Разговор в директорской ложе

 

Театр в Заполярске был самый настоящий: с колоннами у входа и с маленьким окошечком администратора. Из этого самого окошечка мы и получили билеты. Точней сказать, не билеты, а «служебный пропуск на два лица». Я еще никогда не ходил в театр по «служебным пропускам», и вид у меня поэтому был очень гордый.

Билетерши встречали Рыжика как своего старого знакомого и, словно заранее сговорившись, спрашивали, как они с папой отдохнули и как папино здоровье. Вовка, видно, не любил лишних расспросов, он отвечал очень коротко и хмуро.

‑ Пошли в буфет! ‑ предложил я, потому что у меня были деньги, которые мама дала мне на балет и которые целиком сохранились.

Рыжик попробовал отказаться, но я силой потащил его.

‑ У меня есть деньги! Угощаю!.. ‑ произнес я так, будто всегда ходил с полным кошельком.

А по правде сказать, у меня никакого кошелька вообще не было. Мы набрали полные карманы прозрачных конфет, которые в самолете раздавали совершенно бесплатно.

На круглом столике под белой скатертью стояли бутылки с водой: минеральной, вишневой, малиновой.

‑ Ты какую предпочитаешь? ‑ важно осведомился я.

‑ А у тебя небось только на минеральную хватит?

‑ Ха‑ха‑ха! Какой ты смешной! ‑ громко рассмеялся я. ‑ Можешь пить любую!

Мы налили в граненые стаканы вишневой воды ‑ и сразу по стенкам разбежались белые пузырьки, а сверху зашипела пена, которую я любил больше самой воды и всегда поспешно, чтобы она не исчезла, заглатывал.

‑ В следующий раз я угощаю! ‑ напившись, сказал Рыжик. ‑ Не люблю за чужой счет…

‑ Какие могут быть разговоры?! ‑ Я широко и щедро развел руки в стороны. ‑ Пирожное не хочешь?

Я знал, что у меня хватит денег только на половину пирожного, и затаив дыхание ждал: возьмет ли Рыжик сладкую коричневую «картошку» или откажется? Он подумал, подумал, потом взглянул на меня.

‑ А сам будешь?

‑ Что ты?! Разве я какая‑нибудь девчонка‑лакомка, чтобы есть сладкое?

‑ А я разве девчонка?

‑ И ты, конечно, тоже не девчонка! Но, если хочешь, ешь на здоровье!

Может, я, на свое несчастье, и уговорил бы Рыжика в конце концов взять пирожное, но тут, выручая меня, раздался звонок, и мы заспешили в зал.

Сели мы не туда, где сидели все остальные зрители, ‑ не в партер и не на балкон, а в полукруглую ложу, которую Рыжик важно назвал «директорской». Там было много красивых стульев с матерчатыми малиновыми сиденьями, и даже с бахромой. А сидели в ложе мы с Рыжиком вдвоем: хоть пересаживайся со стула на стул! Я еще никогда не сидел на таких местах, но старался не показать виду и вел себя так, будто всю жизнь, с самого своего рождения, не вылезал из директорских лож. Небрежно опершись на барьер, обитый тоже малиновой материей и тоже с бахромой, я стал разглядывать зрительный зал. Да, все здесь было как в настоящем московском театре: и будка суфлера, похожая на большую раковину; и люстра на потолке, будто вся усыпанная драгоценными светящимися камнями; и особый запах не то клея, не то красок, которым всегда еле заметно потягивает из‑за кулис… Над сценой висел лозунг «За коммунистический труд, товарищи металлурги!».

‑ Здесь вчера был слет ударников коммунистического труда, ‑ объяснил мне Рыжик. ‑ Ну, тех… С металлургического комбината…

‑ А тут есть металлургический комбинат?

‑ Еще бы! В Заполярске и всюду вокруг, знаешь, сколько полезных ископаемых! И медь, и никель, и кобальт… Ты географию, что ли, не проходил?

Вовка Рыжик очень оскорбился за свой Заполярск и за его полезные ископаемые, о которых я ничего не знал. Но тут стал медленно, тоже как во всех самых настоящих театрах, гаснуть свет. И не спеша в разные стороны пополз тяжелый занавес…

Пьеса мне очень понравилась. Она была, как сказал Рыжик, «вся построена на зарубежном материале». Я вообще должен сказать, что Рыжик, который был простым, скромным и ничего из себя не воображал, как‑то сразу менялся, когда речь заходила о театре. Он начинал говорить взрослыми, не очень мне понятными фразами и поглядывать на всех свысока: он считал себя будущим артистом!

Значит, дело происходило в Париже… Одна очень честная женщина, которую звали Жаннеттой, узнав, что сын ее во время войны помогал фашистам и даже выдавал им французских патриотов, решает разоблачить своего собственного сына, которого она сама родила на свет и очень‑очень любила. Но муж ее, профессор, который тоже считает себя честным и хорошим человеком, мешает ей и, чтобы спасти своего единственного сынка, объявляет жену ненормальной…

У Жаннетты было очень приятное лицо ‑ может быть, некрасивое, но открытое, смелое и гордое. А у профессора был большой нос с горбинкой («Типично французский!» ‑ как пояснил мне Рыжик) и лысина, казавшаяся белой перевернутой сковородкой, которую кто‑то сзади надел ему на голову. Мне даже было странно, как такая симпатичная женщина могла выйти замуж за этого горбоносого и лысого профессора.

Между мужем и женой все время происходили ссоры, которые Рыжик назвал «главным конфликтом пьесы». И еще мне показалось удивительным, что в пьесе ни разу не появлялся сын‑предатель, из‑за которого как раз и ссорились все время на сцене. Но Рыжик сказал, что это «очень оригинальный драматургический прием». Может, так и было, но мне все же очень хотелось взглянуть на физиономию этого сынка.

Когда пьеса уже кончалась, Рыжик наклонился ко мне и в полутьме ложи шепотом спросил:

‑ Тебе кто здесь больше всех понравился?

‑ Жаннетта! ‑ не задумываясь, ответил я.

‑ Нет, это ты говоришь об образах, которые создал драматург… Жаннетта ‑ положительная, поэтому она тебе и нравится. А из актеров кто больше всех?

‑ Жаннетта! ‑ опять повторил я.

Рыжик нахмурился и даже на минуту отвернулся от меня. А потом снова зашептал в самое ухо:

‑ Только не вздумай сказать об этом ему! ‑ Он ткнул пальцем в противного профессора с горбатым носом.

‑ А как же, интересно, я могу ему об этом сказать? Знаком я с ним, что ли?..

‑ Ну, конечно, знаком! ‑ торжествующе, забыв даже о шепоте, воскликнул Рыжик. ‑ Ты не узнал отца? Значит, он великолепно перевоплотился!

‑ Это… это Владимир Николаевич? ‑ недоверчиво прошептал я. ‑ Но ведь у профессора нос горбатый и потом… лысина.

‑ Это все ему прилепили! ‑ радостно потирая руки, объяснил Рыжик. ‑ Так, значит, ты его не узнал? Очень здорово! И неужели она нравится тебе больше, чем он? Нет, не в смысле поступков. Он ведь и должен быть плохим… Понимаешь? А я тебя об актерской игре спрашиваю. Неужели тебе кажется, что она лучше играла?

Сперва мне захотелось сделать Рыжику приятное и сказать, что лучше всех «перевоплощался» на сцене Владимир Николаевич. Но потом я подумал: «Нет, не буду врать! Раз уж он такой справедливый и не разговаривал со мной целых три дня, пусть сам тоже слушает правду!»

И я сказал:

‑ Владимир Николаевич очень хорошо перевоплощался… Но мне все равно больше всех понравилась Жаннетта!

У Рыжика стало такое лицо, точно он хотел выбросить меня через барьер из директорской ложи.

‑ Если ты хоть когда‑нибудь при отце похвалишь ее, получишь… Понял?

И он показал мне кулак, который я, несмотря на полумрак ложи, вполне ясно разглядел.

‑ А почему? ‑ тихо спросил я.

‑ Не твое дело! Но только попробуй похвали!..

Кулак снова появился поблизости от моего уха.

«Неужели Владимир Николаевич любит чтобы только его одного нахваливали? ‑ размышлял я. ‑ Это совсем на него не похоже! И почему я не должен хвалить Жаннетту, у которой такое замечательное лицо? Которая так хорошо играла и так мне понравилась?!.»

 

«ИДЕЯ НОМЕР ОДИН!»

 

Она пришла мне в голову совершенно неожиданно, как все мои самые гениальные идеи. Это была самая первая идея, которая осенила меня за Полярным кругом. Но я опять забегаю вперед…

А дело было так. Возвращаясь с Вовкой Рыжиком из театра, я заметил большую очередь возле одного из магазинов.

‑ За мебелью стоят, ‑ сказал Рыжик. ‑ У нас в Заполярске очень много домов строится, люди в квартиры новые въезжают ‑ значит, всем мебель нужна. Вот ее и не хватает… По Енисею столько шкафов и диванов сразу не перевезешь!

Я понял, что и нам с мамой тоже придется постоять не один день в таком вот длинном хвосте.

‑ У нас дома даже этажерки для книг и стол самодельные, ‑ продолжал Рыжик. ‑ Вот придешь и увидишь. Я в школьной столярной мастерской под руководством Ван Ваныча сделал.

‑ Под руководством кого?

‑ Ван Ваныча! Ну, нашего учителя труда. Иваном Иванычем зовут. А он очень энергичный и всегда требует: «Не тратьте даром времени на пустяки!» Вот мы для быстроты, чтобы «не тратить времени на пустяки», его имя‑отчество и сократили. «Ван Ваныч» получился.

‑ Интересно… А мы у себя в школе, в Москве, тоже табуретки сами мастерили, ‑ вспомнил я. ‑ Только не для самих себя, а для жильцов из нового дома, который возле нашей школы построили. Тимка Лапин, отрядный поэт, даже стихи про это сочинил.

Я остановился и, помня, что Рыжик ‑ будущий артист, продекламировал с максимальным выражением:

 

Ах, детки, детки, детки,

Сколотим табуретки!

На кухни их поставим ‑

И свой отряд прославим!

 

Вспомнив эти стихи, я снова загрустил по своей школе, по своим товарищам, по Витику‑Нытику, который был, оказывается, таким преданным и верным.

‑ У меня в Москве, знаешь, сколько близких друзей было! ‑ сказал я.

Рыжик насупился:

‑ А близких друзей у человека много быть не может. Настоящий друг может быть только один и на всю жизнь! Так я считаю. А все остальные просто так, знакомые… или приятели. Вот у меня, например, отец ‑ друг на всю жизнь!

‑ И больше у тебя друзей не будет? ‑ заволновался я.

Все печальные воспоминания сразу вылетели у меня из головы: очень уж мне хотелось стать для Рыжика «настоящим другом» и «чтобы на всю жизнь»! Но он ничего не ответил на мой вопрос, точно не расслышал его, и мне опять стало не по себе.

А дней через десять я вспомнил, что пора уже посылать в Москву свою очередную корреспонденцию. Я знал, что ехидная Галя Калинкина, которая отсюда, издалека, совсем не казалась мне ехидной, а казалась, наоборот, доброй и очень симпатичной; что наш солидный Толя Буланчиков, и наша высокосознательная Наташа Мазурина, и мой верный друг Витик‑Нытик, и даже жалостливая Лелька Мухина ‑ все ждут от меня сообщений о каких‑нибудь замечательных делах, которые я лично придумал и организовал. Ведь Толя Буланчиков на прощанье так мне и сказал:

‑ Ты уж развернись там во всю ширь! Пусть знают, каких инициативных ребят воспитывают наша школа и наш пионерский отряд!

Но я пока еще «во всю ширь» не развернулся. О чем же было писать? А не писать тоже было нельзя, потому что мои московские друзья могли бы подумать, что я вовсе не собираюсь доказывать всем здесь, в Заполярске, «каких инициативных ребят воспитывают наша школа и наш пионерский отряд» под руководством Толи Буланчикова. О чем же было писать?!

И вдруг я прямо с балкона подскочил к письменному столу, схватил ручку и быстро‑быстро застрочил по бумаге:

«Идея номер один! Я так решил назвать эту заметку, потому что хочу рассказать в ней о своей самой первой идее, которая родилась здесь, за Полярным кругом, среди вьюг, буранов, низкорослых кустарников и полярных ночей. То есть пока еще ничего такого нет ‑ ни вьюг, ни полярных ночей, а есть только низкорослые кустарники, но все это скоро наступит… И вот я, готовясь к борьбе со стихийными трудностями, решил придумать что‑нибудь такое, что сделало бы жизнь заполярников легче и радостней.

А надо вам сказать, что здесь строят очень много жилых домов, и если вы пройдете по главным улицам, то и от Москвы их не отличите. Но вот мебели пока еще не хватает. Ведь город‑то еще совсем новый, молодой! Даже, можно сказать, юный. И всем, значит, нужна мебель. И вот я решил предложить, чтобы столярная мастерская школы, в которой я скоро буду учиться, была срочно переименована в «Мебельный цех» и стала изготовлять разную мебель для местного населения: этажерки, стулья, столы, табуретки…»

Тут я хотел остановиться, но перо мое никак не останавливалось, оно прямо рвалось дальше по бумаге и помимо моей воли тащило меня за собой. Я продолжал строчить:

«Все здешние пионеры пришли в неописуемый восторг, когда я изложил им свой план. И все, как один, стали восклицать: «Вот каких инициативных ребят воспитывают московская школа и московский пионерский отряд! Спасибо им за таких ребят!..» А потом все собрались в столярной мастерской, в два счета переделали вывеску на дверях, написали «Мебельный цех» и сразу схватились за рубанки, пилы и стамески! Работа пошла так горячо, что скоро, я уверен, нехватка мебели в городе будет полностью ликвидирована! Или почти полностью… Тем более что все школы, конечно, подхватят наш почин! Я предложил сдавать готовую продукцию прямо в мебельный магазин. И директор магазина очень обрадовался и тоже воскликнул: «Ах, каких инициативных ребят воспитывают московская школа и московский пионерский отряд!..»»

Тут я с трудом перевел дух, перечитал свою корреспонденцию и с ужасом заметил, что вторая ее половина была сплошным враньем. Или лучше сказать ‑ фантазией! В первой половине я писал просто о своих замыслах, а вот во второй… Я хотел зачеркнуть эту вторую половину, но мне стало очень жалко: уж больно здорово и красиво там все было расписано! Я представил себе, как счастливы будут все мои московские друзья, как они будут гордиться мною, ‑ и не смог зачеркнуть, просто рука не поднялась!..

Я поспешно, чтобы не передумать, засунул эту корреспонденцию в конверт, отнес на почту, отправил заказным письмом, а квитанцию спрятал в боковой карман курточки.

И только тогда я по‑настоящему ужаснулся: «А что, если мои друзья узнают правду? Какой будет позор! Они же просто откажутся от меня! Они будут презирать меня вечным презрением! И они будут правы… Что же делать? Как поступить?!»

И я решил: надо сделать так, чтобы каждая строчка моего письма стала правдой! И получится тогда, что я просто «предвосхитил» события.

Я немедленно помчался разыскивать Вовку Рыжика, который как раз в тот день утром намеревался зайти на школьный двор, чтобы встретиться там с ребятами и немного, как он выразился, «постукать по мячу», то есть погонять в футбол…

 

ФАНТАЗИЯ СТАНОВИТСЯ БЫЛЬЮ

 

Через два дня я шел с Рыжиком по направлению к его школе, в которой мне предстояло через несколько месяцев сесть за парту. Я шел и тихонько напевал себе под нос: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!..» Эта песня очень подходила в тот момент, потому что мне и правда нужно было сделать былью ту сказку, которую я изобразил на бумаге и заказным письмом отправил в Москву.

Но ведь Рыжик про это письмо ничего не знал и поэтому сказал:

‑ Перестань ныть! У тебя нет никакого слуха!

Увы, и старший брат Дима говорил мне то же самое. И так же, как Диме, я ответил Рыжику:

‑ Я ведь в театре петь не собираюсь…

Рыжик не стал спорить. И вообще он был в то утро в хорошем настроении. Еще бы, ведь я еще два дня назад раскрыл ему все свои планы насчет мебельного цеха! Вовка сразу же сбегал домой к Ван Ванычу ‑ и тому моя «идея номер один» тоже пришлась по вкусу. Вместе они обзвонили многих ребят, и почти все пообещали, несмотря на каникулы, прийти в школу к условленному часу. Тем более что некоторые из них сами не прекращали столярничать в мастерской и в летнюю пору.

И тогда же, два дня назад, я, чтобы все в точности соответствовало моей заметке, предложил Рыжику:

‑ Давай напишем на дверях столярной мастерской: «Мебельный цех»!

‑ Но ведь еще никакого цеха нету!.. ‑ возразил Вовка. ‑ Вот когда мы его создадим, тогда и напишем!

Честное слово, иногда он своей «высокой сознательностью» напоминал мне нашу занудную, до ужаса справедливую Наташу Мазурину.

‑ Да пойми ты! Вывеска ‑ это очень важное дело! ‑ убеждал я Рыжика. ‑ Вот в кинотеатрах как бывает? Сперва напишут объявление, вывесят афишу, а потом уж и новый фильм пускают. А если бы афиш не вывешивали, никто бы не знал, что там идет на экране. И никто бы в кино не ходил. Так и у нас: напишем вывеску ‑ все знать будут!

‑ Ну ладно, ‑ в конце концов согласился Вовка. ‑ Раз идея твоя, пусть будет по‑твоему!

Сейчас, когда мы шли в школу, чтобы встретиться там с будущими «мебельщиками», вывеска, поблескивая свежей краской, уже висела на дверях.

Ребят пришло человек тридцать из разных классов. Рыжик стал знакомить меня и всем говорил:

‑ Сева Котлов из Москвы! Сева Котлов из Москвы!..

И друзья его так крепко жали мне руку, будто были уверены, что я наверняка хороший парень и заслуживаю всяческого уважения. А все потому, что я был из Москвы!

Они стали расспрашивать меня про Москву. Встречал ли я на аэродроме Юрия Гагарина и Германа Титова или только по телевизору их видел? Был ли я на Красной площади в день, когда пионерской организации сорок лет исполнилось? Ездил ли на метро до Филей или только по старым линиям? Купался ли в бассейне «Москва» и хорошо ли в нем купаться?.. Я понял: они вдали от Москвы хотели всегда быть вместе с нею и потому все о ней знали как о родном человеке, который хоть и живет далеко, но все равно самый родной.

А когда Рыжик рассказал, что это я придумал устроить «Мебельный цех», все стали хвалить меня: «Молодец!», «И как это тебе в голову взбрело?! Вот мы не додумались, а ты только приехал ‑ и сразу додумался!», «А что ж тут удивительного: москвич!»

Я впервые понял, что «москвич» ‑ это не просто обыкновенное слово, а как бы почетное звание. Скажешь про себя: «москвич!» ‑ и на тебя уже смотрят по‑особенному и ждут от тебя чего‑то хорошего.

А потом ребята стали приглашать меня в свою школу насовсем, уверяя, что она самая лучшая в городе.

‑ Он будет у нас учиться. Не волнуйтесь, ‑ успокоил всех Рыжик таким тоном, будто он был директором школы пли даже заведующим роно. ‑ Я уж этот вопрос обдумал: Сева как раз по району подходит!

‑ Он вообще нам подходит!.. Очень даже подходит! ‑ раздались в ответ голоса.

Ван Ванычу, учителю труда, который деловито ходил по мастерской в черной рабочей спецовке, восторги по моему адресу не понравились.

‑ Это мы еще посмотрим, ‑ сказал он хрипловатым голосом, поглаживая свои седеющие усы, ‑ подходит он или не подходит! Идеи подавать ‑ это еще, знаете, полдела. А мы вот его на работенке настоящей проверим. Испытаем его на прочность!..

Это сразу испортило мне настроение: проверку на прочность я мог и не выдержать, потому что в Москве главным образом подавал идеи, придумывал всякие сногсшибательные дела, а уж остальные проводили их в жизнь. То есть и я, конечно, кое в чем принимал участие и я тоже работал в мастерской, но в последнее время Толя Буланчиков оберегал меня, потому что считал «главным мозговым центром» совета отряда. В общем табуретку я бы мог сколотить с кем‑нибудь на пару, а вот этажерку или стол смастерить ‑ это уж вряд ли.

Ван Ваныч лукаво подмигнул мне: сейчас, мол, узнаем, каков ты есть!

Лицо Ван Ваныча казалось очень знакомым. Любой человек, который увидел бы его, сразу бы сказал: «Где‑то мы встречались!» Такие лица часто бывают в кинокартинах у передовых рабочих‑революционеров: глубокие морщины на щеках и на лбу; усы с сединой и умные, беспокойные глаза. Ван Ваныч, оказывается, и пришел в школу с производства ‑ с металлургического комбината, где он работал в цехе мастером.

‑ Нечего терять время на пустяки! Делать так делать, а болтать так болтать!.. ‑ говорил Ван Ваныч, как‑то по‑особому, по‑рабочему, с аппетитом вытирая руки тряпкой по самые локти, как это часто делают машинисты, высовываясь из окна паровоза.

‑ Правильно! Надо поскорей браться за дело, ‑ поддержал я Ван Ваныча, ‑ а то другие школы пронюхают и обскачут…

‑ Ишь ты какой: пронюхают! ‑ Ван Ваныч сердито покачал головой. ‑ И пусть пронюхивают: больше мебели будет!

‑ Конечно! Пусть нюхают!.. ‑ спохватился я. ‑ Но только мы должны первыми начать. Ведь мы же придумали!..

Все ребята разбились как бы по профессиям: одни взялись делать столы, другие ‑ этажерки, третьи ‑ стулья, а четвертые ‑ красить.

‑ Я буду красить! ‑ сразу вызвался я. Мне казалось, что размахивать кистью, пожалуй, легче, чем пилить, строгать и забивать гвозди.

‑ Нет уж! Мы с тобой этажерками займемся! ‑ шепнул мне Рыжик.

‑ А я… я как раз хорошо красить умею! С самого раннего детства… любил, знаешь, картинки раскрашивать, а потом заборы, как Том Сойер!..

‑ Том Сойер заборов не красил, ‑ он хитростью других заставлял. Уж в его‑то образ я вжился на сто процентов! Это такое театральное выражение есть: «вжиться в образ». И ты такой же работник, как Том, да? Наверно, только идеи подавать умеешь? ‑ все это Вовка прошептал тихо: он не хотел позорить меня перед товарищами. А вслух громко заявил: ‑ Мы с Севой будем «этажерочной бригадой»!

‑ Я же не уме‑ею… ‑ вновь шепотом взмолился я.

‑ Ничего! Держись рядом и смотри. А вечером, у нас дома, подучишься!

 

РЫЖИК БУДЕТ ТОМОМ

 

Уже под вечер мы шли к Рыжику домой. О том, что наступал вечер, тоже можно было догадаться, только посмотрев на часы, потому что солнце светило вовсю и не собиралось даже уходить на вечерний или ночной отдых.

‑ Солнце тут у вас прямо в три смены работает! ‑ сказал я.

‑ А про него так говорят в рифму: «Светило на летнюю вахту заступило!» Зато потом уж оно сразу на полгода отпуск возьмет!..

И вдруг я увидел на узкой белой табличке название большой московской улицы. Что‑то родное‑родное почудилось мне в этом названии и показалось на миг, что вот сейчас я заверну за угол и увижу свой дом, а со двора выбежит Витик‑Нытик или его младшая сестренка Кнопка со своими подружками…

‑ Какое удивительное совпадение! ‑ сказал я и кивнул на узкую белую табличку, как бы припечатанную к стене. ‑ В Москве я жил по соседству с улицей такого же точно названия. Представляешь себе?

‑ А чего ж тут представлять? ‑ усмехнулся Рыжик. ‑ И вовсе никакого нет «удивительного совпадения»… Ты что думаешь, это случайно так получилось? Ведь наш‑то город москвичи строили! И ленинградцы и киевляне… И вообще чуть ли не со всей страны сюда разные специалисты понаехали. Ну вот, они и привезли названия своих любимых улиц, проспектов, площадей. У нас тут и свой Арбат есть, и Невский проспект, и Крещатик… Здорово, а?

‑ Да‑а… это очень здорово… Значит, они как будто и не расставались со своими родными городами? А ведь у кого‑нибудь могло так получиться, что и адрес совсем не изменился: та же улица и номер дома и квартиры. Могло так быть?

‑ А почему же? Вполне возможная вещь…

‑ Вот если бы у меня так получилось, все бы ребята в Москве от удивления рты пораскрывали! Но я на какой‑то такой улице живу, какой в Москве никогда не бывало…

‑ Ничего, ‑ успокоил меня Рыжик. ‑ Может быть, еще когда‑нибудь переименуют. Ты вот прославишься тут у нас, в Заполярске, а потом просьбу напишешь: «Прошу дать улице такое‑то имя!» И просьбу твою выполнят, если ты, конечно, чем‑нибудь отличишься. Так бывает…

‑ Ну‑у!.. Это долго ждать. А вдруг я ничем таким особенным никогда не отличусь?

Мы шли по улице с московским названием, а кругом были одни только высокие и новые домищи. Это уж такой город Заполярск, тут ни одного маленького или деревянного домишка не встретишь. Даже в Москве встретить можно, а в Заполярске ‑ нет… Потому что город совсем еще юный, он родился в те годы, когда маленьких домишек уже не строили.

«Все люди в новые дома въезжают ‑ значит, всем мебель новая нужна, ‑ рассуждал я про себя, ‑ вот мы им и поможем. Какая все‑таки замечательная идея мне в голову пришла! Вот бы за эту идею и переименовали пашу здешнюю улицу в мою старую, любимую, московскую… Нет, наверно, за одну идею все‑таки не переименуют. Надо будет еще что‑нибудь хорошенькое придумать!»

‑ А вот интересно, как же это я у тебя дома буду учиться этажерки мастерить? ‑ спросил я Рыжика. ‑ У тебя разве есть своя домашняя мастерская?

‑ Есть у нас с отцом. Он тоже в свободное время любит построгать, с молотком и напильником повозиться. Говорит, что это нервы успокаивает.

‑ А он у тебя что, сильно нервничает?

‑ Еще бы! Творческая работа!

‑ Ага, понимаю… И вы что же, прямо в комнате эту мастерскую устроили?

‑ Да нет! В ванной… Соседи сперва возражали: им, видишь ли, мыться надо! «Из ванны, ‑ говорят, ‑ вылезаешь, а на спине и волосах стружки деревянные!» Даже в домоуправление жаловаться хотели. Но я одному чайник электрический починил, другой ‑ патефон исправил… Получилась такая домашняя мастерская ‑ соседям выгодно: денег не платить, обслуживание быстрое. Они и замолчали. Сейчас только иногда так тихонько‑тихонько в дверь постучат: «Нельзя ли ополоснуться, если это, конечно, тебе, Вовочка, не помешает?» Ну, я разрешаю: пусть моются!

У Рыжика с Владимиром Николаевичем была одна комната. Как только я вошел, так сразу понял, почему Вовка восторгался нашим уютом. Комната казалась очень большой, потому что была почти совсем пустая. Но зато в ней было очень много книг. Они лежали на этажерке, на полках и даже на столе, на котором, видно, не только читали и работали, но и обедали тоже. Рядом с книгами стояли хлебница и тарелки ‑ две глубокие, две плоские, два блюдца. И ложки тоже были: две большие и две чайные.

‑ У нас дома, как говорит папа, «семейный квартет», а у вас, уж сразу видно, «семейный дуэт». Все только на двоих!

‑ И мы всегда будем вдвоем! ‑ гордо заявил Рыжик. ‑ Мы клятву такую друг другу дали: всегда быть вместе! И никого к себе не пустим. Никого!..

Последнюю фразу Рыжик произнес так, будто спорил с кем‑то, угрожал кому‑то, кто непременно хотел войти к ним в дом и разрушить «семейный дуэт».

‑ У нас мужской дом. Никаких там салфеточек, картиночек на стенах и прочей ерунды. Нам это не нужно!

«А почему же ты тогда восторгался маминым уютом?» ‑ хотел я спросить у Рыжика, но удержался и почему‑то не спросил.

Примерно через четверть часа вслед за нами домой пришел Владимир Николаевич. Вернее сказать, он даже не пришел, а прибежал. Я удивился, что он, всегда мягкий, неторопливый, задумчивый, может быть так взбудоражен.

‑ Ну, Вовка, ‑ воскликнул он прямо с порога, ‑ пляши, брат! Танцуй до упаду! Нашли для вас руководителя драмкружка!

Заметив меня, Владимир Николаевич, кажется, еще больше обрадовался.

‑ Хорошо, что ты пришел, Сева! Сейчас сядем втроем, поужинаем, отпразднуем предстоящий Вовкин дебют… Ну, первый серьезный выход на сцену, значит! Теперь уж Вовка сыграет Тома Сойера. Непременно сыграет!..

Потом он продолжал рассказывать уже нам обоим:

‑ Этот самый будущий руководитель драмкружка видел Рыжика в школьном самодеятельном спектакле. А потом, в это воскресенье, тайком за ним наблюдал, когда вы в ложе восседали. И говорит, что внешность у него очень сценичная. Рыжий, злой, с веснушками. Как раз то, что нужно!

И, обратившись только к Вовке, добавил:

‑ Не загордись, пожалуйста. На одной внешности далеко не уедешь. К веснушкам и зеленым глазищам еще кое‑что добавить придется… Старание, упорство!

‑ Добавлю! ‑ заверил отца Рыжик.

И от счастья прямо запрыгал по комнате, в которой было очень легко прыгать, потому что в ней, кроме самодельной этажерки, письменного стола, заваленного книгами и посудой, двух стульев и двух раскладушек, сложенных в углу, ничего не было.

‑ Понимаешь, как это здорово! ‑ стал объяснять мне счастливый Вовка. ‑ У меня будет самая главная роль!.. Гекльберри Финна будет один парень из седьмого класса исполнять. А тетю Полли ‑ какая‑нибудь взрослая артистка из папиного театра… Мы так решили: чтобы дружба у драмкружка с театром завязалась. Понимаешь?

‑ Вот бы хорошо было, если б ее, эту самую тетю Полли, Жаннетта исполняла! ‑ воскликнул я, совсем забыв о грозных предупреждениях Рыжика.

‑ Кто, кто? ‑ насторожился Владимир Николаевич.

‑ Ну, та артистка, которая Жаннетту исполняла… ‑ Тут я вспомнил про наш разговор в директорской ложе и быстро поправился: ‑ А может, какая‑нибудь другая артистка сыграет еще лучше!

‑ Тебе, значит, понравилось, как Сергеева играла Жаннетту? ‑ вроде бы небрежно, между прочим, а на самом деле (я это почувствовал!) очень взволнованно спросил Владимир Николаевич.

‑ Ничего‑о… ‑ промямлил я. ‑ Вы, конечно, гораздо лучше перевоплощались: и лысина и нос горбатый… А она? Она ведь по роли должна быть положительной, так что это от нее не зависело. И тетю Полли она, конечно, не сумеет сыграть, потому что она слишком молодая и, как бы это сказать… интересная… А тетя Полли…

‑ Пойдем! Пойдем в ванную комнату! ‑ потащил меня за рукав Рыжик. ‑ Я тебя научу этажерки мастерить!

В ванной комнате Рыжик взял рубанок, потом положил его на место; проверил, остра ли пила, и ее тоже отложил в сторону. Потом у него из рук с шумом выпал ящик с гвоздями… Мы оба нагнулись и стали подбирать гвозди.

‑ Рыжик, ‑ тихо сказал я, ползая по полу, ‑ давай в следующий раз. Ладно? Я лучше потом научусь мастерить этажерки…

‑ Нет, будем сейчас! ‑ упрямо процедил сквозь зубы Вовка. ‑ Начнем с ножки!.. Вот смотри!

Он вновь взялся за рубанок. Но в эту минуту дверь распахнулась, и на пороге появился какой‑то толстый пожилой мужчина в халате и с полотенцем в руке.

‑ Здравствуй, Вовочка, ‑ тонким голосом не проговорил, а прямо‑таки проворковал толстый Вовкин сосед. ‑ Я бы хотел принять хвойную ванну…

‑ Я сейчас ваш заказ выполняю, ‑ коротко, не оборачиваясь, ответил Рыжик.

‑ Ах, так? Ну хорошо, хорошо… Я тогда попозже. Только предупреди всех, что я занял очередь!

Сосед осторожно прикрыл дверь.

‑ Мы отдадим эту ножку ему? ‑ тихо спросил я.

‑ У него сломалась не ножка от этажерки, а ручка от чайника.

‑ А как же он тогда поверил?..

‑ Вот приди, когда он в хвойную ванну погрузится, и спроси! ‑ резко ответил Рыжик. ‑ Наверно, такой же мастер, как и ты: думает, что рубанком чайники чинят!..

Рыжик злился на меня. Но за что? Я тогда еще не понимал…

 

Я ‑ «ЗАВЕДУЮЩИЙ ПОЧТОВЫМ ЯЩИКОМ»

 

Я уже говорил о том, что мой старший брат Дима был раньше абсолютно нормальным человеком. А потом появилась Кира Самошкина, и Дима, как говорится, весь ушел в себя. Раньше мы с Димой вместе решали шахматные задачки, а теперь он решал их один и, когда у него все выходило хорошо, уже не кричал на всю квартиру: «Есть еще порох в пороховницах!» ‑ а глубоко вздыхал, словно был огорчен тем, что правильно решил трудную задачу.

Раньше Дима был очень веселым. То есть с виду он всегда был серьезным, но именно оттого, что он шутил с очень серьезным видом, всем было особенно смешно. Он умел затевать такие интересные дела, до которых и я бы никогда не додумался. Ну, как, например, здорово он меня разыграл, посылая все время таинственные записки с подписью «ТСБ», что означало, оказывается, просто‑напросто «Твой старший брат».

Да, мой старший брат… Раньше он очень любил меня воспитывать, руководить каждым моим шагом и делать мне замечания. Это меня очень раздражало. Я, помнится, мечтал о том, чтобы Дима раз и навсегда позабыл о моем существовании. А вот сейчас, когда он и правда позабыл, мне стало грустно, и я думал: «Пусть делает мне замечания, как прежде. Ведь я все равно не обращал на них никакого внимания! Пусть руководит мною с утра до вечера, но пусть только станет нашим прежним Димой!»

Дима всегда был очень сознательным. После десятилетки, перед самым нашим отъездом в Заполярск, он получил аттестат зрелости с отличием (вот уж чего мне никогда не увидеть, как ушей своих!). Мама всем с гордостью рассказывала об этом, хоть раньше иногда стеснялась, что у нее уже такой взрослый сын. Иногда, когда мы шли втроем ‑ мама, Дима и я, ‑ люди, то ли желая сделать маме приятное, а может, и всерьез, говорили: «Это ваш брат?» Мама бывала довольна, а я тут же заявлял: «У нее нет братьев! Это ее сын, Дима!»

Хоть Дима и закончил десятый класс «по первому классу», он сразу сказал, что не будет пытаться поступать в институт, а два года «крепко поработает». Теперь он готовился пойти на обогатительную фабрику, где, по словам папы, его ждали «не какие‑нибудь детские игрушки, а самые настоящие дела!».

Но я боялся, что в том настроении, в каком он был, Дима с «самыми настоящими делами» не справится. Мы еще не успели вещи распаковать, а Дима уже полетел на почту и дал Кире телеграмму, чтобы она знала, куда ей нужно писать. А потом он по десять раз в день выбегал на лестницу и заглядывал в почтовый ящик, хоть прошло еще совсем мало времени и письмо до Заполярска дойти никак не могло. Ну, разве нормальные люди так поступают?

Я помнил рецепт, вычитанный в старом журнале у бабушки Витика‑Нытика: чтобы влюбленный человек успокоился и перестал страдать, ему ничто не должно напоминать о «предмете любви». Диме ничто и не могло напомнить об этом «предмете», кроме писем, которые через некоторое время, к несчастью, должны были уже появиться.

Мой старший брат, ко всему еще, стал очень рассеянным. Открывая и закрывая все время почтовый ящик (хотя и через круглые дырочки было прекрасно видно, что внутри ничего нет), Дима то и дело терял маленький медный ключик.

Папе это в конце концов надоело. Он часами, пока ключик разыскивали по всей квартире, не мог добраться до свежих газет, которые очень любил читать и не просто брал в руки, а прямо‑таки жадно хватал, как только они появлялись.

‑ Давайте сделаем так, ‑ предложил однажды папа, ‑ выберем ответственного за почтовый ящик. Так сказать, заведующего… И пусть этот «золотой ключик» всегда хранится у него. Пусть он вынимает всю корреспонденцию и раздает ее по назначению.

И тут мне в голову пришла блестящая идея! Я по привычке, как в классе, когда хотел первым ответить на вопрос учителя, поднял руку:

‑ Можно я буду заведующим?

Никто не возражал. Только папа в шутку предупредил:

‑ Смотри, Буратино, чтобы какие‑нибудь там кот Базилио и хитрая лиса Алиса не вытащили у тебя этот «золотой ключик»! ‑ Папа весело щелкнул меня по носу, который вовсе не был таким длинным, как у Буратино. И за этот самый короткий нос меня не очень‑то легко было провести.

‑ Будьте спокойны! У меня не вытащат! ‑ бодро заверил я, вступая в должность «заведующего почтовым ящиком».

Я как раз вовремя вступил на эту ответственную должность, потому что через несколько дней, заметив сквозь дырочки в ящике что‑то светло‑сиреневое и вытащив оттуда конверт с круглыми штемпелями, я узнал по обратному адресу, что это письмо от Киры Самошкиной.

Тогда я приступил к выполнению своего блестящего плана: пошел на кухню и спрятал письмо под газету, которой была накрыта кухонная полка. На этой полке лежала старая посуда, которая досталась моей маме в наследство от ее мамы, была всем очень дорога, и поэтому ею никогда и никто не пользовался. «Здесь письмам будет спокойно, ‑ решил я. ‑ Дима не будет получать их, забудет о Кире ‑ и снова станет нормальным человеком!»

Конечно, можно было и просто рвать Кирины послания на мелкие клочочки. Но я подумал: «А вдруг там что‑нибудь важное? Нет уж, рвать их на мелкие клочочки я не буду… Пусть полежат, отдохнут немного после долгой дороги, а когда Дима уже совершенно излечится (в журнале Витькиной бабушки было написано, что «время ‑ это лу<