Вопрос 2 : Сценическая вера. Убежденность актера - необходимое условие свободы.

В самом тесном взаимодействии со сценической свободой находится сценическая вера актера в правду вымысла.

Говоря о сценической (или творческой) вере, мы употребляем это слово не в буквальном его значении, а придаем ему особый, условный смысл, превращая в профессиональный термин.

Разумеется, нельзя, глядя на нарисованные декорации, верить, что это настоящий лес, или, воздавая королевские почести товарищу по труппе, верить, что он сделался настоящим королем. Однако серьезно относиться к декорации как к лесу или к товарищу по труппе как к королю можно. В этом как раз и заключается одна из важнейших профессиональных способностей актера, которую мы называем сценической верой.

Необходимо понять, что суть дела заключается здесь именно в слове серьезно. Актер должен уметь, находясь на сцене, серьезно относиться к вымыслу — так, как если бы это была самая настоящая правда. Серьезно и если бы — в этих двух словах вся магия театрального искусства. Не притворяться серьезным, не серьезничать на сцене, как это обычно делают дилетанты, умения которых в лучшем случае хватает на то, чтобы скрыть от зрителей смущение, неловкость, стыд (серьезный, мол, человек, а какой чепухой занимаюсь!), а по-настоящему, до конца, до самого дна своей души быть серьезным на сцене — вот способность, которой должен обладать каждый профессиональный актер, если он не хочет испытывать чувство стыда на сцене и хочет, чтобы зритель ему верил.

Поэтому вместо термина "сценическая вера" иногда употребляют выражение "актерский серьез". Понятно, что слово "серьез" здесь берется не в смысле отсутствия улыбки, смеха, а как нечто гораздо более глубокое, как нечто внутреннее, благодаря чему актер, находясь на сцене, может и заплакать всерьез, и улыбнуться всерьез, и расхохотаться всерьез в связи с условно-театральными, вымышленными поводами и причинами, которые даны ему содержанием пьесы. Убежденность актера — необходимое условие убедительности его игры

Сценическая вера актера, его "серьез" является следствием его убежденности в правильности того, что он делает на сцене. Эта убежденность — необходимое условие убедительности его игры для зрителей.

Только тогда актерская игра становится убедительной, когда сам актер до конца убежден в необходимости именно этих своих действий и поступков, именно этих слов и движений, именно этих интонаций и жестов. Что значит — убежден в необходимости? Это значит, что никакие другие действия, поступки, слова, движения и т. п. не годятся, а нужны именно эти и только эти. Если актер хотя бы чуть-чуть усомнится в правильности своего сценического поведения, тотчас же в его "серьезе" образуется трещина: он утратит сценическую свободу, его игра потеряет убедительность и зритель перестанет верить в правду вымысла.

Зритель верит в то, во что верит актер. Засомневался актер — сомневается и зритель.

Если актер произносит слова роли только потому, что их написал автор пьесы, а по существу своей сценической жизни не чувствует в них никакой потребности, не ощущает внутренней необходимости, или, лучше сказать, неизбежности их произнесения, если он осуществляет те или иные движения — садится, встает, переходит с одного места на другое — потому только, что так установил режиссер, а сам при этом не чувствует никаких внутренних побуждений для осуществления этих движений и переходов, то сколько-нибудь убедительной жизни на сцене возникнуть не может.

И ни один режиссер реалистической школы не удовлетворится собственной работой до тех пор, пока выполнение всех его указаний не сделается органической потребностью актера. Такой режиссер не может быть доволен, если его указания выполняются лишь в порядке профессиональной дисциплины, — ему необходимо, чтобы каждое, самое ничтожное его задание стало для актера осознанной необходимостью, проникло в его плоть и кровь, было до такой степени прочувствовано, чтобы артист не мог его не выполнить.

Актер реалистической школы подчиняет свое поведение на сцене требованию, которое Е. Б. Вахтангов сформулировал так: "Мне нужно". Это означает, что о каждом шаге своего сценического поведения, о каждом слове и движении актер может сказать: "Мне нужно сделать это движение", "Мне нужно произнести это слово", "Мне нужно выполнить это действие".

Вахтангов указывал при этом, что формула "Мне нужно!" живет двумя смыслами, дополняющими друг друга; соединяясь, они образуют третье значение, заключающее в себе всю полноту предъявляемых к актеру требований. Все зависит от того, на каком слове сделать ударение. Можно сказать так: "Мне нужно!" Или: "Мне нужно!" Или, наконец: "Мне нужно!" (ударение и на том, и на другом слове).

Рассмотрим все три варианта в их существенном значении.

"Мне нужно". Это значит, что актер до конца осознал (понял и почувствовал) необходимость именно этого действия, этого поступка, этих слов и т. д., в силу чего это действие, этот поступок, эти слова стали ощущаться им как обязательные для образа, как нужные ему.

Чтобы этого добиться, актер должен правильно с точки зрения идеи данного образа и того психологического характера, который выведен драматургом, объяснить данное действие, данный поступок или слова героя пьесы. Объяснить — значит установить мотивы и цепь, т. е. ответить на два вопроса: почему и зачем (или для чего)? Почему и для чего герой совершает данное действие, поступок или произносит данные ему автором слова? Если актер верно ответит на такие вопросы, он в значительной степени приблизится к ощущению необходимости осуществить этот поступок и произнести эти слова.

Чтобы это ощущение необходимости сделать полным и абсолютно непререкаемым, надо призвать на помощь также и второй смысл вахтанговской формулы.

"Мне нужно". Это значит, что актер почувствовал необходимость данных слов, действий и поступков не только для действующего лица пьесы, но и для самого себя в качестве действующего лица. Это значит, что артист в какой-то степени себя самого почувствовал этим лицом, внутренне отождествил себя с ним. "Мне нужно" — это значит: нужно моим нервам, моей крови, моему телу, моей душе — словом, всему моему существу.

Как же этого добиться?

Для этого нужно найти такое объяснение поведению действующего лица, которое было бы не только верным для образа (т. е. выявляло бы данный характер и соответствовало предлагаемым обстоятельствам), но и убедительным для самого актера, насыщало бы его творчески, питало его чувства, связывало его с образом. Необходимо, чтобы в объяснении действий, слов и поступков героя заключалась не только объективная сторона роли, но и субъективно-актерская — момент соединения, слияния человеческой личности актера с образом.

Допустим, что перед артистом стоит задача сыграть роль Чичикова в "Мертвых душах". Что является основным мотивом всех действий и поступков Чичикова, их движущей пружиной? Стремление разбогатеть. Гоголь так и называет Чичикова: приобретатель. Стремление приобретать — неодолимая страсть Чичикова. Чтобы стать Чичиковым, актер должен, пока находится на сцене в образе Чичикова, хотеть приобретать.

Но как это сделать, если самому актеру совершенно не свойственно это стремление, если оно чуждо его человеческой природе? Пусть актер в таком случае спросит себя: а для чего Чичиков приобретает? Зачем ему богатство? Что Чичиков стал бы делать, если бы он разбогател? Иначе говоря: о чем конкретно думает Чичиков, когда мечтает о богатстве? Может быть, он купил бы себе дом в Петербурге? Какой? Как бы он его обставил? Может быть, он женился бы? В поэме Гоголя есть на это прямое указание. Но в таком случае, где он стал бы жить со своей женой: в столице, в деревне? Какие у него были бы дети? Какой образ жизни он установил бы? Как он стал бы воспитывать своих детей?

Словом, пусть актер помечтает за Чичикова.

Можно не сомневаться, что разные актеры по-разному создадут в своем воображении эти чичиковские мечты.

Так, один из них вообразит себя сидящим в большой, отлично обставленной гостиной в обществе своего многочисленного потомства (ведь Чичиков мечтает иметь детей).

Другой промчится в своем воображении по Невскому проспекту в великолепном экипаже, запряженной парой чудесных рысаков, и будет с наслаждением прислушиваться к почтительным возгласам прохожих: "Чичиков едет, Чичиков едет! "

Третий увидит себя в обществе красавицы жены; четвертый устроит великолепный бал в своем дворце и с радушием хлебосольного хозяина будет принимать гостей; пятый примется изумительно хозяйничать у себя в поместье и т. д. и т. п.

Для Чичикова, вероятно, в той или иной степени годятся все эти мечты. Но для каждого актера годится только такая чичиковская мечта, которая способна взволновать его самого, возбудить темперамент и вызвать желание действовать. А для этого необходимо, чтобы в создаваемой фантазии актера чичиковской мечте был хотя бы крохотный кусочек самого актера как человеческой личности. Нужно, чтобы в эту чичиковскую мечту актер вложил и нечто интимно близкое ему самому, такое, в чем проявилось бы какое-нибудь его собственное пристрастие, собственное влечение, собственный вкус. Только тогда эта мечта будет творчески плодотворной, только тогда она создаст в актере самочувствие "Мне нужно" и будет содействовать, таким образом, акту творческого перевоплощения артиста в образ.

Однако нам могут возразить, что все чичиковские мечты могут быть глубоко чужды сознанию современного актера.

Так ли это?

Рассмотрим приведенные выше примеры. Разве нельзя допустить, что фантазия актера, заставившего Чичикова (в первом примере) мечтать о своем потомстве, пошла именно этим путем, потому что сам актер склонен помечтать о своих будущих детях? Правда, Чичиков и современный актер, вероятно, по-разному мечтают о детях! Хорошо, пусть по-разному, но так или иначе они все же оба хотят иметь детей. Этого пока вполне достаточно.

Пойдем дальше. Разве нельзя предположить, что чичиковские мечты во втором примере созданы артистом, который сам питает пристрастие к породистым лошадям (может быть, в его биографии есть для того особые основания)? Или что в третьем примере эти мечты рождены артистом, который собирается жениться, в четвертом — обладающим даром гостеприимства, в пятом — чувствующим особое влечение к сельскому хозяйству (хотя бы в скромной форме дачного садоводства)?

На фундаменте какого-нибудь собственного желания, стремления или пристрастия актер может при помощи фантазии построить потом целую башню уже специфически чичиковских мечтаний. Эти мечтания будут насыщены множеством подробностей и обстоятельств, призванных характеризовать отрицательную сущность Чичикова в конкретной обстановке того времени. И поэтому они действительно окажутся очень далекими от психологии современного актера. Но эти специфически чичиковские мечты будут эмоционально переживаться актером, творчески его питать и содействовать зарождению процесса перевоплощения именно благодаря наличию в них этой первичной точки взаимного соприкосновения, этого маленького "общего" желания или пристрастия.

Конечно, Чичиков и играющий его актер любят лошадей или увлекаются сельским хозяйством по-разному, но если в этом разном есть хотя бы едва приметная общая точка, этого достаточно: отсюда, от этой точки, начнется процесс сращивания актера с образом.

"Искусство и душевная техника актера, — пишет Станиславский, — должны быть направлены на то, чтобы уметь естественным путем находить в себе зерна природных человеческих качеств и пороков, а затем выращивать и развивать их для той или другой исполняемой роли.

Таким образом, душа изображаемого на сцене образа комбинируется и складывается артистом из живых человеческих элементов собственной души, из своих эмоциональных воспоминаний и прочего"1.

Итак, когда актер мечтает от лица своего героя, необходимо в этих мечтах иметь точку соприкосновения личности актера с создаваемым образом. Этой точкой может быть не только невинное пристрастие актера, но также и зерно какого-нибудь порока. Поэтому актер даже не всегда и расскажет о своих мечтах в качестве образа: иной раз он постесняется выставлять напоказ глубоко интимную сторону своей работы над ролью. Но это и не требуется, — важно, чтобы эти мечты питали творческую веру актера и сращивали его с образом. В дальнейшем процессе вынашивания образа эта тоненькая ниточка интимной связи между актером и образом будет играть роль пуповины, через которую актер станет насыщать зародыш будущего образа плодами своей творческой фантазии.

Если творческая фантазия артиста создаст в конце концов такую, например, чичиковскую мечту, которая, будучи в чем-то интимно близкой самому артисту, начнет по-настоящему волновать его, то это будет означать, что найдена сверхзадача образа. Мечта, ставшая сверхзадачей,— это источник темперамента роли, это то, ради чего можно делать все, что делает герой. То есть, играя Чичикова, ездить от помещика к помещику и с необыкновенной настойчивостью добиваться от каждого продажи мертвых душ: ведь мертвые души — путь к обогащению. Теперь всякое препятствие, малейшее затруднение на этом пути начнет волновать актера, вызывать в нем раздражение, досаду, гнев, — а всякая удача, наоборот, будет радовать, вселять надежду, стимулировать его настойчивость. И все это потому, что перед его умственным взором стоит волнующий образ его мечты, осуществление которой то приближается (слава богу, Собакевич согласился продать мертвые души!), то, наоборот, отдаляется (Коробочка, черт бы ее взял, никак в толк не возьмет, чего от нее хочет Чичиков).

Так благодаря увлекательной для артиста мотивировке ему становится нужно то, что нужно герою. В результате пробуждается темперамент актера, желание действовать, бороться за достижение поставленной цели. Задачи, действия и стремления образа становятся задачами, действиями и стремлениями самого актера. Так реализуется третий, обобщенный смысл вахтанговской формулы: "Мне нужно". На основе этой формулы актер приобретает необходимую убежденность в правильности своих слов и действий на сцене. Вместе с убежденностью приходит и сценическая свобода, а также творческая вера в правду вымысла, которая заставляет и зрителей верить во все, что происходит на сцене.

Сценическое оправдание

Итак, мы видим, что путь к сценической вере — это убедительное для актера объяснение, увлекательная для него мотивировка всего, что происходит на сцене и что он сам делает в роли. Секрет актерской веры — в хорошо найденных ответах на вопросы: почему? зачем? (для чего?). К этим основным вопросам можно прибавить и ряд других: когда? где? каким образом? при каких обстоятельствах? и т. п. Ответы на такого рода вопросы К. С. Станиславский называл "сценическим оправданием".

 

20 билет

1. Мизансцена как пластическое решение конфликта в этюде

1. МИЗАНСЦЕНА (франц. mise en scène – размещение на сцене), расположение актеров на сцене в каждом из отдельных моментов спектакля.

В качестве средства образного выражения мизансцена в драматическом театре получила свое развитие с рождением и становлением искусства режиссуры исценографии. В эпоху актерского театра «выходы» актеров на площадку и сценическая обстановка были по преимуществу функциональными. Это естественно: актерский взгляд «изнутри» спектакля по определению не может разработать и оценить комплексное образное решение, включающее в себя все многочисленные и разнообразные компоненты сценического действия. Потребовался творческий взгляд «извне», – режиссера и сценографа, – чтобы понять, что эмоциональное воздействие на зрителей может быть многократно усилено постановочными эффектами – игрой света, музыкальными и звуковыми включениями, разработкой образа пространства спектакля, составной частью которого, несомненно, является и мизансцена.

В разработке мизансцен проявляется сложное диалектическое взаимодействие формы и содержания: выражение внутренней сущности конфликта, взаимоотношений, идеи, логики сценического действия через его форму, внешний визуальный образ спектакля. При этом построение точных мизансцен одинаково важно как при решении т.н. массовых сцен с участием большого количества действующих лиц и статистов, так и в композиционной разработке «малонаселенных» эпизодов, в том числе – и присутствии на сцене лишь одного героя.

Построение мизансцен находится в тесной связи с пластической разработкой образов. Так, при обучении в театральных вузах мастерству режиссера, много внимания уделяется изучению законов композиции в изобразительном искусстве – особенно в скульптуре и живописи. Создание т.н. этюдов по мотивам классических полотен и скульптурных композиций – весьма важный аспект работы режиссерских курсов.

В характере построения мизансцен находят свое выражение стиль и жанровая природа спектакля. Так, например, классическая трагедия подразумевает строгие и монументальные мизансцены, водевиль – легкие и подвижные, бытовая драма – реалистические и убедительные. Однако возможен и обратный, парадоксальный режиссерский ход: когда мизансцена, на первый взгляд противореча общему стилевому решению спектакля, переводит его звучание в иную плоскость, обогащая его образ и придавая дополнительный объем. Так, например, в давнем трагическом спектакле театра HYPERLINK "http://www.krugosvet.ru/enc/kultura_i_obrazovanie/teatr_i_kino/TEATR_IMENI_EVGENIYA_VAHTANGOVA.html" HYPERLINK "http://www.krugosvet.ru/enc/kultura_i_obrazovanie/teatr_i_kino/TEATR_IMENI_EVGENIYA_VAHTANGOVA.html" HYPERLINK "http://www.krugosvet.ru/enc/kultura_i_obrazovanie/teatr_i_kino/TEATR_IMENI_EVGENIYA_VAHTANGOVA.html"HYPERLINK "http://www.krugosvet.ru/enc/kultura_i_obrazovanie/teatr_i_kino/TEATR_IMENI_EVGENIYA_VAHTANGOVA.html" HYPERLINK "http://www.krugosvet.ru/enc/kultura_i_obrazovanie/teatr_i_kino/TEATR_IMENI_EVGENIYA_VAHTANGOVA.html" HYPERLINK "http://www.krugosvet.ru/enc/kultura_i_obrazovanie/teatr_i_kino/TEATR_IMENI_EVGENIYA_VAHTANGOVA.html" HYPERLINK "http://www.krugosvet.ru/enc/kultura_i_obrazovanie/teatr_i_kino/TEATR_IMENI_EVGENIYA_VAHTANGOVA.html"им.Вахтангова Антоний и Клеопатра, М.Ульянов в роли Антония, кончая жизнь самоубийством, поразительно неловко бросался на меч, закрепленный в полу сцены. Эта сцена была одной из самых пронзительных в спектакле: ее непафосное, даже бытовое мизансценическое и пластическое решение давало очень сильный эмоциональный контрапункт восприятия.

Полноправными соавторами в разработке мизансцен, несомненно, выступают не только режиссер и актер, но и художник спектакля – как сценограф, так и автор костюмов. Так, сотрудничество Ю.Любимова с художником Д.Боровским в спектаклях театра на Таганке привело к созданию многих образных (в том числе – и мизансценических) решений, вошедших в золотой фонд отечественной театральной практики (А зори здесь тихие, Гамлет и др.).

Принципам творческого построения мизансцен уделяли много внимания режиссеры-реформаторы русской и советской сцены (К.С.Станиславский, В.Э.Мейерхольд, Е.Б.Вахтангов, А.Я.Таиров, Г.А.Товстоногов, А.В.Эфрос и др.).

2. Сценическое оправдание- путь к вере. Специфика актерского воображения.

2. Итак, мы видим, что путь к сценической вере — через убедительное для актера объяснение, через увлекательную для него мотивировку всего, что происходит на сцене и что он сам делает в своей роли. Секрет актерской веры в хорошо найденных ответах на вопросы: «почему?», «зачем?», «для чего?». К этим основным вопросам можно прибавить и ряд других: «когда?», «где?», «каким образом?», «при каких обстоятельствах?» и т.п. Ответы на такого рода вопросы К.С. Станиславский называл сценическим оправданием. Что значит оправдать? Оправдать — значит объяснить, мотивировать. Однако не всякое объяснение и не всякая мотивировка имеют право называться сценическим оправданием, а только такие, которые целиком реализуют формулу: «МНЕ НУЖНО». Для того чтобы стать сценическим оправданием, мотивировка, во-первых,должна быть верной (то есть соответствовать идее данного образа и всего спектакля) и,во-вторых,предельно убедительной или даже больше, чем убедительной, — увлекательной для самого актера. Итак, сценическим оправданием мы будем называть верную для спектакля и увлекательную для самого актера мотивировку. Мотивировку — чего? Всего, что находится и происходит на сцене. Ибо ничего на сцене не бывает такого, что не нуждалось бы в верной и увлекательной для актера мотивировке, то есть в сценическом оправдании. Оправданным на сцене должно быть все — место действия, время действия, декорации, обстановка, все находящиеся на сцене предметы, все предлагаемые обстоятельства, костюм и грим актера, его повадки и манеры, все другие характерные особенности образа, действия и поступки актера, его слова и движения, а также действия, поступки, слова и движения партнера — словом, все, решительно все! Однако возникает вопрос, почему именно этот термин: «оправдание»? В каком смысле — оправдание? Разумеется, в особом сценическом смысле. Оправдать — значит сделать для себя правдой. При помощи сценических оправданий, то есть верных и увлекательных мотивировок, актер вымысел превращает для себя (а следовательно, и для зрителя) в художественную правду. Разумеется, это не имеет абсолютно ничего общего с моральным или юридическим значением слова «оправдать». Оправдать в сценическом смысле поведениекакого-нибудьнегодяя — например, шекспировского Яго — это отнюдь не значит признать его невиновным в тех моральных преступлениях, которые он совершает, — вовсе нет! Это значит установить мотивы и цели его отвратительных поступков и таким образом объяснить его поведение. В результате этого объяснения наш моральный приговор над Яго может оказаться еще более строгим и беспощадным, чем без этого объяснения.

Специфика актерского воображения

Известно, что процесс фантазирования в каждом искусстве имеет свою специфику, зависящую от особенностей данного искусства. Существует воображение, необходимое для работы писателя; оно отличается от воображения, свойственного художнику-живописцу,а оба они отличаются от воображения, необходимого музыканту. Существует также и специфически актерское воображение. Актер, разумеется, может обладать не только актерским, но и другими видами воображения, и даже очень хорошо, если он ими обладает; искусство актера — сложное, и всякое воображение ему пригодится, но без специфически актерского воображения он в своей работе обойтись никак не может. Тот, у кого актерское воображение начисто отсутствует, не должен быть актером. Но что же такое актерское воображение? В чем его отличие от всех других видов художественного воображения? В том что для актера фантазировать — значит внутренне проигрывать. Воображая, актер не вне себя рисует предмет своего воображения (как это стал бы делать живописец или скульптор), а самого себя ощущает действующим в качестве образа. Мы не забыли, что материалом в искусстве актера являются его действия. Поэтому для актера фантазировать — значит действовать, но не на самом деле, а пока еще только в воображении, в своих творческих мечтах. Воображаячто-либоиз жизни своего образа, актер не отделяет себя от образа; он думает об образе не в третьем лице — «он», — а всегда в первом лице — «я». Фантазируя, актер вне себя видит только то, что в данных обстоятельствах (создаваемых воображением актера) должен видеть образ. Например, если актер, работающий над ролью Чацкого, фантазируя о прошлом во взаимоотношениях Чацкого и Софьи, начнет рисовать в своем воображении сцену их прощания перед отъездом Чацкого за границу, то «видеть» в своем воображении актер будет только Софью (и при этом не своими глазами, а глазами Чацкого), самого же Чацкого он будет ощущать в самом себе и, ощущая себя Чацким, будет действовать в своем воображении в качестве Чацкого. Исходя из сказанного, мы можем установить следующий закон: для того чтобы в будущем слиться со своим образом на сцене, актер должен предварительно много раз «сливаться» с ним в своем воображении. Мы видим, что актерское воображение напоминает собою ту его разновидность, которая особенно свойственна человеку в детстве и в ранней юности, когда он склонен подолгу мечтать, воображая себя то великим полководцем, то полярным исследователем, то летчиком. Но нужно сказать, что ведь творческая вера актера, которую он добывает при помощи своей фантазии, тоже дает все основания сравнивать его с ребенком. Недаром работа актера называется игрой, а его самое драгоценное профессиональное качество, проявляющее себя в способности верить в правду вымысла, очень часто называют актерской наивностью. Чтобы до конца понять специфику актерской фантазии, следует обратить внимание еще на одну ее особенность. Как известно, воображение человека может воспроизводить представления, создаваемые всеми пятью органами чувств, то есть зрительные, слуховые, осязательные, обонятельные и вкусовые. Причем значение представлений, связанных с различными органами чувств, в различных искусствах неодинаково. Так, в искусстве живописи первостепенное значение имеют зрительные впечатления, в скульптуре — осязательные, в музыке — слуховые, в работе литератора участвуют представления, связанные со всеми пятью органами чувств. Как же обстоит дело в этом отношении в актерском искусстве? Несомненно, что творческое воображение актера, так же как и воображение писателя, имеет дело с представлениями всех пяти видов. Однако не эти представления являются доминирующими в актерском воображении, а те, которые связаны с выполнением действий. Всякое же действие, как мы знаем, есть акт психофизический. Поэтому ни одно действие не может быть выполнено без участия мускулатуры нашего тела. И если мы в нашем воображении воспроизводим какое-нибудьдействие, мы непременно приводим в деятельное состояние нашу мускульную память. Когда человек в своем воображении выполняет какоенибудь действие — объясняется в любви, приказывает, просит, отвергает, утешает и т. п., — он непременно ощущает себя совершающим ряд движений, необходимых для выполнения данного действия, — он мысленно подходит к партнеру, берет его за руку, усаживает в кресло или, наоборот, отстраняет партнера, сам от него отходит и т.п., произнося при этом мысленно всевозможные речи — нежные, страстные, гневные — и сопровождая эти речи различными жестами. Однако мечтающий таким образом человек фактически остается безмолвным и неподвижным. Но это так выглядит только со стороны. На самом деле мышцы человека в это время работают, но то, что они осуществляют, по своим размерам столь незначительно, что правильнее это называть не движениями, а зародышами движений (или мускульными представлениями). Соответственно все, что возникает при этом в психике актера, правильнее назвать не чувствами, а зародышами чувств (или эмоциональными представлениями). Актер, если можно так выразиться, фантазирует главным образом своими мышцами. Заметим, кстати, что он не только фантазирует, но и «наблюдает» мышцами, почему так важно для актера развивать свою мускульную память.

 

2-20

• Что такое сценическое общение (взаимодействие)?

«Процесс отдачи и восприятия чувств и мыслей двух или нескольких лиц», — так определяет существо сценического общения К. С. Станиславский.

Когда двое или более актеров находятся на сцене, между ними возникает взаимодействие, каждый борется за достижение цели, выполняет свою задачу.

«На своего партнера,— говорил Е. Б. Вахтангов,— мы действуем силой своего «я», не только словами и внешностью, а всем своим существом». К. С. Станиславский указывает, что в процессе общения существует не только мое воздействие на партнера, но и восприятие воздействия партнера на меня (взаимодействие) — «...без этих моментов восприятия или отдачи нет общения на сцене».

Процесс общения может быть только тогда живым, если он возникает «сейчас», «здесь», каждый раз по-новому, в зависимости от восприятия тех обстоятельств и противодействия, которые возникают на сцене в момент общения.

Для актера театра представления, демонстрирующего зрителю раз навсегда приготовленный дома и на репетиции рисунок роли, не нужен процесс живого общения, так как случайности, возникающие на каждом спектакле, могут отвлечь его от показа той внешней формы, в которую вылились чувства и действия образа. Такие актеры в домашней работе прибегают к воображаемому партнеру и стараются общаться с пустым местом. Привыкнув к такому неправильному общению, они ставят между собой и партнером мнимый, мертвый объект — пустое место.

«Какая мука играть с актерами, которые смотрят на вас, а видят кого-то другого и применяются к нему, а не к вам!»— остерегает от такого неправильного общения К. С. Станиславский и повторяет дальше: «Я усиленно настаиваю на том, чтобы ученики не общались с пустышкой, а упражнялись с живыми объектами и притом под присмотром опытного глаза».

Если мы будем на сцене видеть, слышать, думать и действовать так же, как в жизни, то сможем уловить мельчайшие изменения в настроении партнера, иногда выражающиеся в почти незаметных признаках.

Например, вы встречаете товарища и видите, что он чем-то сильно расстроен. «Что с тобой?»— спрашиваете вы. «Ничего»,— отвечает он и улыбается, показывая, что ничего не произошло, а вы за этой улыбкой чувствуете, что ему плакать хочется.

Таким образом, общение, тесно связанное со сценическим вниманием, умением заинтересоваться партнером, дает возможность собрать материал, опираясь на который можно преодолевать противодействие партнера.

В начале общения необходимо привлечь внимание своего партнера. Учащиеся иногда пропускают первый момент — начало общения. Им кажется, что партнеры обязательно должны их слушать, а это не всегда бывает. Если этот первый момент завоевывания внимания партнера выпал, общения не получится.

Общения не получится также, если артист, стремясь идти по сюжетной линии этюда, не оценивает живого отношения и состояния партнера.

Зачастую учащиеся понимают общение как необходимость старательно смотреть в глаза друг другу. Общаться можно и не глядя друг на друга, и такое общение бывает очень часто.

«Люди стараются всегда общаться с живым духом объекта, а не с его носом, глазами, пуговицами, как это делают актеры на сценах, — писал К. С. Станиславский.

Кроме того, общение в жизни обычно протекает легко, без особого напряжения, без излишней старательности, кроме моментов большой опасности или важности.

Общение на сцене должно быть беспрерывным. Еще Щепкин заметил: «Помни, что на сцене нет совершенного молчания... Когда тебе говорят, ты слушаешь, а не молчишь».

Но на сцене очень часто актеры, закончив свой текст, не слушают партнера, начинают говорить, только услышав конец реплики партнера. Такое поведение на сцене совершенно неправильно. Необходимо воспринимать то, о чем говорит или что делает партнер, понять, проверить, прав ли он, и затем, в ответ на его мысль, согласиться или отвергнуть ее. Таким образом, в момент речи или физического действия партнера я живу активной внутренней жизнью, ищу решение, как поступить дальше, и чем глубже будет восприятие, тем сильнее затем будет мое воздействие на партнера.

«Играть надо не для публики, не для себя, а для партнера»,— учит К. С. Станиславский, напоминая о чрезвычайной важности общения в искусстве актера.

Основная сила воздействия театра заключена в общении действующих лиц, которое вовлекает зрителя в гущу событий пьесы. Таким образом, крепкая взаимосвязь с партнером является условием, заставляющим зрителя с еще большим интересом следить за развертыванием действия

Коверные клоуны - так в цирке принято называть тех клоунов, которые выступают в паузах между номерами на протяжении всего представления.

Коверный клоун в качестве неотъемлемого персонажа программы утвердился в советском цирке, заменив традиционного Рыжего, выступавшего в паузах. Свое название - коверный - клоун получил от той первоначальной функции, которой ограничивалось его выступление. Он должен был заполнять паузы, когда разворачивали или убирали ковер, устанавливали артистический реквизит. Этот клоун мешал работе униформистов, сыпал на ковер опилки, прятал под полу пиджака, что-либо из реквизита и развлекал зрителей другими подобными шутками. А когда увозили с манежа тачку с ковром, он обязательно запрыгивал на нее или вскакивал на спину униформиста, толкавшего тачку. Таков был приблизительно "набор" его шуток и проделок, характерных для первых коверных.

Кончалась пауза - и коверный должен был покинуть манеж независимо от того, успел ли он закончить свою репризу. Такое неуважительное отношение к его выступлению диктовалось теми конкретными, узкими функциями, которые он выполнял в программе. Это, разумеется, ограничивало творческие возможности коверного. В дореволюционном русском цирке встречались, правда, и одаренные "ковровые" или "подковровые" клоуны, как их тогда называли (П. Брыкин, например, или В. Камбаров). Иногда способного коверного клоуны-буфф включали в свои антре. Лучшие артисты, выступающие в амплуа Рыжих у ковра, доставляли публике немало веселых минут. Постепенно интерес к забавному чудаку, к его проделкам все более возрастал. Положение его в цирке изменилось: коверный стал не только обязательным участником каждой программы, но и занял в ней ведущее положение. Его функции давно уже не ограничиваются только заполнением пауз. Вместо термина "коверный" на афишах пишут: "Весь вечер на манеже клоун..." и называют имя и фамилию артиста. Естественно, изменился и репертуар клоунов у ковра: от маленьких шуток до сюжетных пантомимических сцен, от юмористических интермедий до сатирических памфлетов, от пародий до лирических новелл - таков диапазон творчества сегодняшних мастеров клоунады. Теперь не коверные клоуны приспосабливаются к программе, а, случается, программу "привязывают" к их выступлению. И это закономерно: коверные - любимцы зрителей, их с нетерпением ждут на манеже. Сегодня коверные задают тон всему представлению.

Весь вечер клоун общается со зрителями, "подогревает" их интерес к программе, способствует наилучшему восприятию каждого номера в отдельности и программы в целом; он решительно влияет на эмоциональный настрой зрительного зала. Вот почему в нашем цирке коверные клоуны стали премьерами программы, а выступление наиболее талантливых из них часто приравнивается к аттракциону. Роль коверного клоуна высоко ценится и артистами, отлично понимающими, что от клоуна зависит атмосфера циркового спектакля в целом.

Маска современного клоуна в основном реалистична. Зритель смеется вместе с клоуном над его проделками, а не над ним, как это было в старом цирке. Однако этот так называемый бытовой тип клоуна утвердился не сразу - ему предшествовал длительный период эволюции, трудных поисков, огорчительных неудач и радостных находок. В 20-х гг. клоуны, увлеченные преобразованием циркового искусства, стали отказываться от традиционной маски Рыжего.

Однако новые образы пока еще не были найдены. Внимание артистов привлекли знаменитые персонажи кинокомедий. Их яркие типажи, снискавшие огромную популярность у зрителей, перекочевали с экрана на манеж. Маски Пата и Паташона, Гарольда Ллойда и Чарли Чаплина замелькали в цирке и на эстраде. Особенно "повезло" Чарли Чаплину, который появлялся во множестве программ. Но это, разумеется, была лишь бледная копия маленького бродяжки Чарли. Впрочем, очень скоро и сами исполнители поняли, что образ неудачника, грустного и смешного маленького человечка, сталкивающегося с социальной несправедливостью буржуазного общества, каким был Чарли, не соответствует положению коверного клоуна в советском цирке и не может выполнить возложенные на него задачи. Несоответствие между формой и содержанием заставило наших клоунов искать свои, оригинальные образы.

Одним из первых, кому удалось найти новые черты коверного, был П. А. Алексеев. В самом начале 30-х гг. на манеже Ленинградского цирка появился вечно спешащий бухгалтер Павел Алексеевич, в мешковатом костюме, с портфелем в руке. Этот забавный персонаж пользовался в Ленинграде огромной популярностью. След