская!

Товарищ Демьян подошел к Рудневу, дружески улыбаясь.

- Смотрю я на вас, на любое дело пойдете...

- Пойдем!

- Вот почему и пошлем вас туда, куда больше послать некого. Пошлем, потому что для вас дело - дороже репутации, славы.

Руднев насторожился.

- Но все же... Не били еще вас немцы по-настоящему! - закончил Демьян шуткой этот разговор.

Товарищ Демьян созывал совещание командиров соединений, собравшихся в партизанском крае, совместно с руководителями ЦК КП(б)У. Там и решались дела дальнейшего развития партизанского движения и его нацеливания на юг.

В эти дни я получил вызов в Москву. Начальство вызывало меня еще из Аревичей, но дела не позволяли отлучиться, - я послал с документами и отчетами безрукого Володю Зеболова. Все время пребывания у Ковпака я работал на двух хозяев; один был в Москве - тот, что забрасывал меня в свое время в тыл; другой - Ковпак, Руднев, товарищ Демьян, с которыми мы вместе сражались. Сейчас мне требовалось лететь к своему разведывательному начальству.

- Оставайся на совещание, потом полетишь, - сказал мне товарищ Сергей.

- Не могу. Начальство приказывает. Кроме того, на совещании присутствовать не могу... Я ведь беспартийный.

- Чего-о-о? Ну, это бросьте, бросьте, дорогой товарищ!

- Ей-богу. Вот Семен Васильевич подтвердить может.

Руднев кивнул головой.

Прощаясь перед отъездом на совещание, товарищ Демьян спросил, задержав мою руку:

- Петр Петрович, почему вы беспартийный?

- Так, не пришлось. - Я в нескольких словах рассказал о своей жизни.

В юношеские годы мечтал стать агрономом, был сапожником, трубачом музыкальной команды, лихо играл польки, вальсы и краковяки на свадьбах, окончил два вуза, стал артистом и режиссером, учился, читал, пописывал, но для души больше всех книг и романов любил "Жизнь растений" Тимирязева. Перед войной начал писать повести. А 10 июня 1941 года закончил пьесу "Дуб Котовского" - о Хотинском восстании молдавских партизан. Войну провел по-разному, но честно. И, только заканчивая путь по тылам врага, понял, что мне бы с юности стать моряком, неутомимым мореплавателем. Недаром в студенческие годы в Одессе тянуло меня к Дюку, в порт и так манил туманный горизонт волнующегося моря.

Мы попрощались.

Я уехал к Сабурову на аэродром. Лежа весь день на тачанке, а ночью перелетая через фронт, я все думал над вопросом товарища Демьяна: "А почему же вы беспартийный?"- и так и не нашел ответа. "В первые годы становления Советов на Украине - председатель комитета незаможни селян, первую пятилетку - в Донбассе, на Волге, всегда со своим народом. Никогда не искал работы полегче, места потеплее, и вдруг беспартийный... Ерунда какая-то!"

На востоке полнеба было розово-оранжевым, сзади и под левым крылом самолета все еще была ночь. Машина набрала высоту, и вот уже небо посветлело, и свежесть трех тысяч метров проникала в кабину вместе с рассветом. Далеко внизу выступала израненная траншеями земля. Мы шли над отвоеванной территорией.

Я вошел в кабину Лунца и ахнул от удивления. Впереди, как на полонинах [полонины - высокогорные луга] Карпат или на широких плато Алтая, в утреннем небе паслось стадо светло-серых овец... Их продолговатые тела с кургузыми хвостами, освещенными первыми лучами солнца, медленно плыли по небу, а некоторые резво сбегали вниз в туманную дымку земли, как ягнята к водопою.

Лунц взглянул на меня и, поняв мое удивление, крикнул на ухо: "Москва, аэро..." Дальше я не мог понять. Тогда он мимикой показал мне: воздух и решетку из пальцев.

- Аэростаты воздушного заграждения? - спросил я губами. Он утвердительно закивал головой.

Так вот какая ты, военная Москва!

Под ложечкой сладко засосало, в кабину пахнуло теплым летним воздухом. Самолет круто шел на посадку.

На аэродроме нас никто не встречал. На земле еще чуть брезжил рассвет.

В Москве, только что получив в Кремле первый орден Красного Знамени - еще за действия в Брянских лесах, - я встретил Коробова. Увидев меня, он каким-то особым взмахом рукава стер с ордена пылинки и пожелал удачи.

- Как наш проект?

- Забраковали. Утопия, говорят.

- Жаль.

- Петрович! Все так же увлекаешься?! Садись - прокачу!

Он лихо возил меня по городу в своей машине, сам сидя за рулем и искоса поглядывая на девушек-регулировщиц.

- Милая... взмахни палочкой! Не видишь, какую бороду везу?

- А все же жаль, очень жаль, что забраковали...

Еще в рейде, сидя ночами на тряской тачанке, когда невозможно было заснуть, или в перерывах между боями мы мечтали. Мы много мечтали с ним. Пусть простит читатель, если я посвящу его в эти фантазии. Еще тогда, до битвы на Курской дуге, имея смутные сведения от людей, прошедших полсвета, вырвавшихся из лагерей смерти, прошедших вдоль и поперек распростертую ниц Европу, мы могли судить о глухой, подспудной борьбе порабощенных народов. Нас притягивала к себе Польша. Мы мечтали побродить по тылам врага в Бессарабии, Румынии и Чехословакии. Думали (чем черт не шутит!) дорваться и до Германии. Так постепенно у нас возник план организации партизанского отряда в триста - четыреста человек. Он должен действовать на машинах, внезапно появляться и так же внезапно исчезать. У нас были сделаны расчеты и сметы и даже намечены штаты. Коробов улетел, взяв с собой все материалы.

Нашу идею сочли авантюрой.

Я думал побыть еще недельку в Москве. Коробов добыл билеты в Большой театр.

Но на третий день меня вызвал генерал - мой начальник - и подал узенький листок бумаги.

- Вам... Прочтите.

Это была радиограмма Руднева. Он звал в отряд. Новый рейд начинался раньше, чем мы предполагали.

- Сегодня есть лишний самолет. Можем целиком загрузить его всем необходимым для вас. Возьмите радистов, радиопитание. Обмундирование подбросим для разведчиков. Полетите? Подумайте и скажите через полчаса. До вечера еще успеете побыть часок с семьей...

Конечно, встреча с семьей была радостной и хотелось продлить ее. Но существовала и другая семья, большая, боевая. Она звала, настойчиво требовала к себе этим узеньким листочком радиограммы: "Передать Вершигоре: двенадцатого выходим в рейд. Если думаешь идти с нами, прилетай не позже тринадцатого. Догонишь. На аэродроме оставляю за тобой взвод Гапоненко. Руднев".

Значит, очень я нужен был этому человеку.

"Пойдем с нами", - звал Руднев, комиссар. "Пойдем", - требовали украинские девчата из подземелий Германии. "С неба звездочка упала и разбилась на льоду". "Торопись", - требовали товарищи, живые и погибшие. Память о Володе Шишове, Кольке Мудром, Дьячкове не позволяла оставаться здесь. "Мамочка!...если я погибну, не смей плакать! Ты гордись мною!"

Через полчаса генерал пожимал мне руку и говорил на прощанье:

- Желаю вам успеха.

Уже на аэродроме рассказал я жене о Косте.

- Смотри, если что случится, вырасти сына и, когда сможет понять, скажи ему эти слова. Запомнишь? "Не смей плакать! Ты гордись мною!"

- Как ты можешь погибнуть? Ведь сегодня тринадцатое июня!

- Да, я и забыл. Ровно год. Елец. Саша Маслов и Брянские леса.

- Женька уже говорит "пальтизаны", - успокаивала жена, а на глазах - слезы.

Взвыли моторы, и ветром сдуло слезу.

- Все же не забудь этих достойных человека слов Кости Дьячкова...

Машина взмыла и пошла ввысь. Под крылом мелькнула Москва и осталась позади. На земле вечерело. В небе еще был день. До фронта осталось более часа. Пока долетим, и в небе будет ночь. Ночь с тринадцатого на четырнадцатое июня 1943 года.

Я встречал свой годичный партизанский юбилей.

"С неба звездочка упала и разбилась на льоду..."

Я вспомнил комиссара. Однажды он уезжал на совещание и не был в отряде полтора дня, а когда вернулся, быстро прошел по табору, раскинутому под соснами у болота, тревожно осматривая все вокруг. Затем подошел к штабу и облегченно сказал Базыме:

- Фф-у... Все в порядке... Соскучился я...

- Семья, родная семья, - улыбнулся понимающе Григорий Яковлевич.

Такое чувство было и у меня, когда машина шла через фронт. Затем его сменило тревожное: "А кончится война - тогда как? А ведь когда-нибудь она кончится. Как мы оставим эти родные степи, сосны, хаты и людей - товарищей?" И больно защемило сердце. А может быть, все это просто потому, что машина шла на высоте трех тысяч семисот метров? Немного морозило и перехватывало дыхание... Часа через четыре заметно потеплело. Внизу были видны костры. У костров люди, огненные нити ракет и сигнальные огни... Снижаемся.

И еще через минуту несколько мягких толчков, и самолет затормозил у последнего костра...

Вот мы и дома. Успею или не успею?

39

Самолет выруливал на дневку в лес. Летом ночи не хватало дотянуть обратно через фронт, и на аэродроме Сабурова организовали дневку. В одну ночь машина прилетала к нам, на вторую - улетала обратно.

Меня встретили Гапоненко, Володя Лапин и бойцы тринадцатой роты. Оказывается, отряд двинулся еще вчера, и Руднев выслал взвод разведчиков встретить меня.

"Все-таки комиссар был уверен, что я приеду", - с радостью подумал я.

- Куда идем? - спросил я Володю.

- Не знаем.

Традиция ковпаковцев - никогда не спрашивать, куда и зачем идем, соблюдалась свято.

- А где отряд догоним?

- Комиссар приказал: дождетесь подполковника и двигайте по следу прямо на юг.

Через час, погрузив на две подводы груз и трех радистов, привезенных из Москвы, мы двинулись на юг. Отряд мы догнали на вторые сутки, на границе партизанского края. В эту ночь готовились форсировать с боем железку Сарны - Коростень.

И как только я въехал в дубовую рощу на берегу реки, где под деревьями расположились бивуаком роты, на сердце стало легко и радостно. На поляне паслись кони, под повозками отдыхали после марша бойцы, многие купались в реке.

Штаб разместился в палатке из парашюта, выкрашенного в зеленый цвет.

- Письмо привез? - спросил Руднев.

- Нет, не привез. Не успел.

Он, опечаленный, отошел в сторону. Я так и не успел повидаться с семьей Руднева.

Меня окружили партизаны. Всем хотелось услышать о Москве.

Базыма сидел на траве, склонившись над картой, рядом примостился Войцехович, на машинке выстукивающий какой-то приказ. Недалеко от палатки, под развесистым дубом сидел в генеральском одеянии, по-турецки подогнув ноги, Ковпак и мурлыкал песню. Генеральские погоны поблескивали на солнце.

Я подошел к деду поздороваться. Он, щурясь на солнце, молча кивнул мне и подал руку с двумя негнущимися пальцами. Затем продолжал тихим фальцетом:

Горные вершины,

Я вас вижу вновь,

Карпатские долины,

Кладбища удальцо-о-ов...

и лихо присвистнув, затянул громко:

И-е-ех,

Горные вершины...

Я подошел к комиссару. Руднев молчал, не глядя на меня.

"Может быть, он сердится, что я не привез ему писем?" Я ждал. Через несколько минут он отозвал меня в сторону от штабной палатки и сказал тихо:

- Слушай, Вершигора!

- Я слушаю, товарищ генерал-майор.

- Что, еще за тебя я должен замечания получать?

Ничего не понимая, я смотрел на комиссара с удивлением.

- Нахлобучка мне была от Демьяна Сергеевича. Понимаешь?

- Не понимаю...

- "Не понимаю"! - передразнил он. - Вот публика! Ты что, несознательным прикидываешься? А? Будешь ты заявление писать или нет? Что, мне опять из-за тебя глазами хлопать?

У меня как гора свалилась с плеч, я даже улыбнулся.

- Товарищ генерал-майор, Семен Васильевич, вот заявление.

- Вот так бы давно. Ищи двух поручителей. Третий - я. Проси Ковпака и Базыму. Сегодня же оформим кандидатом. В рейде будет некогда. - И уже более добродушно: - Хорош академик. Ну, поварил ты из меня воду!

Руднев поднял полог палатки и зашел в штаб.

Базыма понимающе кивнул мне и отошел с картой в глубь леса.

- Знаешь? - спросил он многозначительно.

- Догадываюсь...

- Ковпак прямо рвется в бой. Все ту войну вспоминает.

- Пусть! Ему везет на войне. Если дедово счастье - дойдем. А как Семен Васильевич?

- Он тоже говорит - дойдем. Только нервничает немного.

- По семье скучает. А я и писем не привез.

- Эх ты! Он, когда маршрут обсуждали, сказал: "Дойти - дойдем". А потом добавил: "Прежде чем войти в эту обитель, подумай, как из нее выйти".

Базыма говорил это, улыбаясь, гордясь своими командирами.

- А где товарищ Демьян?

- Вчера проводил нас и отбыл к Сабурову. Прощались, как с родным человеком. Не так много времени - два месяца, а привыкли. И он тоже. Даже прослезился. Тебя хотел видеть. С комиссаром что-то они говорили о тебе.

- Значит, не встретимся мы с ним больше?

- С кем?

- С товарищем Демьяном. Хотелось поговорить.

- Из рейда вернешься - поговоришь. Тогда все будет по-другому.

Мы замолчали, задумавшись каждый о своем.

- А знаешь, он сказал нам, штабистам, на прощанье: "Берегите командиров. Увлекаются. Не думайте, что вы уже так непобедимы: просто немцы ни разу не поколотили вас как следует".

Я улыбнулся. Так живо напомнил мне Базыма этого человека, за короткий срок своего пребывания научившего нас многому.

Начинался новый рейд отрядов Ковпака, необычайный, опасный и поэтому увлекательный и заманчивый.

Я попросил у Базымы дать мне рекомендацию в партию. Он утвердительно кивнул головой и продолжал, задумчиво вытягивая нить мысли:

- Да, может, ты прав был, дед-бородед! О киевском рейде. Как это у тебя? "Стратегической смелости не хватало". Но теперь, брат, этого не скажешь.

"Не об этом ли говорил товарищ Демьян с генералами?" - подумал я.

Базыма продолжал:

- Теперь, брат, этого не скажешь, нет!

- Вот именно. Это и есть стратегическая смелость, если уж хочешь знать мое мнение.

- Или безрассудство? - хитро глянул он поверх очков.

- Так они же - родные сестры.

- Ну, если так: безумству храбрых поем мы славу. - Глаза у Базымы блестели дерзостью юнца. - Пошли, дед-бородед! Напишу поручительство.

Вечерело.

Люди отдохнули за день. Ездовые выкупали коней в реке, помылись сами и сейчас копошились у возов.

Строились роты, шныряли связные.

- Взвод маяков, в голову колонны! - командовал Горкунов.

Быстрым шагом прошли маяки. Лесные дорожки и просеки в крупном сосняке кишели народом. Из ручейков выстраивалась огромная извилистая река колонны и, дойдя к шляху, замирала. Ветер команды колыхнул ее, и в последних лучах солнца она зарябила зыбью шапок, головами коней и тусклым блеском вороненой стали.

Руднев весело, походным маршем, шел впереди с разведротой. Побритый, подтянутый, в новой гимнастерке с генеральскими погонами, он был красив. Рядом шел Карпенко, как всегда, положив обе руки на трофейный автомат, свешивающийся на грудь. Именно тогда, глядя на комиссара, идущего во главе разведчиков и автоматчиков третьей роты, я вспомнил горьковского Данко.

"Нет, пока с нами он, мы не заблудимся и пойдем хоть к черту на рога", - казалось, говорили гордые лица этих отчаянных ребят.

Далеко на востоке, под Орлом, Курском и Белгородом, в тех краях, откуда десять месяцев назад вышли мы в рейд, заканчивалась подготовка гигантских армий к битве.

А мы шли наперерез венам и артериям врага, чтобы всеми силами помочь Красной Армии в ее титанической борьбе. Вслед за нами и другие соединения украинских партизан должны были выступить на юг.

Начался рейд украинских партизан в Карпаты. Он начался летом, во время затишья на фронте за месяц до битвы на Курской дуге.

 Книга вторая. Карпатский рейд 

 Часть первая 

1

Двенадцатого июня 1943 года партизаны под командованием генерала Ковпака выступили в новый рейд.

Получив оружие и боеприпасы с Большой земли, хорошо экипированные наши отряды стремительно двигались к границам партизанского края.

Командование сразу взяло курс на юго-запад.

Я прилетел из Москвы, когда отряд уже снялся с места, и догнал его на марше.

Мой начальник дал нам в Москве отдельный самолет. Огромная транспортная машина мчалась на бреющем из Москвы в Калугу. Там заправились и сразу набрали высоту. Фронт прошли без происшествий. На рассвете выгрузились во вражеском тылу. Со взводом Гапоненко мы проехали владения Сабурова и на вторые сутки догнали своих.

Первой заботой было распределить груз или хотя бы ту его часть, которая состояла из папирос, табака и махорки, предназначенных для разведчиков.

Второй день, шагая пешком по партизанской земле, я все еще был под впечатлением от посещения Большой земли.

В Центральном штабе партизанского движения шла в те дни напряженная работа. По заданию Ставки готовились крупные партизанские операции.

Строго ограниченный круг лиц знал об этих замыслах Верховного Главнокомандования. Их проводил в жизнь, обеспечивал всеми необходимыми материалами, оружием, взрывчаткой, связью Центральный штаб партизанского движения.

Гитлеровцы тоже готовились к лету 1943 года. Они уже осознали силу и значение партизанского движения, организованного и руководимого большевиками.

Я вспоминал, как в Москве начальник Центрального штаба партизан, один из видных деятелей партии, сказал командирам, бывшим у него на приеме:

- Хотите знать, как вас оценил немецкий генеральный штаб? Послушайте.

Переводчик прочел нам недавно захваченный в Белоруссии документ. Он гласил:

"Верховное командование

вооруженными силами

Э 12(6) 42

Оперативный отдел

Главная ставка

11/XI 42 г.

Боевое наставление по борьбе

с партизанами

1. Партизаны есть готовое к борьбе, организованное,

созданное в военное время, но не учтенное нами оружие

противника.

2. Молодежь могла быть выгодно использована нами в

качестве агентов германской разведки во многих странах

Европы, но в Советской России к ней следует подходить весьма

осторожно, так как она в подавляющем большинстве своем

фанатически предана большевизму..."

- Пока будете получать материалы, - познакомьтесь. Врага надо изучать. И то, что он знает о вас, тоже надо учитывать, - сказал нам генерал-лейтенант начальник штаба.

Нам показали в штабе папку документов (перевод с итальянского, венгерского, румынского, немецкого). На титульных листах пестрели фамилии: Браухич, Йодль, Гиммлер, генерал от инфантерии фон Шенкендорф, Краппе, генерал-полковник Линдеман, генерал-лейтенант Миллер, генерал-фельдмаршалы фон Кюхлер и фон Буш.

Противник всерьез считался с партизанами. "Не учтенное", по признанию самого врага, оружие вступило в действие. Оно тревожило гитлеровских вояк: и фельдмаршалов, и генералов, и гестаповцев.

- Сейчас у немцев уже нет сил уничтожить все движение в целом. Оно глубоко пустило корни в советском народе. Тем более враг будет прибегать к хитрости, коварству, обману, яду, террору. Смотрите не поддавайтесь на провокации, - предупреждал нас начальник штаба.

Еще жив был в памяти партизан такой немецкий фокус. Весной 1943 года гитлеровские оккупанты предприняли широкий провокационный маневр. В лесах и у партизанских лагерей они разбросали листовку, которая начиналась словами: "Смерть немецким оккупантам" - и кончалась подписью: "Командующий армией прорыва". В ней говорилось о победах Красной Армии, о необходимости разгрома гитлеровских оккупантов, сплочения всех сил. Дальше указывались задачи партизан, которые сводились к следующему:

"1. Задача - прорыв всех партизан к столице Польши и

разрыв этим путем фронта немецких войск - должна подчинить

себе все.

2. Мелкие героические отряды наших славных партизан не

могут, к сожалению, противопоставить себя крупным ордам

фашистов. Поэтому задача дня - организация крупных

партизанских отрядов и накапливание могучей народной

партизанской силы.

3. Скапливайтесь на базах, залегайте и выжидайте приказа

о выступлении уверенно и спокойно.

Приказ будет дан, когда соберем урожай, а реки и озера

снова покроются льдом".

Подавляющее большинство партизанских отрядов сразу поняли провокационный смысл этой листовки.

- Это хорошо, что вы раскусили подлый маневр врага. Но он может придумать что-нибудь и поумнее. Бдительность! Выдержка! Большевистская организованность! Желаю удачи... - напутствовал нас начальник штаба.

По составу командиров, которые присутствовали на приеме, я догадывался о направлении главных ударов советских партизан.

Белоруссы! Их было много. Тогда никто еще из нас не знал понятия "рельсовая война". Позже мы услышали ее раскаты с севера... А она уже зрела сейчас, в Москве, имея условное название "концерт"! Уже конструкторы выполняли заказы на специальные заряды взрывчатки, воентехники рассчитывали вес сотен тысяч зарядов; штабные офицеры вычисляли количество самолетов, нужное для перевозки этих грузов в тыл врага.

Смоляне! Народный учитель Гришин - будущий Герой Советского Союза докладывал ночью начальнику ЦШПД о народной войне свои военные планы и выслушивал советы и приказы.

Ленинградцы! Молодой командир 3-й партизанской бригады Александр Викторович Герман и старый пограничник Корицкий крепко запоминали указания ЦШПД, чтобы там, в тылу врага, нащупать самые уязвимые места на железных нитях, ведущих к городу Ленина, городу-герою, и сразу по сигналу Центрального штаба партизан рубануть вражеские коммуникации во многих местах.

Крымчаки! Солнце, солнце жгло крымских партизан. Горы были их спасением. Но они же были и их мучением. Небольшие леса, простреливавшиеся насквозь вражескими пулеметами, голод и предательство националистов-татар - все было против них. Но люди, стиснув зубы, стояли насмерть. Съели все, что можно было пустить в пищу в лесах. Наконец стали варить кожаную сбрую и солдатское снаряжение: ремни, портупеи. И в эти критические часы Центральный штаб направил самолеты, на которых, вперемежку с патронами, были мука, крупа, консервы... И люди снова пошли в бой.

Орловцы и брянцы! Отряды: Филиппа Стрельца, имени Ворошилова, имени Фрунзе и многие другие крепко удерживали плацдарм в ста километрах от Курской дуги. Гитлер не мог начать наступление, пока не расчистил тыла своей основной группировки. Он рассчитывал уничтожить Брянский партизанский край с 5 по 15 мая 1943 года, а провозился с ним полтора месяца и так не уничтожил его.

Кубанцы! Отряд имени Героев Советского Союза братьев Игнатовых сражался в предгорьях Кавказа. Гибли от шашек, автоматов и мин кубанцев немцы, румыны и итальянцы.

Украинцы! Несколько рейдовых соединений готовы были к гигантскому прыжку на юг. Под Винницу, Киев, Проскуров, Тарнополь. И на Карпаты!

Вот что означала кипучая деятельность этого штаба. Сюда просачивались через фронт из вражеского тыла ходоки и связные. Здесь готовились шифровки и приказы, здесь бурлила и народная ненависть, и народная любовь. Она народная любовь - приносила деньги на военный заем и на танки. Это она - народная ненависть - требовала заданий, ждала совета, просила патронов, раций, листовок, толу, индивидуальных пакетов, противостолбнячной сыворотки, русско-немецких словарей и на одного хирурга десять подрывников и много-много другого. А если уж очень "настойчивый" приезжал представитель, то и двухрядку и патефон.

Тысячи матерей, жен, отцов, потерявших связь со своими близкими, были убеждены, что они сражаются в партизанском отряде. Они верили, что кто-кто, а уж начальник Центрального штаба партизан должен знать лично их детей, мужей и отцов.

Когда же кончался день приема, были заслушаны доклады, тогда надо было, оставаясь наедине с картой, переставлять флажки, изучать дислокацию, ее плюсы и минусы; распределять оружие, боеприпасы; писать и подписывать шифровки.

Затем, уже на рассвете, ждать звонка с аэродрома, чтобы отметить лично, сколько самолетов, работающих на партизан, выполнило сегодня задания.

А часто, когда уже возвращались самолеты из-под Орла, из-под Минска, Овруча, Гомеля, Брянска, Симферополя, Ровно, Пскова, вдруг раздавался телефонный звонок, и в трубке был слышен знакомый всей стране голос:

- Доложите, как действовал второй фронт за вчерашние сутки...

Начальник Штаба партизан докладывал полководцу советских армий и вождю народа...

Это говорили патриоты из предгорий Кавказа, Брянского партизанского края, Беловежи и Полесья... Говорил Федоров из-под Ковеля, Капуста из-под Гродно...

"Ночью группа партизанского отряда "За Родину" взорвала железнодорожный мост через реку Ивотка на участке Конотоп - Зерново.

В 22 часа на участке железной дороги Невель - Витебск пущен под откос воинский эшелон противника с живой силой и техникой. Уничтожено семнадцать платформ с орудиями и боеприпасами.

Партизанские отряды напали на гарнизон железнодорожного моста через реку Вопь у города Ярцево, на магистрали Москва - Смоленск. Гарнизон уничтожен. Восьмидесятипятиметровый двухпролетный мост взорван.

На участке Смоленск - Вязьма пущен под откос эшелон, паровоз взорван.

Диверсионная группа отряда "Железняк" пустила под откос два встречных поезда на железной дороге Брянск - Льгов. Разбит паровоз, двадцать три вагона, убито сто пятьдесят вражеских солдат и офицеров.

Ночью на участке железной дороги Клочки - Столбцы пущен под откос воинский эшелон, груженный артиллерией, танками, автомашинами и боеприпасами. Уничтожены паровоз, сорок четыре вагона и платформа.

На участке железной дороги Погорелое - Колосове диверсионная группа пустила под откос воинский поезд, груженный артиллерией, танками и боеприпасами. Сожжены паровоз и четыре вагона с техникой.

Два партизанских отряда под командованием товарища Сабурова вели бои в населенных пунктах с карательной группой в составе двух полков с артиллерией, танками, бронемашинами, при поддержке четырех самолетов. В результате боев убито триста пятьдесят гитлеровцев, много ранено. Уничтожены: средний танк, бронемашина, орудие, один самолет-корректировщик сбит, другой подбит.

Подрывная группа товарища Гришина на железной дороге Витебск Полоцк пустила под откос эшелон с автомашинами и пушками. Убито семьдесят пять гитлеровцев, ранено пятьдесят. Повреждены паровоз и десять вагонов.

Диверсионная группа имени Щорса на перегоне Палужье - Выгоничи пустила под откос эшелон противника с живой силой. Разбиты паровоз и тринадцать вагонов. Убито двести гитлеровцев".

Начальник Центрального штаба партизан окончил доклад.

Утреннее солнце вставало над Москвой...

На партизанских аэродромах заливали костры водой и растаскивали дымящиеся головешки.

Флажки на штабной карте оставались недвижимы до следующей ночи.

Тысячи советских патриотов выходили в засады, возвращались с диверсий, несли раненых, рапортовали командирам, получали нагоняи и благодарности...

Тысячами раций, - а где их не хватало, через подпольных связников и ходоков, через партизанские центры - Москва, Центральный Комитет, обкомы, райкомы направляли гнев народа по врагу. Все ощутимее бил народ оккупантов, бил, как говорилось в партизанской присяге, "и автоматом, и винтовкой, гранатой и миной, топором, косой и ломом, колом и камнем".

Двинулись и мы - несколько отрядов под командованием Ковпака и Руднева - в степи и горы Украины.

2

Верные старому обычаю отряда никогда не спрашивать, куда ведут генералы, комбаты и даже комвзводы, мы все же понимали: начался крупный рейд.

Четкость и слаженность марша создавали впечатление легкости походного движения колонны. Привычка "старичков" шутя переносить тяготы боевой жизни помогала "новичкам" чувствовать себя увереннее. Но у первых это была подлинная стойкость - результат двухлетнего опыта, взаимного доверия командиров и солдат, у вторых же иногда - только легкомысленная самоуверенность. А новичков у нас было немало. Разный народ шел теперь в партизаны: и молодежь, подросшая за годы войны, и бежавшие из плена, и сидевшие в приймаках с сорок первого года, и подпольщики, чудом избежавшие смерти или ареста. По приказу Руднева, мы принимали людей всегда с большим разбором. И все же, видя озабоченное лицо Руднева на марше, еще до выхода из партизанского края, я понимал: комиссара беспокоят новички. Он часто объезжал колонну. Выскочив рысью вперед, бросал повод ординарцу и часами шел в пешем строю. Затем, дождавшись повозки Ковпака, делился с ним своими наблюдениями.

- Ничего, Семен Васильевич! Втянутся. Главное, чтоб ноги не потерли... - успокаивал Сидор Артемьевич своего комиссара.

- Необстрелянная публика...

- Об этом уж за нас немец позаботится.

Но, успокаивая комиссара, Ковпак невольно и сам заражался его тревогой. И, наконец, не выдержав, тоже вскакивал на своего высоченного маштака. Ездил Ковпак мастерски, с какой-то чуть-чуть заметной лихостью. Гимнастерка с генеральскими погонами, с форсистой лейтенантской портупеей была перетянута туго новым ремнем. На ремне висел тяжелый кольт. Ветераны бодро подтягивались, смотря прямо в глаза любимому генералу. И стоило маленькой морщинке появиться у глаз, - вся рота улыбалась. Каждый принимал одобрение командира на свой счет. Подбадривались и новички.

- Ничего. Втянутся! Хлопцы как на подбор! - поравнявшись с комиссаром и легко спрыгивая на ходу, говорил Ковпак.

Прыжок этот всегда приводил в восторженное изумление Михаила Кузьмича Семенистого. Паренек мог часами гарцевать в эскорте Ковпака, только бы не пропустить тот миг, когда, бросив повод, почти не опираясь рукой на луку седла, дед ловко перекинет ногу через шею коня и, мелькнув в воздухе, легко коснется сапогом земли, спружинит коленом и, похлопывая ладонью по галифе, тут же вынет из кармана кисет.

Семенистый полюбуется вдоволь, а затем, гикнув, несется вдоль колонны, чтобы где-то впереди, возле разведки, повторить этот номер.

Отряд остановился на последнюю стоянку в партизанском крае у Глушкевичей. Село это было памятно всем участникам рейда на правый берег Днепра. Именно здесь в декабре сорок второго года Ковпак закончил этот рейд. Из этих же краев он начал второй рейд: по Белоруссии и Украине зимой и весной сорок третьего года.

А сейчас, отсюда же, мы двинемся в новый путь.

Но как изменилось здесь все! Зимой сорок второго года мы впервые въехали в это большое село. Была лунная ночь. Выпал глубокий снег. Помнится, отряд двигался мимо деревянной церквушки. Вдоль ровной улицы, как по ниточке, выстроились деревянные избы, украшенные резными наличниками с петухами. Нас встречали женщины, дети, старики... А сейчас, в июне сорок третьего года, лишь развалины напоминают о человеческом жилье. Село сожгла карательная экспедиция. Роты фашистов окружили Глушкевичи и вырезали все мужское население.

Мы медленно едем по пепелищу.

На месте скрещения улиц, в центре, где стояла церковь, - куча золы и кирпичей. А рядом - высокий крест торчит среди бурьянов и запустения, взывая то ли к небу о милости, то ли к людям о мщении! Его поставили два восьмидесятилетних старика - единственные мужчины, оставшиеся в живых в этом селе. Только в одной церкви фашисты сожгли двести восемьдесят шесть человек.

Тогда, прошлой зимой, мы стояли в Глушкевичах около месяца. По отдельным признакам я узнаю усадьбу и пепелище дома, в котором жили Сашка Коженков, радистка Анютка, Володя Лапин и я. У нашей хозяйки, вдовы тетки Дарьи, были три дочери: старшая Арина - солдатка с грудным ребенком на руках, средняя - Гашка - от рождения глухонемая, с рябым от оспы лицом и удивительно приветливыми добрыми глазами, и младшая Софина - подросток лет пятнадцати.

Это была на редкость дружная семья. Особенно запомнилась мне Софина. В мягких лапотках и шерстяных чулках в полоски - синие, зеленые, красные, желтые - она мягко ходила по хате, наблюдая, как радистка Анютка Маленькая возится со своей радиостанцией. Софина очень подружилась с Анюткой. Две девушки: одна - уже бывалый солдат с нашивками за ранение и двумя орденами, другая - полевой василек, с большими наивными глазами. И сколько в этих глазах светилось любопытства, когда Анютка, бывало, наденет на голову Софины черные, как жуки, наушники, и какой неподдельной радостью озарялось ее лицо.

- Москва-а? - недоверчиво наклоняет голову девушка.

Анюта переводит регуляторы... Свист и новые позывные...

- А это немец стучит...

- Не-м-ец?.. - Софина застывает с полуоткрытым ртом, и глаза ее становятся круглыми. - Не... Это ты меня дуришь... Ганнечка...

Она со вздохом снимает с пышных кос наушники и нехотя отходит от стола. А через полчаса любопытство снова влечет девушку к ее новой подруге.

И вот прошло всего полгода. А вокруг - только развалины да высокий крест торчит среди пустырей...

Вдоль улицы скачет всадник. Это - Володя Лапин. Он с разгону осадил коня.

- Узнаешь? - спросил я.

Перед нами было пепелище дома нашей хозяйки.

- А то как же?.. Все сожгли, ничего не оставили... Народ почти весь перебили... Все семейство.

- Ты откуда знаешь?

- Да тут за болотом, на лесном квартале, землянки есть. Бабы с детишками. Дарьиных - одна немая Гашка осталась. Во-он она бежит.

По улице, запыхавшись, бежало какое-то странное, взлохмаченное существо. В изодранной одежде, без платка. Волосы на голове сбились колтуном, провалились глаза. Я с трудом узнал Гашку - глухонемую дочь тетки Дарьи. Она бросилась ко мне. Лошадь шарахнулась в сторону.

Словно боясь, что мы ускачем, немая, схватив стремя, костлявыми руками обнимает мои ноги и прижимается щекой к колену. Что-то курлычет на непонятном своем языке. Топая ногами и словно приставив к животу невидимый автомат, Гашка проводит им несколько раз впереди себя, щелкая зубами. Затем, вытянув вперед правую руку, воет...

- Фашисты... - объясняет это страшное кривляние Володя.

Немая, подняв лохматую голову, смотрит, понимают ли ее. Затем отпускает стремя и бежит к развалинам хаты. Перед нами оживает картина расправы.

Вот выбегает из дверей мать. Каратели автоматной очередью сваливают ее прямо на пороге.

Молчание. И снова клокотание неп