В кривом зеркале «советологов»

 

Сегодня многие «советологи» уверяют, будто атеизм и материализм в СССР не имеют исторических предпосылок, а русское крестьянство продолжает сохранять глубокую любовь к богу и церкви.

Эти измышления не новы. Они исходят из домыслов немецкого этнопсихолога Г. Хаазе, его книги «Религиозная душа русского народа» (Берлин, 1921), сочинения иезуита кардинала Эрбиньи «Религиозная душа России» (Париж, 1924). Опираются они и на проповедь православного духовенства, русских богоискателей и богостроителей.

В Западной Европе философы-идеалисты поддерживают рассуждение о тайнах «славянской души», которая, дескать, по природе своей всегда христианка.

Эти взгляды наиболее ясно выражены в обширной литературе о русском православии, изданной в капиталистических странах. Так, по неполным данным, за последние десятилетия опубликовано более 100 книг о положении русской православной церкви в СССР (в США вышло 40 крупных работ, в Англии — 20, во Франции — 20, в ФРГ — 16). Бывший министр вероисповеданий Временного правительства, профессор Св.-Сергиевой духовной академии в Париже А. В. Карташев писал, что в буржуазных странах «ученые... начали усиленно заниматься... русской церковью и ее историей... возрос интерес к судьбам русской церкви и к ее прошлому» [15, 1,38].*

Наши идейные противники из различных «институтов советологии», русских факультетов, созданных в США,

* Первая цифра в квадратных скобках — порядковый номер в библиографических примечаниях, вторая — страница. Если сочинение многотомное, то вторая цифра означает номер тома, а третья — страницу. Ссылки на архивные документы указаны в круглых скобках особо.

3

ФРГ, Швейцарии и других капиталистических странах, пытаются фальсифицировать отношение русского народа к религии и церкви в прошлом и настоящем [18]. Например, бенедиктйнский священник, проживающий в ФРГ, И. Хризостомус в сочинении «История церкви в России в новейшее время» (Мюнхен, 1965), У. Коларц в книге «Религия в Советском Союзе» (Лондон — Нью-Йорк, 1961) исходят из мифа об «особой религиозности русской души», стараются внушить веру в «неискоренимость религиозной традиции русского крестьянства». «Советологи» пытаются преувеличить степень патриархальности в жизни и быте крестьянства, раздуть консерватизм его воззрений, преумножить и его царистские иллюзии. Так, М. Чернявский опубликовал в 1961 г. в Англии книгу «Царь и народ. Исследование русского мифа». Издательство карловчан в Св.-Троицком монастыре в Джорданвилле в США специально ведет монархическую пропаганду веры в «царя-батюшку», видя в ней основу православия [9].

В десятках книг и сотнях статей буржуазные историки русской общественной мысли стараются навязать читателям представление, будто русские крестьяне были прирожденными богомольцами, а большевики насильно отняли у них храмы, изгнали священников, запретили религиозные праздники. Об этом разглагольствует антисоветчик Никита Струве в книге «Христиане в СССР» (Париж, 1963), утверждая, что русский народ неслучайно выбрал для своей страны название «святая Русь», а понятия православные и русские, мол, нераздельны: крестьянин всегда верил и будет верить в Христа. Подобные взгляды отстаивает и профессор Св.-Владимирской православной духовной академии в Нью-Йорке Н. С. Арсеньев в своей книге «О жизни преизбыточествующей», где он рекомендует советскому крестьянству «„ухватиться", так сказать, за самый центр христианского благовестия — снисхождения милосердного бога к недостой» ному грешнику, кающемуся и пораженному его милосердием». Советские люди якобы уже чувствуют себя «недостойными грешниками перед лицом божиим и каются в своем безбожии, умиляясь безмерному снисхождению спасающей любви божией» [3, 253 — 254]. В результате этого возвращения «блудного крестьянского сына в лоно церкви» он вновь усвоит ее «великие идеалы»: смирении и покорность.

4

Суть книги Арсеньева — в проповеди того, что крестьяне, как носители идеалов церкви, не должны искать счастья в земной жизни, потому что «православная церковь, созерцательная, мистическая и эсхатологическая, не верит в устроение царства божия на земле» [3, 152].

Вопрос «крестьянство и религия» «советологи» используют для распространения злобных измышлений об отрицательном отношении крестьян к Великой Октябрьской социалистической революции. Антикоммунисты отождествляют отношение к ней кулаков с отношением трудящихся крестьян. «Советологи» пытаются противопоставить великой правде марксизма-ленинизма целый конгломерат лженаучных концепций о Великой Октябрьской социалистической революции, всячески извращают роль трудящегося крестьянства в революции [17]. Потому они часто выпячивают религиозные предрассудки, невежество, безграмотность и забитость крестьянских масс, перечеркивают их революционные возможности. Это также старые побасенки. Еще меньшевики уверяли, что пролетарий и крестьянин — политические антиподы, а историческая роль пролетариата настолько же революционна, насколько консервативна роль крестьянства. Под влиянием этих взглядов социолог, философ и экономист, исключенный в 1909 г. из большевистской партии, А. А. Богданов писал: «Природе крестьянина с его привычкой к устойчивым отношениям жизни, с его тяготением к заветам прошлого, революция чужда» [4, 94]. На II съезде РСДРП В. И. Ленин подверг сокрушительной критике меньшевистские домыслы. Опыт Великой Октябрьской социалистической революции подтвердил научное предвидение вождя большевистской партии о трудящемся крестьянстве как союзнике пролетариата в революционной борьбе.

В 1968 г. Стенфордский университет выпустил сборник «Крестьянство России в XIX в.». Один из его авторов, Д. Тредголд, перу которого принадлежит в этом сборнике статья «Крестьянство и религия», пишет: «крестьянин (krestianin) остался „христианином" (chri-stianin), пусть и не обязательно православным, а таким остается и по настоящий день, вызывая раздражение у советской власти» [34, 106]. Подтверждение этого взгляда Тредголд видит в том, что само слово «крестьянин», употребляющееся почти шестьсот лет, происходит

5

от Christian (христианин). На это же в свое время обращал внимание Ф. М. Достоевский. Русский народ, писал он, «назвал себя крестьянином, т. е. христианином, и тут не одно только слово, тут идея на все его будущее» [13, 413]. Но из генетического смысла тех или иных слов отнюдь не вытекает значение, какое они могут приобрести впоследствии. Если крестьянина нарекали именем «Василий», это не значило, что его назвали «царем», хотя в переводе слово «Василий» означает «царь».

В сборнике «Крестьянство России в XIX в.» проводится мысль о том, что религиозность всегда была органически присуща русскому крестьянину. «События всей жизни крестьянина происходили в мире, центром которого была церковь на селе, — говорится в этом сборнике. — Церковь была местом встречи небес, земли и преисподней. С небес к алтарю, а потом в склеп — вот крестьянский axis mundi — ось жизни» [34, 39]. Для авторов этой книги, в конечном счете, характерно презрение к русскому крестьянству, которое, как пишет Тредголд, было носителем «уникально низкой культуры» [34, 97].

Какие только «источники» не привлекают себе в помощь антисоветчики и антикоммунисты, подвизающиеся в роли теологов, философов, историков и литературоведов, для доказательства исконной религиозности русского крестьянства. Так, профессор Св.-Владимирской духовной академии в Нью-Йорке Г. П. Федотов обращался к русским духовным стихам и культу святых, чтобы уверить, будто «русский крестьянин всегда мистик, если даже он и отходит от официального православия». Смешивая в одну кучу разгул, казацкую вольницу, бунт с аскетизмом, странничеством, сектантством, Федотов ищет во всем этом выражение религиозной природы «русских мужичков», считая их участие в революционном движении «светской формой» «эсхатологического сознания» [27]. Федотов полностью игнорирует классовый анализ сложных социальных явлений, называя психологию крестьянских масс неизменной. Между тем, наука давно установила, что духовные стихи выражали идеологию церковников, а не крестьянства. Еще Н. А. Добролюбов в статье «О степени участия народности в развитии русской литературы» доказывал, что духовные стихи не были плодом естественных потребностей народа, а «носят на себе самые яркие следы книжного влияния» [12, I, 294].

6

Г. П. Федотов, подобно многим «советологам», в книжке «Стихи духовные. Русская народная вера по духовным стихам» пытался отождествить крестьянские нравственные воззрения с христианскими этическими взглядами. Это уже давно делали составители различных антологий так называемых крестьянских моральных сентенций:

Н. Тропицын («Народный нравоучитель или собрание русских пословиц», Ярославль, 1870), отшельник Мери-Хови («Русско-народная философия», СПб., 1882) и др. Однако фольклористами доказано, что значительная часть этих изречений о нравственности известна крестьянам всех европейских стран, потому что у них один источник — Библия. Еще в 1914 г. И. М. Сирота, в книге «Параллели. Библейские тексты и отражение их в изречениях русской народной мудрости» установил, что свыше 1000 наиболее распространенных в крестьянском быту пословиц о морали восходят к «Премудрости Иисуса, сына Сирахова» и другим библейским книгам. Все эти поучения — «Не так живи, как хочется, а так, как бог велит», «Сильную руку — богу судить», «Подумаешь — горе, раздумаешь — божья воля», «Ты богу угоди, а сам думать погоди» — оказались изречениями Иоанна Златоуста, Ефрема Сирина, Кирилла Иерусалимского и других отцов церкви. В средние века эти изречения проникли в народ через проповеди духовенства, прописи, азбуковники. Да, не все то, что распространено в народе, создано им самим, принадлежит ему. У крестьян были действительно свои, настоящие «мужицкие пословицы», но как они далеки от христианских моральных поучений! В сборнике В. И. Даля «Пословицы русского народа» опубликовано немало таких изречений, записанных им в русских деревнях в первой половине XIX в.: «Нам жить в кротости, а нас палкой по кости», «До того смирялись, пока кишки не порвались», «У богатого много пива-меду, да с камнем бы его в воду». Неслучайно, по настоянию протоиерея И. С. Кочетова, этот знаменитый труд В. И. Даля в течение многих лет был запрещен к изданию как памятник «народных глупостей». «Сборник Даля вреден и опасен, — писал протоиерей Кочетов, — посягая на развращение нравов».

Для взглядов Федотова и его единомышленников на крестьянскую психологию и мораль характерно рассмотрение этих явлений без учета конкретно-исторических ус-

7

ловий, классовой дифференциации крестьян, понимания того, что психология и нравственность крестьян в конечном счете формировались их социально-экономическим бытием. Одно дело — психологические и нравственные воззрения патриархального крестьянина, другое — они же у крестьянина в условиях капитализма; различны моральные суждения бедняков и кулаков.

В XV — XVII вв. в России многие формы общественного сознания крестьян не утратили еще своей связи с религией. Так, например, крестьянская мораль еще полностью не отделилась от христианского нравоучения, но это разделение происходило постепенно и неуклонно. В ученом архиве Русского географического общества хранится большое количество рукописей, в которых описывается жизнь и быт крестьян России во второй половине XIX в. Данные этих неопубликованных материалов также показывают, что развитие капитализма в России приводило к разложению патриархальной общины, ее морали, к значительной секуляризации крестьянской жизни. Многие образы христианских легенд, свидетельствуют тексты этих рукописей, при проникновении в среду крестьянства лишались мистического ореола и отвлеченного смысла. Известный сборник А. Н. Афанасьева «Русские народные легенды» подвергся жестоким цензурным гонениям: по мнению митрополита Филарета, мораль большинства легенд о святых, записанных Афанасьевым в крестьянской среде, чужда и враждебна христианскому нравоучению.

Почитание крестьянами святых в царской России часто используется клерикалами в современных буржуазных странах для пропаганды идеи о том, что русский народ — народ-«богоносец». Изучение же житий святых едва ли что может дать для понимания религиозности крестьянства, хотя бы потому, что среди 242 русских святых, которых чтит православная церковь, только трое — крестьяне, а остальные — цари, князья и княгини, бояре, купцы и представители высшего духовенства.

В 1961 г. в Бельгии были опубликованы на русском языке «Очерки по истории русской святости» иезуита Иоанна Кологривова, состоящие из переработанных им лекций о православных святых, которые он читал в папском восточном институте в Риме. Иезуит якобы открыл «тайну» души русского крестьянина, которая «мучается огромностью и безбрежностью своей земли» [16, 8]. Ко-

8

логривов клевещет на наш народ, когда пишет, что «тип юродивого лучше всякого другого выражает характер народный и духовные черты русского человека» [16, 247]. Он уверяет, что в юродивых выразилась тяга русского народа к страданию, что «русский человек не разучился ценить страдания» и «полон любви к бедности, принципиальной и фанатичной отрешенности от всех земных благ» [16, 410]. И это пишут о народе, который вел многовековую борьбу с иностранными захватчиками и классовыми врагами, о народе, который первым сокрушил капитализм, построил социалистическое общество и спас человечество от фашистской чумы!

Для доказательства глубокой религиозности русского крестьянства А. Тодд в книге «Религиозные начала в советской литературе» и Б. Ширяев, изменник родины, пособник гитлеровцев, в книжке «Религиозные мотивы в русской поэзии» попытались использовать поэзию Сергея Есенина. При этом Тодд, Ширяев и другие замалчивают главное: как сам поэт объяснял влияние религии на свое творчество. А Сергей Есенин писал: «Самый щекотливый этап, — это моя религиозность, которая очень отчетливо отразилась в моих ранних произведениях. Этот этап я не считаю творчески мне принадлещим. Он есть условие моего воспитания и той среды, где я вращался в первую пору моей литературной деятельности. Я вовсе не религиозный человек и не мистик. Я реалист... Я просил бы читателей относиться ко всем моим Иисусам, божьим матерям и Миколам, как к сказочному в поэзии» [19, 195]. «Крестовый поход» «советологов» против материалистической философии и научного атеизма свидетельствует о растерянности антикоммунистов, их неспособности и нежелании понять и объяснить истинные причины такого явления, как отмирание религии в Советском Союзе.

В основе всех представлений «советологов» об особой религиозности русского крестьянина находятся взгляды, которые проповедовало в свое время православное духовенство и особенно обер-прокурор Синода К. П. Победоносцев. Это имя не случайно сегодня в ходу у «советологов». Американский историк Р. Пайпс на XII Международном конгрессе исторических наук идеализировал взгляды К. П. Победоносцева. В 1968 — 1969 гг. в США и ФРГ опубликованы две монографии, посвященные

9

К. П. Победоносцеву [33]. Правда, воззрения этого «российского Торквемады» на аграрный вопрос, на отношение крестьянства к религии тоже не оригинальны: они сложились под влиянием крепостнических идей московского митрополита Филарета (В. М. Дроздова, 1782 — 1867), изложенных в трехтомном сборнике его «Слов и речей» и в пятитомном «Собрании мнений и отзывов». Что же проповедовали Филарет и Победоносцев? Митрополит Филарет считал, что крестьянин должен всегда руководствоваться поучениями: «Жить — богу служить», «Трудись, не ленись да богу молись». Он цинично отстаивал наказания крестьян розгами, доказывал, что «простому народу» необходимо избегать обучения в школе [28, 164], утверждая, что крестьянских детей не следует широко привлекать в училище, дабы не возбудить жадность к суетному знанию, что принесет больше вреда, чем пользы от грамотности. Филарет был противником освобождения крестьян от крепостного ига. И только после того как стало ясно, что реформа неизбежна, Филарет поддерживал тех помещиков, которые предлагали освободить крестьян без земли. По указанию царя Филарет, пе-чаловавшийся о «стеснении» помещиков «в правах собственности», был привлечен к составлению пресловутого манифеста 19 февраля 1861 г. И это он, Филарет, исключил из проекта манифеста слово «радостное», как было названо там предпринимаемое дело реформы, объявив «освобождение крестьян» «пожертвованием, сделанным благородным дворянством». «Отработки и кабала — вот чем оказался на деле тот „свободный труд", — писал Ленин, — призвать на который „божие благословение" приглашал крестьянина манифест, составленный попом-иезуитом» [1, 4, 430-431].

Высказывания митрополита Филарета о религиозности русского народа были использованы сначала министром народного просвещения С. С. Уваровым, который разработал «теорию официальной народности». Согласно этой теории, «православние, самодержавие, народность» есть основа России, верность православию и преданность самодержавию объявлялись национальными особенностями русского народа. Из этой «теории официальной народности» и исходил наиболее последовательный сторонник митрополита Филарета, обер-прокурор Синода К. П. Победоносцев, главный вдохновитель крепостнической реак-

10

ции в царствование Александра III, продолжавший играть видную роль и при Николае II. Являясь идеологом неограниченного самодержавия, врагом демократической культуры, он в течение четверти века вдохновлял внутреннюю политику в государстве, противодействуя любым либерально-буржуазным тенденциям [31]. Прав был один из современников Победоносцева, либерально-буржуазный деятель С. Любош, когда он писал, что Победоносцев «видел в русском народе лишь бессловное грязное стадо. В скотской „инерции" видел он единственный смысл русской истории» [24, 44].

Победоносцев, как и Филарет, считая необходимым сохранить розги в качестве наказания для крестьян, утверждал, что «русский народ по свойству своего характера, в обычной своей жизни предается нередко и немало лености, праздности и сонливости, то шумному разгулу, пьянству и неразделенным с ними буйству, сквернословию и т. п.» [7, 75]. Такая клевета обер-прокурора Синода на русское крестьянство сопровождалась вымыслами о его религиозной природе. Умиляясь смирением и покорностью «христолюбивого мужичка» в своих «верноподданнейших» отчетах царю, Победоносцев любил рассуждать о единении народа и церкви, о том, что крестьянин живет верой в спасение души в царствии небесном. Он писал: «Народная масса, в особенности земледельческая, заботясь о земных своих нуждах, вместе с тем стремится и к высшим идеалам жизни, убежденная в том, что цель ее земного существования находится по ту сторону гроба, что она живет для вечности» [7, 74]. На самом деле стремление к духовным ценностям крестьян не было стремлением к потустороннему, не содержало в себе ничего мистического, оно лишь в известных условиях облекалось в религиозные одеяния, которые искажали истинную природу этих стремлений.

Взгляды Победоносцева на отношение крестьян к христианству были типичны для клерикально-дворянских идеологов. М. Е. Салтыков-Щедрин писал, что крепостники утешались психологическим миражем богомольного мужика. Перед ними в этом мираже словно живой появлялся «благонравный, патриархальный, трудолюбивый мужик, угодный богу и начальству» [30, 11, 419].

В своей программной речи на юбилейных торжествах в Киеве в 1888 г. по случаю празднования «крещения

11

Руси» Победоносцев говорил, что крестьяне должны жить по «драгоценнейшим преданиям» церкви и довольствоваться тем, что «в храме божием все равны от мала до велика, все находят свое место, все почерпают одинаково радость и утешение» [14, 2, 687 — 688]. Набожность, истовая вера в бога и безграничная преданность православной церкви, по словам Победоносцева, — основные черты русского национального характера. Этот духовный руководитель крепостников был истинным создателем пресловутой легенды о «русском народе-богоносце», о том, что «русская земля устроена святыми угодниками». «Охлаждение» же части народных масс к религии он считал результатом «зловредной пропаганды», «навязываемого народу просвещения» с его «задачами, далекими от бога», — просвещения, стремящегося «сбить русский народ с его истинного пути», — распространения книг, «проповедующих неверие и социализм» [7, 74].

В чем суть «социальной философии», с которой по требованию Победоносцева должны были обращаться священники к крестьянам? По его мнению, у человека имеются две наиболее важные потребности — «нравственный закон» и «хлеб насущный», — которые порождены божественной душой и греховным телом. Все социальные бедствия происходят потому, что народ ради удовлетворения второй потребности забывает следовать велениям первой. Поэтому для установления социальной гармонии необходимо приучить народные массы подчиняться «нравственному закону». Победоносцев приукрашивал эти взгляды лживыми обещаниями о том, что государственная власть наделит наиболее неимущие крестьянские семьи мелкими земельными участками. Эта концепция была заимствована Победоносцевым у реакционного французского писателя Ле-Пле, автора книги «Основная конституция человеческого рода», которую обер-прокурор Синода сам перевел на русский язык. Ленин характеризовал политику Победоносцева как чисто крепостническую политику, проводимую им с «тупоумной прямолинейностью», в расчете «на полную отсталость, темноту и бессознательность крестьянской массы» [1, 23, 260]. Рисуя сусальный образ русского крестьянина как богомольца, преданного царю и церкви, Победоносцев множество раз откровенно писал, что «в иных, глухих местностях народ не понимает решительно ничего, ни в словах службы церковной, ни даже

12

в молитве „Отче наш" [23, 138]. Обер-прокурор Синода опасался, что такие условия могут оказаться благоприятными для распространения в народных массах религиозного скептицизма, если социалисты проникнут «к простому человеку и пустят в него смуту, скажут: „Что ты молишься своему Николе? Разве видал когда-нибудь, чтобы Никола помогал тому, кто ему молится"» [23,75].

Взгляды Филарета и Победоносцева на отношение русского крестьянства к религии распространялись православными богословами в их статьях, брошюрах и книгах, излагались священниками в проповедях. Например, волынский епископ Антоний проповедовал: «Народ наш исконне благочестив, так сказать, по своей натуре» (Центральный Государственный исторический архив СССР, далее ЦГИА СССР, ф. 796, oп. 442, № 2380, л. 26). В курсе лекций по нравственному богословию протоиерей М. Олесницкий поучал, что основа крестьянского труда — в надежде на милость бога, а поэтому «быть консервативным это естественная добродетель земледельцев"» [22, 273]. «Сильно располагаются земледельцы к религиозности, зная, что судьба их посевов находится в руках божиих... — писал М. Олесницкий. — Выжидая благоприятной для возрастания посевов погоды, земледелец научается как надежде на бога, так и терпению» [22, 273].

Черносотенцы «неославянофилы», вроде Аф. Васильева, опираясь на взгляды Победоносцева, искали в православии определения сущности природы русского крестьянства. Васильев говорил, что крестьянство на Руси так глубоко восприняло в свою душу «исконные божественные начала» и настолько сроднилось с ними, что «они стали как бы его отличительными началами, определяющими его народную сущность» [6, 4 — 5].

Распространяя теперь эти измышления, многие «советологи» вынуждены выдавать их в модернизированном виде: всемирно-исторические победы Великого Октября, социалистическое строительство и успехи атеизма в нашей стране заставили даже некоторых буржуазных мыслителей усомниться, является ли религиозность, специфической особенностью национального характера русского народа и представляет ли он один из тех немногих народов, которые любят сущность христианства — крест — как символ страдания, смирения и покорности. Католический

13

теолог Б. Шульце в книге «Виссарион Григорьевич Белинский, основоположник революционного атеизма в России» пишет: «Как это могло случиться, что атеизм именно в России, на „святой Руси", пустил такие корни? Должно быть русский народ уж не так религиозен, как его до сих пор изображали» [35, 8].

В современных условиях обычные рассуждения антикоммунистов о русском крестьянине — «богоносце», который, моя, только под влиянием «насилия большевиков» стал отступником от церкви, — сменились попытками католических и протестантских авторов объяснить недовольство православной церковью тем, что она была связана с антинародным по своей сути самодержавием, а также негибкостью политики духовенства, отвергавшего необходимость обновить православие, развить его в сторону католицизма или протестантизма. И в этом своем стремлении «советологи» обращаются к сочинениям русских богоискателей начала XX в., к так называемым «неохристианам», когда-то группировавшимся вокруг «Религиозно-философских собраний» в Петербурге, Москве и Киеве. В десятилетие, предшествовавшее Великой Октябрьской социалистической революции, разные буржуазные богоискатели — или, как их назвал Ленин, «рыцари либерального российского языкоблудия» — широко распространяли вымыслы о русском крестьянине как «великом идеалисте», который «всегда взыскует небесного града». После первой русской революции 1905 — 1907 гг., когда, по словам Ленина, «великорусский мужик начал... свергать попа и помещика» (1, 26, 107), богоискатели пытались соединить свои взгляды о православии как основе народного духа с путанными объяснениями, почему многие крестьяне «уклонились с христианского пути». Литераторы Мережковский, Гиппиус, Философов в журналах «Новый путь» и «Вопросы жизни» вместо социальной революции проповедовали «религиозную революцию», в которой примет участие православное крестьянство. В ноябре 1904 г. в журнале «Новый путь» буржуазный литератор Ясно-польский опубликовал статью «Крестьянский вопрос в России», в которой призывал утопить грядущую первую русскую революцию в религиозных исканиях, внушить крестьянской молодежи, что для нее есть единственный путь к спасению — мистицизм, а не участие в социальной революции. «Настало время вывести народ на новый

14

путь, — призывал богоискатель, — или он сам перейдет на него».

Пророк богоискательства Д. С. Мережковский в книге «Грядущий хам» (1906) противопоставлял безбожника, «голодного пролетария», религиозному крестьянину. Крестьянин, по мнению Мережковского, по своей натуре склонен к религии, а поэтому он стремится совершить религиозную, а не социалистическую революцию. Но первая русская революция обманула надежды богоискателей. Напуганный размахом и характером классовых битв, Мережковский начал кликушествовать об «антихристовых» началах революции. Ленин разоблачал классовую сущность всех этих попыток богоискателей подкрасить религией свои реакционные призывы. «...буржуазии в ее контрреволюционных целях, — писал Ленин, — понадобилось оживить религию, поднять спрос на религию, сочинить религию...» [1, 19., 90]. Бывшие легальные марксисты С. Н. Булгаков, Н. А. Бердяев и другие кадетские богоискатели-веховцы много писали о «мистической природе русского крестьянства», вызывая восторг духовенства. «Рядом с реалистическим направлением мы видим в области философской мысли поворот к идеализму, нанесшему сильный удар позитивному миропониманию (Булгаков, Бердяев и др.), — говорится в одном епархиальном отчете в Синод за 1910 г. — Идеализм стремится облагородить социально-политическую борьбу, забывшую единственно важный вопрос: „Во имя какого бога стоит жить?" Идеализм верует в нечто высшее, чем вопрос о заработной плате, страхования и пр. В представителях этого направления пастырь нашел бы сильного помощника в борьбе с неверием» (ЦГИА СССР, ф. 796, on. 442, № 2377, л. 29). Священники писали, что от изучения сочинений Булгакова они испытывают «духовное ликование» [2, 1, 289], «Булгаков дорог для церкви и духовенства» [2, 1, 288], «Булгаков приближается к такому типу церковных мыслителей, каким был К. П. Победоносцев» [2, 1, 244].

В сборнике «Вехи» «елейно-мистический Булгаков», как Ленин называл этого буржуазного профессора политической экономии, совершившего путь от легального марксизма к христианскому социализму, утверждал, что русский крестьянин по своей природе идеалист. Н. А. Бердяев в статье «Бунт и покорность в психологии масс», которая была опубликована в 1910 г. в сборнике «Духов-

15

ный кризис интеллигенции», уверял, что «органический уклад жизни крестьян» основан «на покорности высшему».

Многие передовые деятели русской общественной мысли, замечательные писатели и художники высмеивали вымыслы богоискателей о русском народе-богоносце [29].

«Жулики они, а не декаденты! — писал А. П. Чехов о богоискателях. — Гнилым товаром торгуют... Религия, мистика и всякая чертовщина! Русский мужик никогда не был религиозным, а черта он давным-давно в баню под полок упрятал» [5, 93].

«Существует мнение, что русский крестьянин как-то особенно религиозен, — писал А. М. Горький. — Я никогда не чувствовал этого, хотя, кажется, достаточно наблюдал духовную жизнь народа [10, 29].

Относясь с пренебрежением к истинной народной культуре, полагая, что культурное творчество доступно лишь элите, духовной и светской аристократии, богоискатели критиковали взгляд на народ как на творца культуры, [21], считали, что о крестьянской культуре можно говорить постольку, поскольку она отражает так называемые «христианские духовные ценности». Исходя из этих взглядов, опровергаемых всей историей развития русской народной культуры (от фольклора до архитектурных памятников), в исследование которой огромный вклад сделали советские ученые, богоискатели отрицали, что крестьянин вообще может быть атеистом, так как это, мол, результат разложения культуры. Историк-богоискатель Е. Спекторский, отвергая возможность распространения атеизма в деревне, писал, что «атеизм аристократичен», он «удел немногих» [26, 34].

Богоискатели вскоре и сами убедились, насколько несостоятельны были их прежние взгляды на то, что русский крестьянин — богоносец. Еще поэт-мистик Н. Минский с тоской признавался на одном из «религиозно-философских собраний» в Петербурге, что «сюда пришли люди рассуждать о предмете религии, окруженные всеобщим неверием». Д. Мережковский накануне Великой Октябрьской социалистической революции заявил, что «никогда еще до такой степени, как в настоящее время, крестьянство не было противоположным христианству» [20, 7]. В 1910 г. в статье «К психологии революции», опубликованной в сборнике «Духовный кризис интеллигенции»,

16

Бердяев писал: «Теряется вера в народ, который оказался таким рабом в дни своего освобождения. Как мог народ-богоносец оказаться таким нигилистом-хулиганом или громилой!». П. Б. Струве, много писавший о мистическом характере русского крестьянина и повторявший слова реакционера Н. Данилевского о том, что «характер русских... исполненный...покорности... имеет наибольшее сходство с христианским идеалом» [11, 526], после Великой Октябрьской социалистической революции заголосил о «пугачевщине» как о сути выступлений «русских мужиков». Уфимский епископ Андрей, призывавший в своих статьях учитывать «религиозную психологию крестьян», требующую «единой власти, исходящей от небесного царя», тоже быстро перестраивается после Великого Октября. В 1918 г. тот же епископ Андрей опубликовал в журнале «Заволжский летописец» /№ 13/ статью, в которой «теорию русского народа-богоносца» объявил ошибочной, а о писателях, уверяющих себя и других в том, что русский народ царелюбив и богоносец, сказал, что они «впали в глубокое заблуждение» (с. 392). Доказательство справедливости своего утверждения епископ видел в благожелательном отношении широких масс населения к декрету об отделении церкви от государства и школы от церкви.

Несостоятельность мифа о русском народе-богоносце вынуждены были признать на соборе российской церкви в 1917 г. и другие священники. «В течение трех лет я наблюдал простой люд, — заявил протоиерей Е. И. Бекаревич, — он делает много в храмах поклонов, но, всмотревшись в это, я увидел много лицемерия. Когда я присмотрелся к Великороссии, я увидел здесь много больших и богатых храмов. И я подумал: вот народ-богоносец. Но когда я ставил вопрос: откуда это богатство церквей, то мне отвечали, что храмы построены церковными старостами»... [25, 154]. Священники говорили на соборе: «У нас есть прихожане, которые числятся православными только по паспорту» [25, 161]. «Вы встретите весьма много лиц православных, которые не знают ни догматов, ни истории, не знают даже общеупотребительных молитв» [25, 155].

Под влиянием краха иллюзий о крестьянине, который, по мнению богоискателей, должен быть христианином, рабом, неспособным свергнуть гнет своего господина поме-

17

щика, они же вынуждены были заявить, что особенность души русского крестьянина — в борении двух стихий, языческой и христианской, что его великая историческая роль в будущем — в их синтезе. В сборнике статей «Из глубины», написанных богоискателями еще в Петрограде после Октябрьской революции, а изданных в эмиграции, они искали объяснения «странному феномену»: почему их вера в христианскую натуру русского крестьянина не оправдалась. Эмигранты утешали себя тем, что Великая Октябрьская социалистическая революция способствовала распространению атеизма в крестьянских массах только временно, скоро должен вновь пробудиться «религиозный дух русских мужичков». «Россия в грехе и безбожии... — кричал кадет И. В. Гессен, — но Россия во взыскании града нездешнего» [8, 8]. Бердяев в своей клеветнической статье «Истоки и смысл русского коммунизма», опубликованной в сборнике «Проблемы русского религиозного сознания», писал: «...душа русского народа была сформирована православной церковью, она получила чисто религиозную формацию». Поэтому даже «мужицкий коммунизм» — это якобы эрзац-религия, которая исходит из религиозной традиции и продолжает ее в светской форме.

«Советологи» в своих рассуждениях о религиозности русского крестьянства часто обращаются к сочинениям Бердяева, Булгакова и других богоискателей. Известный фальсификатор Ю. Бохеньский в книге «Советский диалектический материализм» (Мюнхен, 1960) в разделе «Русские источники ленинизма» вновь перепевает утверждения Бердяева о том, что ленинизм — это не идеология рабочего класса, а светская религия, которая якобы имеет свои истоки в «апокалиптической вере» русских крестьян в особую религиозную миссию России.

Под большим влиянием русских «неохристиан» находится профессор Принстонского университета, историк Джеймс Биллингтон. В книге «Икона и топор» он якобы по-новому пытается осветить проблему религиозности и атеизма русского крестьянства. В действительности Биллингтон повторяет старые домыслы «неохристиан». Почти на восьмистах страницах он обещает изложить такие взгляды, которые «заставят нас (т. е. американцев, — Л. Е.) пересмотреть традиционный образ России». По его мнению, в русском крестьянине всегда боролись два начала, две стихии, будто бы определившие всю духовную

18

жизнь нашего народа. Одно начало, символом которого Дж. Биллингтон считает икону, — религиозная вера, мистика, идеализм, формировавшие страстотерпцев и созерцателей. Икона всегда сопровождала крестьянина, восторгается автор, укрепляла веру, которая давала ему в трудную минуту чувство безопасности и заставляла помнить о высшем смысле человеческого бытия. Другое начало он связывает со знаменитым призывом революционных демократов: «К топору зовите Русь!». Топор представлен в книге символом разрушения, бунтарства и атеизма. «Два основных понятия, характерные для русских, — икона и топор, — пишет Биллингтон, — воплощали духовный и земной аспект русской культуры; икона и топор были постоянными символами русской культуры в крестьянской избе» [32, 37]. Между иконой и топором шла вечная бо